Детство моё прошло в постоянных разъездах. Сегодня вспоминаю эти бесконечные переезды вслед за отцом из одного гарнизона в другой, и удивляюсь, как мы так жили?

У нас почти не было мебели, а ту, что была, язык не поворачивается назвать мебелью, зато имелся в наличии целый набор огромных немецких чемоданов, самый большой из которых так и назывался «Великая Германия», в них умещались почти все наши вещи.

Прибывая на новое место службы, папа для каждого члена семьи привозил из части металлические солдатские кровати на колёсиках. Конечно, они были не очень удобные, но и в них имелась определённая прелесть. Однажды в Монголии во время землетрясения моя кровать благодаря колёсикам только и делала, что каталась из одного угла комнаты – в другой.

Когда мне исполнилось семь лет, наша семья вернулась в Советский Союз. До тех пор, пока отец не получил новое назначение, нам нужно было где-то временно перебиться, и мы остановились у бабушки под Москвой. Потом родители уехали обживаться на новом месте, а я остался жить с бабушкой и здесь же пошёл в первый класс.

Бабушка
обитала в старой железнодорожной будке в десяти метрах от главного хода. Всякий проходящий мимо поезд заставлял наш домик буквально подпрыгивать на месте. Поначалу мне было страшно, но потом я привык и уже не обращал на поезда никакого внимания. Будку ещё в двадцатые годы разделили на несколько однокомнатных квартир с индивидуальной печкой на каждой кухне. Сейчас пытаюсь вспомнить, где спала бабушка, и никак у меня этого не получается, потому что единственную кровать занимал лежачий дед, а мне каждый вечер раскатывали под окошком матрасик.

В первый раз в первый класс меня повела сестра, она старше меня на целых десять лет, я тогда воспринимал её моей второй мамой. Сестре не нашлось места в доме у бабушки, и она на время остановилась у других наших родственников. Почему-то она училась в первой школе, а меня повела в четвёртую. У них в первой школе ещё до войны учился сам штандартенфюрер Штирлиц. В те годы, правда, он ещё не был знаменитым разведчиком, зато только-только снялся в роли князя Болконского в «Войне и мире».

Сестра рассказывала, как однажды Штирлиц, всё ещё ощущая себя в роли князя, приехал в родную школу на вечер выпускников, стоял в знаменитой позе Наполеона со скрещенными на груди руками, и смотрел в зал. Всю жизнь я потом завидовал сестре, что она училась вместе со Штирлицем. Зато четвёртую школу в военном 1942 году заканчивала моя мама. В год выпуска всех мальчиков из маминого класса призвали на фронт, и назад никто из них не вернулся.

Помню, как мы вместе с ней рассматривали фотографию их выпуска. Мама показала на одного из её одноклассников:

— Какой же был сорванец. Дня такого не проходило, чтобы с ним что-нибудь такого не произошло. Большинство наших ребят жило на той стороне железной дороги, и вот однажды, рано утром шёл он в школу, переходил пути и наткнулся на останки погибшего человека, бедолага попал под колёса, и ему отрезало голову. Мой одноклассник не придумал ничего лучшего, как нацепить эту голову на палку и принести её в школу. На уроке он залез под парту и вместо себя поднял эту голову на палке. Учительница рухнула в обморок, и кончилось всё это грандиозным скандалом.

— А что было потом?

— Потом он стал Героем Советского Союза и погиб где-то здесь в наших местах. Вернее, сперва он погиб, а потом ему присвоили это звание. Война хулиганов превращала в героев.

Я шёл в первый класс, в школу, где раньше училась моя мама, её не было рядом со мной, и я по ней тосковал. Зато даже мысль, что может за этой старинной партой когда-то, очень давно, сидела она, согревала. Возможно, из-за этого меня постоянно тянуло в школу. Мы учились во вторую смену, а я никак не мог дождаться своего времени и приходил в школьный двор за два часа до начала занятий. Благо, наша будка стояла почти напротив школы.

От бабушки я не ощущал любви, и относилась она ко мне скорее как к постояльцу. Хотя трудно любить того, кого не знаешь, ведь до этого она только слышала обо мне, но раньше никогда не видела. Зато Вовку, моего ровесника и двоюродного брата, бабушка боготворила. Он жил недалеко и частенько забегал к нам в будку перекусить. Мой брат любил поработать ложкой, а потом ещё и тарелку облизать.

– Баб, смотри, какая тарелка чистая и мыть её теперь не надо.

Бабушкино лицо умиляясь, расплывалось в улыбке, она гладила внука по головке и ставила его тарелку в горку чистых. А я, сколько бы ни старался и ни вылизывал свою миску, бабушка потом всё равно её мыла. Вовка нормальный пацан, но только бабушка его любила, а меня нет, от этого мне было обидно, и я отказывался есть из облизанной Вовкой тарелки.

Источник: photosight.ru

Мой приятель Игорёк жил в квартире как раз напротив бабушкиной. Его маму, простую неграмотную крестьянку, звали очень смешно, тётя Мотя. Это сейчас я знаю, что Мотя значит Матрона, а тогда в моём представлении звукосочетание «тётя Мотя» было верхом несуразности. Мотя, а также её муж, дядя Петя, здоровенный дядька, много старше жены, угрюмый и вечно во хмелю, и приходились Игорьку родителями.

Помню, захожу чего-то к соседу. Сидит Игорёк на кровати, перед ним две большие тарелки, в одной – апельсины, другая полная грецких орехов.

– Иди, Санёк, пожрём апельсинов, а то мне одному скучно.

Это сейчас в любом магазинчике, куда ни войди, лежат горы фруктов, а тогда апельсины были редкостью, и грецкие орехи тоже. Мой папа тогда уже носил немалые погоны, но чтобы вот так, такими лоханями, мы апельсины не ели. Понятно, что Игорёшины родители денег тоже сами не печатали, просто они безумно любили своего единственного позднего ребёнка, а потому так же безумно его баловали. Особенно тётя Мотя. У меня до сих пор остались в памяти её слова:

— Уж так люблю, так люблю касатика. Он заснёт, а я ему жопощьку-то одеколонщиком всю и намажу.

Пристроившись поближе к лохани, я очистил апельсин и прикидываю, куда бы кожуру положить. Игорёк прочитал мои мысли, забрал у меня из рук шкурки и бросил их на пол:

– Кидай, Санёк, не стесняйся. Мамка уберёт.

Не прошло и получаса, как весь пол в комнате был замусорен нами донельзя. Вдруг открывается дверь и входит тётя Мотя. Я представил на миг, как на подобное хамство отреагировала бы моя мама, и от страха заёрзал на месте. Но мой приятель Игорёк даже глазом не повёл, а его мамка, не говоря ни слова, принялась убирать за нами.

Однажды ночью меня разбудил отчаянный женский крик. Кто-то бегал вокруг дома и истошно вопил высоким женским голосом:

— Ой! Спасите нас от этого злодея! Помогите же, люди добрые!

В ответ, точно эхо, кто-то вторил ей густым басом:

За Родину! За Сталина!

Потом недовольное бабушкино ворчание:

— Петька, паразит, опять завоевал. Когда уж он угомонится?

Было очень страшно, а оказалось, это дядя Петя, перебрав, гонял тётю Мотю с Игорёшей вокруг нашей будки. В тот момент с топором в руках, он, преодолевая колоссальное притяжение земли, упорно пытался догнать беглецов. Уже много лет подряд, из года в год с ножом, топором или молотком в руках он периодически поднимался в атаку, но всякий раз, слава Богу, безуспешно. И каждый раз моя бабушка вставала с постели и шла прятать беглецов на чердаке своего сарая. Вот и в эту ночь ей снова пришлось идти открывать замок на сарае, в противном случае гонка угрожала продолжиться до утра.

А дядя Петя, оставшись без противника, возвращался домой и смиренно допивал всё то, что ещё оставалось в бутылке. В тот раз, кстати, он перепутал ёмкости и напился керосину. Это сегодня кругом один газ, а тогда еду на керосинках готовили. Другой, глядишь бы, к утру и преставился, но дядя Петя, испытанный боец, по-моему, на такую мелочь даже не обратил внимания.

Вообще-то дядя Петя не всегда махал кайлом на железке, когда-то, во время войны, он поднимал в воздух грозный штурмовик Ил -2, и даже имел два ордена Красного Знамени. Только потом он почему-то попал под трибунал, который определил его в штрафбат. После войны сидел в лагерях, а после освобождения ему было запрещено селиться рядом с Москвой ближе ста километров. Где-то там в тех краях он и нашёл покладистую работящую Мотю, а та в благодарность родила ему Игорька.

Утром дядя Петя сидел на крылечке и плакал, размазывая по щекам пьяные слёзы:

– Простите меня, люди добрые, не со зла я всё это.

Бабушка стояла рядом и терпеливо его наставляла:

— Петенька, голубчик, пил бы ты поменьше, и никому бы и плакать не пришлось.

В ответ дядя Петя отчаянно махал головой:

— Ой, баб Грунь, ну что ты такое говоришь?! Да разве можно на всё это, — показывал он руками по сторонам, — смотреть трезвыми глазами?

Я спрашивал Игорька, что это его папка ночью так по чудному орал: «За Сталина!». Война-то давно уже закончилась. Несчастный мальчик ответил, наверняка повторяя мамкины слова: «Война закончилась, а он всё никак не навоюется, сердешный».

Наш дом был устроен таким образом, что входя с улицы, ты попадал в общий коридор, из которого можно было войти в любую квартиру. Одна из трёх дверей во всё время моего пребывания у бабушки оставалась закрытой, и я даже не представлял, кто же там жил. Мне всегда казалось, что за этой загадочной дверью скрывается какая-то тайна, и так тянуло к ней прикоснуться.

И представьте, как забилось моё сердце, когда однажды обнаружилось, что таинственная дверь стоит полуоткрытой. Не теряя ни минуты, я сунул нос за эту самую дверь и не то чтобы увидел, а сперва услышал в почти кромешной тьме плотно зашторенных окон тихий шёпот:

— Деточка, подойди поближе. Мальчик, скажи им, путь принесут мне супчика, я так хочу лукового супчика, а мне не дают. Они не дают мне ничего, уморить хотят.

И только после этого я разглядел старушку, лежащую передо мной на кровати. Она была такой измождённой и несчастной, что от одного её вида мне стало жутко.

Наверняка, я сказал бы ей что-нибудь в ответ, если бы вдруг не почувствовал, как чья-то сильная рука взяла меня сзади за шиворот, приподняла над полом и выбросила в наш общий коридор. Таинственная дверь немедленно захлопнулась, и больше я уже никогда не видел её открытой.

Ещё из ярких воспоминаний того времени у меня осталось, как мы с сестрой ходили в баню. Разумеется, в женскую, какую же ещё? Только помнится почему-то один-единственный случай, хотя мы с сестрой прожили в этом городе больше двух месяцев. Там в бане я пригляделся к тем, кто мылся рядом со мною, и понял, что я другой. А тут ещё подошла ко мне одна девчонка из нашего класса, встала рядом и внимательно меня так рассматривает. Мне стало неловко от того, что она на меня так смотрела, и тогда я забрался на каменную лавку, на которой стояла наша шайка с водой, сел в неё и отказывался вылезать из тазика, до тех пор, пока ту девочку не позвала её старшая сестра, и она не ушла.

А потом неожиданно вернулась мама. Почему неожиданно, ведь вроде бабушка каждый день предупреждала:

— Скоро мамка твоя приедет. Вот ты тогда над ней воду и вари.

Но она так часто повторяла эти слова, что я уже перестал в них верить. Но она приехала! И даже взяла меня с собой в Москву.

О, это был незабываемый день, мы спускались с мамой в метро по лестнице-чудеснице, катались на «аннушке» по Бульварному кольцу. Я сидел в трамвае на деревянном сиденье, ел большое вкусное мороженое за 28 копеек и болтал от удовольствия ногами. Потом мама повела меня на Красную площадь.

Не по-осеннему тёплый солнечный день, на площади людей совсем немного, и вдруг из ворот Спасской башни выплывает печатающий шаг почётный караул. Солдаты идут так завораживающе прекрасно, что я, мальчик, всю свою коротенькую жизнь проведший среди солдат, как очарованный бежал рядом с ними, провожая их до самого мавзолея.

Иногда я бежал слишком быстро, и для того, чтобы сбавить скорость, но не останавливаться, начинал прыгать на одной ножке. Я до сих пор вспоминаю, как же мне было хорошо!

И ещё мы с мамой сфотографировались у тамошнего фотографа. Дяденька фотограф записал наш новый белорусский адрес и пообещал, что через месяц фотографии будут у нас. Помню, сфотографироваться стоило очень дорого, целых три рубля, но оно того стоило.

Действительно, не прошло и месяца, как мы получили бандероль, в которой лежали два больших красно-белых пластмассовых шара величиной с кулак. В серединку каждого шара был вставлен слайд, на который нужно смотреть через маленькое увеличительное стеклышко. На улице уже было холодно, всеми днями напролёт накрапывал противный осенний дождик, а с фотографии из волшебного шара улыбался самому себе маленький счастливый мальчик, держащий за руку свою маму, а вокруг них сияло яркое солнце.

С тех пор прошло уже так много лет. Пожалуй, без подсказки мне теперь и не найти бабушкину могилку, нет уже и моего брата Вовки. Ещё в советские годы, совсем молодым, он окончил свои дни где-то в Мордовских лагерях.

Не знаю, как сложилась судьба моего приятеля Игорька, слышал только про его отца, дядю Петю. Отчего-то в одну из ночей он изменил своему привычному натоптанному маршруту погони за бедной тётей Мотей, и выскочил на большак. Огромного пьяного мужика с топором в руках заметил милицейский наряд и выехал ему навстречу. Метров за двадцать милиционер вышел из газика, достал на всякий случай пистолет и закричал:

— Эй, дядька, не дури. Давай ка, бросай топор и сдавайся!

Дядя Петя, уж какой был пьяный, а разглядел пистолет в руках у милиционера. Но вместо того, чтобы испугаться, весь подобрался и, будто мгновенно протрезвев, ещё крепче сжав в руках топор, ответил коротко и спокойно:

— А вот здесь ты не угадал! Русские не сдаются. За Родину! За Сталина! И рванул на пистолет в свою последнюю атаку.

Сегодня уже нет бабушкиного дома, говорят, будто его кому-то продали по дешёвке, и этот кто-то перевёз его к себе на дачу. Четвёртая школа прекратила быть школой, и стала корпусом какого-то завода. Всякий раз, проезжая электричкой рядом с местом, где стояла железнодорожная будка и где родилась моя мама, школы, которую она заканчивала в 1942 году, я пытаюсь угадать, где же точно стоял их дом. И который из заводских корпусов, выкрашенных в одинаково тоскливый кирпичный цвет, и был тем местом, куда я пошёл в первый класс.

Однажды мы с матушкой ехали в электричке вдвоём, и, подъезжая к дорогому мне месту, я уже было собрался спросить:

— А хочешь, я покажу тебе, где стоял бабушкин дом?

На что в ответ матушка указала пальчиком туда, куда я собирался ей сам указать, и после добавила:

— А вон то, двухэтажное здание противного цвета, это школа, в которую ты впервые пошёл в первый класс, и в которой училась моя свекровь.

— Я что же, об этом тебе уже рассказывал?

Матушку забавит моё искреннее удивление, и она смеётся:

— Когда мы подъезжаем к этому месту, ты только об этом и говоришь.

С тех пор здесь я стараюсь молчать.

А ещё, будучи у родителей в Гродно, и разбираясь в шкафу с посудой, в одной из многочисленных хрустальных вазочек, я неожиданно наткнулся на двухцветный шар из пластмассы. Надо же, он всё ещё цел. Правда, пластмасса по месту склейки кое где уже выкрошилась, но если появившиеся дырочки закрыть плотно прижатыми пальцами, и посмотреть через стёклышко внутрь шара, то увидишь в ярком солнечном свете маленького ликующего мальчика, стоящего рядом мамой на Красной площади. Он улыбается так заразительно, и его счастье столь очевидно, что у меня сегодняшнего, уже седого и имеющего собственных внуков, появляется непреодолимое желание, презрев положение и возраст, сорваться вдруг с места и поскакать на одной ножке, как тогда, уже очень-очень давно, рядом с грациозно печатающими шаг солдатами почётного караула.

В издательстве «Никея» вышла первая книга священника Александра Дьяченко «Плачущий Ангел».

Читайте также:

Лучшая песня о любви

Поклон

Краеугольный камень

«Возлюби ближнего своего»

Образ

Еврейский вопрос

Поскольку вы здесь...
У нас есть небольшая просьба. Эту историю удалось рассказать благодаря поддержке читателей. Даже самое небольшое ежемесячное пожертвование помогает работать редакции и создавать важные материалы для людей.
Сейчас ваша помощь нужна как никогда.
Друзья, Правмир уже много лет вместе с вами. Вся наша команда живет общим делом и призванием - служение людям и возможность сделать мир вокруг добрее и милосерднее!
Такое важное и большое дело можно делать только вместе. Поэтому «Правмир» просит вас о поддержке. Например, 50 рублей в месяц это много или мало? Чашка кофе? Это не так много для семейного бюджета, но это значительная сумма для Правмира.