Мои любимые слова в Евангелии — «иго Мое благо, и бремя Мое легко есть»…
Меня в детстве не крестили. Папа — убежденный атеист. Бабушка хотела, тайком, но… не получилось. В храме потребовали письменное разрешение обоих родителей. Идею отложили до лучших времен, которые так и не наступили.
Однако сказать, что в моем детстве Бога не было вообще… Наверно, нельзя. Но был Он (прости меня, Господи!) неким мифическим персонажем. В одном ряду с богами греческими, индийскими и прочими. «Библейские сказания» Косидовского я прочитала раз двадцать, от корки и до корки (старательно пропуская исторический комментарий) — как и греческие мифы. Помимо этого — всевозможную антирелигиозную макулатуру, вроде «Спутника атеиста», где доказывали, что кресты обновляются под ветром, крещенская вода не портится из-за того, что в нее опускают серебряный крест, а Благодатный огонь зажигается потому, что фитили свеч пропитывают белым фосфором. Глупости про Гагарина, летавшего в космос и не увидевшего Бога, в моем детстве тоже присутствовали, но как-то мимоходом.
Точно так же мимоходом прошли бредни о том, что даже если Бог и есть, то он сам и сделал меня атеистом, так какой с меня спрос. Зато намертво въелась в память сумасшедшая книга о девочке, у которой умерла мама. Приглядывать за ней приехала из деревни бабушка, разумеется, темная, неграмотная и — о ужас! — верующая. Коварная бабка на Пасху уговорила девочку отнести в церковь кулич посвятить, и как бедняжка ни пробиралась огородами, кто-то ее все-таки заметил. Дальше начался полный караул, девчонку буквально затравили и чуть было не исключили из пионеров, но все же вошли в ее тяжелое семейное положение и со скрипом простили. Всю эту беду мы всерьез штудировали на внеклассном чтении. Когда я потом рассказывала об этом своей дочери, она пришла в ужас — что за бред?!
Лет так в 9-10 на меня навалился панический страх смерти. До сих пор помню эту тоску, просто невероятную. С определенным эгоизмом я не думала о смерти родителей (мое сознание такую возможность просто не допускало) — только о своей. Наверно, через это проходит в той или иной степени каждый ребенок, но моя Александра справилась с этим сравнительно легко, потому что уже твердо знала: смерть — это начало новой жизни, и бояться надо не смерти как таковой, но ада. Однако я-то знала совсем другое: смерть — это окончательно и бесповоротно, никакой загробной жизни НЕТ! И тем не менее, если бы в тот жуткий период (а я не забывала о смерти ни на день — вот бы сейчас так!) кто-то подтолкнул меня к мысли о Боге… Что ж, значит, Господу было угодно провести меня другим путем.
В подростковом возрасте страх этот ушел куда-то на задний план. Человек не может слишком долго испытывать сильный ужас, потому что привыкает к нему, а я и так подзадержалась в этом состоянии. Вперед вылезло другое. Романтические мечты и самые ужасные комплексы. Я мечтала о прекрасном принце и между делом влюблялась в мальчиков, которые не обращали на меня никакого внимания (те, которые обращали, мне были элементарно неинтересны). Похоже, в глубине души мне нравилось чувствовать себя несчастной, страдающей, хотя вряд ли я призналась бы себе в этом.
Действительность скрашивала музыка. Я училась в музыкальной школе на хоровом отделении, куда попала не по своей воле. Поступала-то на фортепиано, но от страха на вступительном экзамене сыграла отвратительно. Зато спела недурно. В этот год хоровое отделение только открылось, был недобор, вот таким, как я (плохо сыгравшим и хорошо спевшим), и предложили пойти туда. Я не хотела, но мама уговорила. Училась через пень колоду, петь в хоре мне не нравилось, на пианино играть тоже, сольфеджио тихо ненавидела (низкий поклон преподавателям). Зато нравилось слушать. Орган и церковную музыку. Мама покупала абонементы в филармонию, консерваторию, капеллу. До сих пор помню «свое» первое церковное песнопение. Это был фрагмент из Всенощной Гречанинова. «Вот если бы мне ТАК петь…»
В музыкальной я немного недоучилась, потому что уехали в Прагу (папа там работал в Доме Советской Науки и Культуры). Этот город до сих пор моя мука, я стремлюсь туда, но… не могу. Там мой романтизм расцвел просто махровым цветом. Город мистиков, алхимиков… Я была больна им, больна прошлым, которое проходит через тебя, как магнитные линии. Я исходила город вдоль и поперек. Там я «заразилась» мистицизмом. Западным, восточным, какими-то собственными вариациями. Тут и Толкиен в строку пришелся, как раз вышел первый перевод «Властелина колец», который надолго стал моей любимой книгой. Христианство казалось мне тогда прямолинейным, грубым и неглубоким. Как философское учение, разумеется. Принять его как основу жизни — тогда это казалось мне совершенно абсурдным. Верующих я воспринимала не как темных и недалеких (так положено было думать), а как моральных уродов. Называть себя чьим-то рабом?! Становиться на колени?! Фу! При этом зависеть от прихоти звезд и прочей ерунды (тогда я свято верила в гороскопы и приметы) вовсе не казалось мне унизительным.
После окончания школы жизнь моя складывалась не слишком феерично. В университет недобрала одного балла, работала сначала машинисткой, потом инспектором по кадрам. Сомнительные друзья и подруги, сомнительные развлечения и удовольствия. Стандарт. В 20 лет поступила на заочное отделение филфака, на сессиях отрывались по полной программе — концентрат студенческой жизни. Мистицизм как-то сам собой слинял. Зато еще на первом курсе заинтересовалась фольклором с уклоном в этнографию и далее в язычество. Штудировала Бориса Рыбакова, изучала описания купальских и семицких обрядов. Как-то даже хотели с приятелями устроить настоящую купальскую ночь, с поджиганием колеса и Великого Полоза, но, слава Богу, не сложилось. Пожалуй, единственное, что хоть как-то связывало меня тогда с церковью — это музыка. Как раз в это время в Смольном соборе начали проводить концерты церковной музыки. Я ходила туда, слушала, тихо плакала и сама не могла понять, отчего. Наверно, потому что поют красиво… «Разумеется, ведь надо же было людей в церковь загнать, вот и сочиняли так, что мурашки по спине бегают». Собор как церковь я не воспринимала, да в нем и не было ничего, похожего на церковь. Так, концертный зал. Не было ли у меня желания хоть раз зайти в настоящий храм? Определенно могу сказать — не было. Ни малейшего…
Как-то моя подруга пришла на работу и сказала, что окрестилась. Начала плести какую-то ахинею — будто бы ее дьявол преследует. За то, что аборт сделала. Я только посмеялась. «Ты знаешь, сколько народу крестится? — спросила она. — Человек по сто сразу!» «Мода!» — фыркнула я. Как же, стало вдруг можно и к тому же эпатажно. Помните, певец был такой, Игорь Тальков? Песня у него была про хулигана, который в числе прочих хулиганских поступков «посещал Божий храм».
Через пару месяцев был день рождения другой моей подруги. Мы праздновали у нее дома, пришла ее тетка. «Девчонки, — сказала она. — Я тут недавно окрестилась. Может, и вам тоже?» «А на фига?» — спросила подруга. (Я прошу прощения у тех, кого это может покоробить, мне и самой сейчас это неприятно, но так было, и никуда от этого не денешься). «А на всякий случай». Мы подумали, подумали и решили, что на всякий случай — это резонно. Что теряем-то? И отправились креститься.
Потом я рассказывала об этом своим ученикам в воскресной школе. Им было смешно. Мне — нет. Скорее жутко.
Тетка эта крестилась в Троицком соборе Александро-Невской лавры. Туда и мы направились. Господь привел меня туда, где в 30-е годы служил брат моего прадеда, расстрелянный по обвинению в «заговоре церковников», куда во время блокады привезли моего умершего прадеда (рядом с лаврой собирали трупы). Об этом я узнала гораздо позже. Между прочим, сейчас я пою в церкви св. Александра Невского, и сколько раз самые чудесные вещи происходили со мной по молитве нашего небесного заступника.
Пришли мы заранее, плотно позавтракав, хорошо хоть в юбках. Записались в свечной лавке. Смотрим, висит объявление, что взрослые, принимающие крещение, должны знать молитвы «Отче наш», «Достойно есть» и «Символ веры». Мы спросили у бабули-свечницы, а что, если мы не знаем — не будут крестить? Она отмахнулась: ну хоть «Отче наш» выучите! Мы переписали «Отче наш» на бумажку, вышли на кладбище, сели на лавочку и принялись зубрить. И хотя я старославянский уже изучала и смысл молитвы понимала, но шла она настолько мимо сердца, что ни одно слово в память не укладывалось. Хотели даже уйти, но прагматичная подруга заявила, что деньги-то уже заплатили. Вот если спросят и прогонят, тогда и уйдем. Никто ничего, конечно, не спрашивал. В крестильне действительно было человек 40-50, не меньше. Окрестили, причастили. Ничегошеньки я не почувствовала. Только мутно стало, тоскливо. Не сильно, но постоянно. Как дождь в конце августа.
Через неделю на работе оказались горящие путевки в Кижи и на Валаам.
Мне не хотелось, но профорг уломал. Поехала. На Валааме тогда еще только-только начали монастырь восстанавливать, даже фермеры еще не уехали. Погода паршивая, дождь, холодно. Красиво, конечно. Только тоска все сильнее и сильнее. В Кижах даже на церкви не смотрела. Все высматривала, где какое солнечное колесо на причелинах вырезано, да выспрашивала экскурсовода, правда ли, что здесь языческое капище было. Еще через месяц снова экскурсия на работе — в Пюхтицы. И снова меня уговорили. День был ясный, такой… чистый. Сентябрь, а в монастыре — розы, море роз. Монашечки ходят — тихие, светлые. Улыбаются, а сами — далеко-далеко. И стало меня снова крутить и выворачивать. С одной стороны, так хорошо, а с другой — все сильнее тоска.
И чем дальше, тем больше. Тут в личной жизни такое началось, в страшном сне не приснится. Буквально с ума сходила, жить не хотелось. А рядом с работой — Никольский собор. Думаете, сейчас расскажу, как стала туда ходить, молиться, и сразу легче стало? Да ничего подобного. Ходить стала. Изредка. Зайду, свечку поставлю. К какой-то иконе. Зачем-то. Постою. Довольно тупо, без единой мысли. Выйду и домой пойду. Потом снова приду. Опять непонятно зачем. Наверно, где-то очень глубоко что-то происходило, далеко от поверхности.
Поехала в Сочи отдыхать, познакомилась с будущим мужем. Тоже все очень сложно складывалось, на грани истерики. Приехал он ко мне в Питер, зашел за мной на работу, решили в собор сходить. Сидит на паперти бабулька, дали ей копеечку, а она: «Храни вас Господь, деточки». И так мне ее слова запали в душу, не описать. Вот так, наверно, одно семечко, другое, третье, чтобы потом всходы дали.
Вышла замуж, уехала в Сочи. В Питер на сессии приезжала. Тут богословские дискуссии начались. Был у меня однокурсник с полнейшей кашей в голове. Вот мы с ним все спорили. Знаний — не то что по верхам, а очень даже издали, но самомнения у обоих было… Все о душе, да о познании… Говорили-то о душе, но сама душа вряд ли в этом участвовала. А Димка потом и вовсе на баптистке женился, перекрестился по их обычаям — в реке. А еще была у нас на курсе такая Ирочка. Красивая до невозможности. И вдруг — хвостик, длинная юбочка, ноль косметики. Мы тут о душе спорим, а она после лекций — в храм. Повертим пальцем у виска — и снова о душе…
Ну а я в храм — ни ногой. Даже не знала, где он в Сочи находится. Хотя о Боге начала задумываться… изредка. То, вроде, допущу, что есть Он. То думаю — одна традиция и ничего больше. Когда Александру ждала, несколько месяцев в Питере жила, на сохранении лежала. Гулять ходила мимо храма Успения на Васильевском. И так вдруг однажды зайти захотелось! Испугалась и не зашла.
Саша родилась, покрестили ее. Ну положено же, русские ведь люди. Свекровь носила причащать иногда, мы с мужем по-прежнему не ходили. Тут у меня снова острое воспаление дурости началось. Показалось, что все слишком уж тихо и гладко. Ску-учно… Ну что ж, прочувствовала всю полноту и остроту жизни. Еще чуть-чуть — и потеряла бы все, что имела. Ломать не строить. И остановиться сама не могла, так уж по воле Божией обстоятельства сложились, что дальше уже просто некуда было.
И вдруг — Татьянин день. Не студенческий праздник, а день Ангела. Пойду-ка в церковь! И пошла. Вся такая трагическая, в шубе, волосы распущены, макияж а-ля Пьеро. И что-то, разумеется, случилось. Не знаю что. Никаких кардинальных переломов. Просто я отстояла службу до конца. Просто поцеловала крест и руку отцу Иннокентию (да чтоб я раньше такое сделала! Гордыня! Брезгливость!). Просто вышла из собора и пошла потихоньку, не пытаясь изображать из себя НЕЧТО. И, наверно (хотя точно не знаю), тогда начала понимать, что Бог действительно есть.
Потом еще много всяких глупостей было. Долго рассказывать. Да и не так уж важно. Просто начала в храм ходить. Редко. По большим праздникам. Сашу с собой брала. Она еще совсем маленькая была, конечно, быстро уставала, мы уходили. Я ничего не знала, чувствовала себя неловко. Наблюдала за другими — как крестятся, как кланяются, как свечи ставят. Купила «Закон Божий», молитвослов. Словно на цыпочках пробиралась. Чем дальше, тем больше осознавала свое невежество и греховность. Но на исповедь решиться не могла. Довольно долго. Нет, мучений, ломок уже больше не было, просто я дозревала, как яблоко — медленно, но верно.
Первая исповедь… Пока готовилась, чувствовала, что гаже меня нет на белом свете. Все грехи — мои. Как писал кто-то из святых отцов, разве что только церковь не подожгла. Но в храме на первый план вышли страх и стыд. От страха говорила почему-то на половину по-церковнославянски (батюшка до сих пор вспоминает и меня поддразнивает). До этого я никак не могла понять, зачем вообще нужна исповедь — ведь если человек действительно раскаивается в своих грехах, Господь и так это знает. А тогда подумала, что, может быть, раскаяние без преодоления этих двух чувств — стыда и страха — как бы неполное? Если человек не испытывает их перед другим человеком, то как он может испытывать их перед Богом?
Причастие… Другие описывали его как восторг, радость, обновление себя и восприятия окружающего мира. А для меня это был покой. Похожий на тот, который испытываешь, ложась в постель после тяжелейшего трудового дня. Не сравнить с той тоской после того, первого, которое явно было «в суд и осуждение». К сожалению, сохранить этот покой надолго я не смогла. Говорят, что после первого причастия «любимый» грех начинает буквально бурлить. Правильно говорят. Я стала такая раздражительная и нетерпеливая, что сама себе удивлялась. Муж говорил, что люди в церковь ходят, чтобы лучше стать, а я стала просто невыносимой. Да еще все самые худшие неофитские черты проявились. С одной стороны, рьяно пыталась всю букву соблюсти до последней мелочи, с другой, активно осуждала всех, кто этому не следовал.
Был даже момент, правда, недолгий, когда всерьез жалела, что у меня есть семья и я не могу пойти в монастырь. Правда, ключевыми словами были «Я ХОЧУ». После того, как я стала преподавать в воскресной школе и петь в хоре, у меня практически не осталось «мирских» подруг — одни матушки, певчие, свечницы, причем очень похожие на меня — ту. Но потом случилось так, что я встретилась с людьми, у которых не было фанатизма, зато была необыкновенная и, порой, даже непостижимая для меня любовь к Богу, к людям, ко всему миру. И я словно по новой училась у них. Впрочем, все это продолжается и теперь. Столько еще в себе надо узнать и пересмотреть, и так это трудно. И все же мои любимые слова в Евангелии — «иго Мое благо, и бремя Мое легко есть»…