Ровно два года назад в «Фоме» уже выходило интервью с Константином Седовым, основателем российского движения «Доктор-клоун». Почти половина коллег Кости по больничной клоунаде пришли осваивать эту профессию, прочитав ту самую беседу. Движение действительно развивается. А потому мы решили вернуться к разговору об обратной стороне деятельности «доктора-клоуна», уже более пяти лет работающего в Российской детской клинической больнице (РДКБ). О сложных вопросах, о восприятии страдания и смерти этими беззаботными, на первый взгляд, людьми.
Не переборщить… с верой
— Перед тем как выйти к детям, ты и коллеги беретесь за руки и говорите: «С Богом!» Знаю, что среди «докторов-клоунов» есть и агностики, атеисты…
— Да, но это не мы придумали. Актеры, ребята из ВГИКа, преподававшие у нас в театральной школе в «Вышке» (Высшая школа экономики), приучили говорить «с Богом!» перед каждым выходом на сцену. Не знаю, кто и что вкладывает в эти слова, но я понимаю их так: мы берем себе в союзники Всевышнего, просим, чтобы Он берег нас в нашей работе, чтобы, не дай Бог, ничего плохого не случилось и мы никому не навредили. Можно же и с шуткой переборщить, напугать или обидеть ребенка, можно и врачу помешать. Всегда есть риск чисто физически навредить: катетер задеть или провода от аппарата химиотерапии либо, забывшись, с пола что-то поднять и дать ребенку. Все-таки клоун — образ такой масочный, шутовской, балаганный, от этого никуда не денешься. Но есть хрупкая детская психика, есть этика разговора с тяжелобольными детьми и их родителями, есть больничные правила — со всем этим надо считаться, надо быть аккуратным. Так что здесь помощь Божья нам как нигде нужна.
— А для твоих ребят? Много среди вас людей верующих?
— Немало, просто не все говорят о своих убеждениях. В том числе чтобы не вызвать отторжения. Среди нас же есть и мусульманин, и атеисты. Кстати, одна наша девочка — атеистка во многом потому, что ее сильно верующая мама перегнула палку в религиозном воспитании.
— Говорят, на войне нет атеистов. А в отделении онкологии — есть?
— Когда люди болеют, они обращаются в первую очередь к Богу за помощью — за духовной поддержкой, за врачеванием. В больничный молитвенный храм приходят по 50, по 100 человек родителей с детьми. Иногда 300–400 человек собирается на Пасху, на Рождество. Я вижу, что молятся врачи, особенно по утрам.
Священник в больнице — это не что-то такое небывалое. Однажды фотограф меня поймал, как я, будучи в клоунском костюме, брал благословение у батюшки, у отца Петра. Мы с ним знакомы, я могу просто снять свой красный нос, снять шапку и подойти даже в таком костюме под благословение — я же не трансвестит, я детский клоун.
«Кожа толстеет»
— Как тебе кажется, врачи и вообще те, кто имеет дело с тяжелыми детскими болезнями, не становятся равнодушными, толстокожими?
— Всякое бывает, особенно в реанимации — шуточки-прибауточки циничные… Но их можно понять! Точнее, мы их понять до конца не можем, а только попытаться представить: люди работают в моргах, в реанимациях, видят, как мучаются совсем маленькие дети, как плачут матери. Они постоянно становятся свидетелями смерти. Если не поставить какую-то психологическую защиту, то просто невозможно работать. Главное, чтобы они остались профессионалами, а толстокожими или нет — это на их совести. Я думаю, что пациент намного лучше воспримет самую колкую шутку врача, хорошо поставившего ему какую-нибудь интубационную трубку, чем тактичное обращение непрофессионального доктора.
— У тебя такой иммунитет тоже выработался за пять лет?
— Да, есть иммунитет, «кожа толстеет». Я надеюсь, что я не привык, а просто научился все-таки строить защиту: с помощью театра, с помощью веры, молитвы, с помощью своих родных, близких, друзей.
— Веру можно поставить в ряд средств психологической реабилитации или все-таки нет?
— Нет, вера, молитва — это нечто все же особенное, именно в этом я нахожу покой. В больнице покоя нет, там напряжение — ты видишь больного ребенка, ты с ним работаешь. В театре тоже совсем не спокойная, скажем так, энергетика, она по-своему реабилитирует, позволяет отвлечься, но актерская работа — это напряжение, хоть и иного рода; и в личной жизни оно тоже есть. Я не хочу сказать, что Церковь — это отдых, просто нигде, кроме как в Церкви, ты не можешь найти такого покоя и гармонии души. Это держит меня на плаву.
— А можно и утонуть?
— В работе с тяжелобольными детьми всегда есть риск профессионального выгорания, когда ты эмоционально и морально истощаешься, ломаешься. Если ты будешь умирать с каждым ребенком, плакать с каждой мамой, ты этим только хуже сделаешь и себе, и им.
«Я не узнал его лица…»
— Случается, что из этих переживаний вырастают какие-то вопросы и что ты над чем-то ломаешь голову после похода в больницу?
— Конечно! Недавно один эпизод меня просто шокировал, заставил задуматься очень серьезно. В РДКБ лежал 14–15-летний парень, я его знал, мы дружили. На какое-то время он исчез, и я увидел его снова, когда его уже выписали из реанимации — а я в реанимацию ходил, но его даже не узнал. Он изменился: он вдвое больше весит — около 100 килограммов, из-за гормональной терапии; у него куча пролежней, потому что долго лежал практически без движения; у парня случился инсульт и лица его не узнать: глаза не фокусируются, нарушена координация движений, и узнает он меня или нет — я не знаю… Это другой человек, ему на вид пятьдесят лет!
Что страшнее — смерть или авария, после которой ты парализован, прикован к кровати и не можешь ничего сделать? Ты заперт внутри тела, ты сам не свой. Вадим — он ведь живой, но вроде бы это уже совершенно другой человек!.. С верой в Бога такие страшные вещи легче, конечно, пережить и понять. Но как это объяснить подростку — я не знаю…
— А как ты это объясняешь себе?
— Я понимаю, что для чего-то это было сделано, для чего-то Бог поступил так, для чего-то более сложного, более серьезного. Может быть, Господь его от чего-то более страшного оградил или это его испытание. Когда человек принимает свою долю, он начинает работать над собой изо всех сил, как только может. Как многие инвалиды: слепые рисуют, колясочники танцуют. Это сила! И я бы не сказал, что они идут против Бога: например, человек остался без ног, но Господь не лишил его чувства ритма, слуха и всего остального. И человек благодаря этому развивается так, как он, может быть, никогда бы не развился, будучи здоровым.
Мы, конечно, не можем сказать маме, что ребенку лучше болеть! Это будет эгоистичная и циничная позиция. Но при этом мы можем говорить о том, что смерть — это начало жизни души как бы в свободном полете, что ребеночек по всем канонам, в любой религии попадает в рай, ведь он чист, безгрешен. Хотя я не знаю, как об этом говорить родителям, я никогда не говорил о таких вещах.
Когда уходят дети
— За эти годы в больнице изменился ли твой взгляд на смерть?
— Я гораздо спокойнее стал ее воспринимать. Своей смерти я боюсь, потому что страшно оказаться неготовым. А хотелось бы быть готовым: исповедаться, причаститься.
Чужая смерть — другое дело. Если ты не работаешь в больнице, в морге, в реанимации, то встречаешься со смертью, только когда умирают твои близкие — для тебя это несколько трагедий в жизни. Когда же работаешь в больнице, воспринимаешь смерть как данность. К смерти взрослых я отношусь спокойно: люди уходят…
— Спокойно потому, что это чужие люди?
— Потому, что смерть — это не точка. Этим не может все заканчиваться. Есть такое пари Паскаля: если человек не верит в Бога и в жизнь после смерти, и окажется, что ее действительно нет, то он ничего теряет. Если же человек не верит в загробную жизнь, а она есть — он теряет все. Человек, верующий в Бога, если он ошибается, ничего не теряет, если же он прав и жизнь после смерти есть, он «выигрывает» Царство Небесное.
— А смерть детей — это другое? Умирали когда-то твои подопечные?
— Да. И было тяжело, было больно, постоянно вспоминаешь их, ставишь свечки за упокой их душ. Когда молюсь за умерших, сначала поминаю родственников, потом батюшек, потом друзей, а потом их, детей, одного за другим. Прямо порядок такой уже в голове сложился: Оля, Оля, Аня, Оля, Дима…
«Мы, наверное, сюда посланы»
— Ты все равно вынужден держать дистанцию со своими пациентами, ни к кому не привязываться?
— Дело не так обстоит, что это должны быть для тебя родные, прямо «кровные» дети. Нет. Как сказал один священник, когда строишь чужой дом, не вынимай кирпичи из своего. Да, мы все братья во Христе, но дело не в этом. Ты здесь — только помощник, ты близкий, ты помогаешь нуждающимся, которым тяжело. Но у них есть родители, есть круг друзей, есть другой мир. Если ты станешь для ребенка почти что его братом или сестрой, то этим слишком привяжешь к себе, он будет страдать, когда придется уезжать. А уезжать придется. И такой ребенок просто останется от тебя зависимым. Так что нельзя этого делать.
— Легко ли помогать тяжелобольным детям?
— Перефразируя слова Христа, можно сказать, что легко любить любящих вас. А ведь дети, к которым ты приходишь в больнице, и их родители не обязаны тебя любить. Они могут тебя не принять, с ними нужно общаться, находить контакт и так далее. Это труд, требующий времени, постоянства и терпения.
— Труд ради чего?
— Ради того, чтобы ближнему стало легче. Я еще со школы хотел помогать кому-то, потому и юристом хотел стать, чтобы помогать людям: быть адвокатом и защищать обездоленных, беззащитных людей перед судом. Но выяснилось, что для того, чтобы защищать, нужно делать экспертизы, а чтобы делать экспертизы, нужны большие деньги, а у меня таких денег нет. Получилось, что надо идти другим путем — путем прямой помощи детям.
Но это не просто потребность, которую ты удовлетворяешь. Я думаю, мы сюда, наверное, посланы — чтобы помогать, радовать. Я очень надеюсь, что мы все-таки делаем Божье дело.
Отрывки из блога в ЖЖ Кости Седова
***
Огромная страна, детский мир, планета преодоления и смирения, пограничная застава между счастьем и горем, поиск истин и осознание потерь, тишина коридоров и детский шум в палатах, смех и боль, слезы и улыбки, борьба и вера, выбор и сомнения — вот с чем у меня ассоциируется детская больница на Ленинском проспекте. Десять корпусов, как маленькие материки, связаны между собой большими светлыми коридорами. Здесь, пройдя лишь десять шагов, в глазах родителей можно увидеть и страх, и веру, и беззаботность, и понимание, и уныние. Но еще больше могут сказать глаза детей, эти лица врезаются в память, эти глаза, полные надежды, восторга и любопытства, приходят к тебе во сне — дети, которые наследуют царство Божие.
Не знаю, как это вышло, но однажды мне стало совершенно ясно: если хочешь помогать, просто приезжай в РДКБ, зайди в больничный Храм и спроси: «Чем я могу помочь?»
***
Христианину нет причин чрезмерно скорбеть об отшедших. От чего отошли они? От этой жалкой жизни, с ее грязью, неправдой, насилием, и куда — в царство незаходимого света, где нет ни болезни, ни печали, где царствует истина и справедливость. Вы думаете, что если бы сейчас им предложить вернуться на землю, они согласятся? Думаю, нет. А то, что мы скорбим о том, что их сейчас с нами нет, по-человечески понятно, но не более. Время течет, как вода сквозь пальцы, еще немного, и нас призовут туда же, и мы увидим друг друга. Если, конечно, окажемся того достойны. Вот о чем надо заботиться, это главное.
***
Однажды я выступал перед пятилетним ребенком, который лежал в боксе за стеклом. Я пел ему песенки, жонглировал, надувал шарики, но он не улыбался, а только смотрел на меня своими большими карими глазами, а когда я уже уходил, он поднес свою руку к губам и послал мне воздушный поцелуй. И тогда я понял, что дети — это самый требовательный и одновременно самый доброжелательный и загадочный зритель в мире, и что ради этого поцелуя можно выдержать и целый час тишины.
фото Максима Воробьева