Мой враг, мой брат

Когда я познакомилась с ним поближе, руки так и зачесались о нем написать, не жалея красок. Какая колоритная личность, богатый материал.

Но что-то удержало тогда. Глубоко внутри зашевелилась совесть: не стыдно ли, «материал». Словно отсекли человека и оставили материал – описывать.

Имя его очень ему подходит. Видоизменю его в Степана Балаболкина. Живой крепкий мужик лет под пятьдесят, хотя таким пятьдесят не бывает: моложав, шустр, и до смерти зовется Степой, и все к нему на «ты». Ну и он, конечно, тоже ко всем. Не успели познакомиться – и он уже приглашен моим обычно сдержанным мужем на чай. Приглашение не надо повторять дважды – и вот он уже у нас, свой в доску, вся жизнь, как на ладони, все ключевые события которой вытряхнуты перед нами, как из мешка, расставленны по порядку, кратко изложены основные философские установки – хотя краткость не его талант.

Ест мало. Говорит, что и так потолстел, но знаю – стесняется. Видно, соскучился по разговорам. Одиноко ему здесь, за границей, куда приехал подзаработать. Теперь дорвался до общения и не может остановиться. Все тормоза сняты, душа вывернута наизнанку.

Уходит счастливый. Словно дома побывал. Требует, чтобы обращалась к нему на ты.

Постепенно приходим в себя и забываем о Балаболкине. Зато он о нас не забывает. Звонит и задушевным голосом так: «Здравствуй, дорогая». Он не видит в этом невежливости, он, по-видимому, первый парень на деревне, и всегда в роли, неважно, с кем. Меня коробит. Я сухо здороваюсь и передаю трубку мужу. Я точно знаю, что всегда буду с ним на Вы.

Спрашивает, когда можно к нам прийти. Мы в недоумении. Обычно сами приглашаем, когда сочтем нужным. Но как-то само собой назначается время, и вот мы опять за столом. Я леплю беляши, за разговорами время идет незаметно. Мужчины делают небольшой заход по пиву.

Беляши испечены, Балаболкин неохотно пробует один – последнее время работы нет, и калории набираются с убийственной скоростью. Мне это кажется уже не стеснением, а вывертом. Проще надо быть.

Прошу мужа помочь искупать детей – но Балаболкин его прочно ангажировал на вечер. Хмурюсь. Проник в мой дом и еще нарушает наш уклад. Отрицательная галочка Балаболкину. А когда укладываю детей, ему вздумалось попеть. Тут я вылетаю откровенной фурией и ставлю на вид всем присутствующим в количестве двух человек. Присутствующие несколько удивлены, но убавляют громкость. Гитара же под моим испепеляющим взглядом ставится в угол. Пусть тоже подумает над своим поведением.

Дети быстро засыпают, и я прокрадываюсь в компанию. Разговорам нет конца. Балаболкин совсем расслабился и начал забываться. Семейные уши потихоньку вянут. Эх, если б знал Балаболкин, какое нарушение он допускает в нашем доме своими речами, он выражался бы посдержанней. Но сказанного не воротишь. У нас каменеют лица. Меня начинает тошнить. Муж потерян. У него просто никогда в жизни не было подобного общения. Балаболкин что-то смекнул и собирается уходить. Натянуто прощаюсь. Стыдно смотреть мужу в глаза.

Решительно заявляю: никаких мне больше Балаболкиных!

О, наглость человеческая, он опять звонит. Меня трясет от одного звука его голоса. Он просится в гости, но муж твердо отклоняет перспективу еще одного совместно проведенного вечера. Балаболкин в недоумении – он так не привык. Он обижается. Я прихожу в ярость.

И когда мы меньше всего этого ожидали, мы увидели его улыбающуюся физиономию в окне. Шел тут мимо, решил проведать. Я знаю: мы живем не «мимо», он пешком шел на окраину города не менее сорока минут. Я в тоске.

Мы как раз обсуждали что-то за компьютером, и я решила Балаболкина игнорировать. А он принес детям мешок сухофруктов, и все с него как с гуся вода. Посидел-посидел и собрался уходить. До свидания, говорю. Без намека на сожаление о мимолетности встречи.

Потом мне приходит в голову, что неотесанный Балаболкин может отнести холодный прием на ошибочный счет (пришел не вовремя, может, ужина мне жалко). Он, кажется, понятия не имеет, как оскорбил наш нежный слух своими солдафонскими шуточками. Как он мне ни противен, но нельзя же человека игнорировать, даже не указав причину внезапного отчуждения. Я звоню ему и недолго думая выкладываю, что причиной такого приема было оскорбление нашей вежливости его, Балаболкина, грубостью. И что впредь он может расчитывать на нашу посильную помощь, но ни в коем случае не на благодарную аудиторию. Точка. И добавляю, что вовсе не являюсь профессорской дочкой. Чтоб он не думал чего.

Я чувствую, что на том конце провода (хотя это был мобильник) Балаболкин ранен. Он разве что не вскрикивает.

Недолго рука удару радуется. Мне тошно себя, тошно Балаболкина, тошно всей этой ситуации. Нельзя было до такого доводить. Надо изначально держаться в определенных рамках, и тогда этого кошмара не будет. Казню себя, казню Балаболкина, казню свою жестокость, а еще больше свою глупость.

Мы видимся в церкви, сухо киваем друг другу. Я иду с исповеди, а он на исповедь. Плачет. Что-то дрогнуло во мне – не от того, что он плачет (я считаю это картинным), а оттого, что мы в одной церкви, у одного батюшки даже исповедуемся, сейчас вынесут Чашу…Но он уже ушел.

Потом он, в соответствии с моим желанием, исчезает из нашей жизни. Все возвращается на круги своя, и натыкаясь на его тарелки, в которых он принес сухофрукты, я могу даже улыбаться. Надо бы вернуть.

Проходит несколько месяцев. Как-то раз в субботу меня вызывают по мобильнику на работу. Второй раз за год. Перевести в полицейском участке. Идти не хочется. Я скоро уезжаю из страны, не нужна мне их работа, день портить не хочется, муж недоволен – с детьми ему сидеть. Но все же соглашаюсь. Пока жду такси, прямо извелась: не отменить ли? Не хочу я сегодня работать. Я хочу спокойствия перед переездом. Но ведь раз мне позвонили – значит, больше некому. Я еду.

Я однажды переводила в этом же участке парню, укравшему вещи в магазине. Знакомое лицо полицейского. И вдруг выводят Балаболкина. На улице тепло, а он трясется весь. Был-то в рубашечке, а камера холодная, я-то знаю, в прошлый раз приговор зачитывали прямо в камере.

Балаболкину неловко смотреть мне в глаза. Взаимно! Я перевожу пару вопросов, собираюсь и заявляю полицейскому: «Я не имею права переводить этому человеку. Я его знаю.» Этику переводчика вспомнила. Полицейский изумлен. Он просто разводит руками и немеет. Потом отводит меня в сторонку и шепчет, жадно оглядываясь: «Откуда Вы его знаете?» Даже капельки пота на лбу выступили, как заинтригован. «В церковь одну ходим.» Полицейский в нок-дауне. Чего угодно ожидал, только не этого. «Скажите, — шепчет вкрадчиво,- это его настоящая фамилия?» «Знаете, — говорю,- я достаточно общалась с беженцами, чтобы взять за правило не интересоваться подробностями личной жизни. Это напрягает.» Полицейский понимает. И теряет ко мне интерес. Я добавляю: «Жаль видеть знакомого в таком месте. Он нормальный мужик». Полицейский кивает. Я ухожу.

Автобус трогается с места. Я машу, чтоб меня подождали. Благодарно плюхаюсь на сиденье и звоню мужу. Меня колотит, словно на улице мороз. «Пожалуйста, позвони батюшке, посоветуйся, что делать. Тяжело видеть Балаболкина в тюрьме.»

Приезжаю домой, разбита, подавлена. Батюшка советует молиться Оптинским Старцам. Там такие слова есть в их молитве: «Господи, не дай мне забыть, что все ниспослано Тобой. Какие бы я ни получил известия в течение дня, научи меня принимать их со спокойной душой и уверенностью, что на все воля Твоя святая…» Мы решаем, что муж должен немедленно отвезти Балаболкину куртку. Нас смущает одно: а ну как пристанут с расспросами: кто такие, заполните ведомость, распишитесь… А нам уезжать в другую страну, у нас карьера впереди. А тут – пятно. Да, ситуация… И Балаболкина жалко, и за себя страшно.

Я уже хочу заворачивать куртку, но в голову приходит обыскать сначала карманы: вдруг документ завалялся какой. Только усугубишь подозрение. И вдруг из внутреннего кармана я достаю «Молитву Оптинских Старцев» на ленте. Я сама год назад эту ленту купила в Свято-Даниловом, а точнее, две: одна у меня в кармане, другая у мужа. Куртку я постирала вместе с лентой, мужу мы новую куртку купили, но молитва не стерлась.

Мы посмотрели друг на друга, пораженные. И успокоились. Значит, не случайно все так сложилось.

Муж уехал, а я стала молиться Пресвятой Богородице о всех нас, непутевых. Ведь вот как: ты вычеркиваешь человека из своей жизни, а Господь сводит, и узнаешь его по-новому, и узнаешь в чужом брата… Смешной и нелепый становится дорог, и уже не отмахнешься от брата своего, как от мухи надоедливой.

Я уже опухла от слез, когда приехал муж. С курткой. Никаких вопросов-расспросов. Балаболкина отпустили. Все это время я не сомневалась, что он ничего не совершил противозаконного: проверка документов просто.

А ленту с молитвой мы ему приготовили, его она теперь. Только он не приходит – меня боится.