Монах отказывается влюбляться, потому что боится разбиться
Монахиня Елизавета (Сеньчукова)
Привет, дорогая! Вот, наконец, я решилась тебе написать. Наверное, лучше бы об этом рассказала любая сестра, моющая полы в своем монастыре, встающая в четыре часа утра на правило, пропускающая любимую праздничную службу, чтобы приготовить трапезу. У меня жизнь комфортная, в келье душ горячий, вставать рано мне не надо, послушание «непыльное» – сиди за столом да новости с пресс-релизами сочиняй, да еще в семинарии лекции почитать – приятно даже. Иногда мы с сокелейницей даже выходим в город попить кофе. У этих выходов есть своего рода миссионерский аспект, но на самом деле мы просто хотим попить кофе.
Большинство мирян живут гораздо труднее.
На наш с сокелейницей постриг год назад пришла толпа молодежи, с которой мы периодически общаемся, поэтому, когда богослужение закончилось, кроме сестер и священников, приветствующих нас словами: «Что имя тебе, сестро?» – нас поздравляли и они. Потом игумения монастыря в соседнем городке подарила нам по букетику: «Невесты Христовы», – и мы их тогда же подарили двум всхлипывающим девочкам: «Мы тоже хотим!» – улыбнулись им и сказали: «Раз мы невесты, будем бросать букеты!»
По-моему, никаких особых мистических чувств не было. Помню, мы стояли у алтаря и широко улыбались, хотя с клироса звучало покаянное:
«Объятия Отча отверсти ми потщися, блудно мое иждих житие, на богатство неиждиваемое взираяй щедрот Твоих, Спасе, ныне обнищавшее мое да не презриши сердце. Тебе бо, Господи, во умилении зову: согреших на Небо и пред Тобою».
Улыбались, потому что Отец в этот самый момент прижимал к груди. Ты же помнишь удивительную деталь в этой евангельской притче? Блудный сын идет по дороге и видит отца. А отец видит сына и бежит его, грешного такого, встречать. Вот и мы – ползли-ползли через узенький коридорчик (на самом деле там шагов десять, не больше, но я ну очень плохо ползаю) в маленький монастырский домовый храм, а Отец бежал нам навстречу с распахнутыми объятиями. В этом чувстве не было, повторюсь, никакой мистики. Это было естественно, как вода, как мамин рулет к чаю (у меня полжизни нет на земле мамы, но ее фирменный рулет я помню очень хорошо), как осенние листья или летние яблоки.
Очень трудно собрать воедино два внутренних переживания – «Божье чадо» и «Невеста Христова». Это даже чересчур пафосно звучит. Понты какие-то нелепые: что, мирянин – не чадо Божье? что, душа его не посвящена Христу, как невеста – жениху? Чем мы вообще отличаемся от мирян?
Один святой XX века говорил, что монашество можно принимать только тогда, когда у тебя нет сомнений, когда ты понимаешь, что по-другому не можешь. В этом есть огромная правда.
К монашеству приходишь, когда больше ничего не осталось.
Я долго пыталась отрефлексировать это чувство и никак не могла сформулировать ничего, кроме: «Я Христова, и больше ничья». Парадоксальным образом это ощущение абсолютной защищенности связано с тем, что мы (по крайней мере, я) очень болезненно переживаем мир как то, от чего надо защищаться. Мир агрессивен своим непостоянством. На смену воде приходит жажда, на смену маминому рулету приходит мамина могила, осенние листья гниют, как и яблоки, а люди, даже (и особенно) самые любимые, оставляют. Иногда по своей воле, иногда по обстоятельствам. Иногда предают, иногда просто идут своей дорогой.
Миряне сильнее нас. Они с этим живут.
Ты смотрела сериал «Молодой папа»? Если нет – обязательно посмотри. Там есть совершенно потрясающий момент. Главного героя, человека глубочайшей веры, пытаются шантажировать, а поскольку шантажировать его нечем, посылают к нему влюбленную женщину. И он ее очень мягко, но решительно отвергает, произнося такой монолог:
«Я люблю Бога, потому что любить людей слишком больно. Я люблю Бога, Который никогда не покидает меня или неизменно покидает. Есть Бог или нет Бога, но всегда убежденно и безусловно. Я священник, я отрекся от дружеского общения с мужчинами и женщинами, потому что я не хочу разочаровываться, потому что я не способен выдержать любовное разочарование, потому что я несчастен, как и все священники.
Было бы прекрасно любить тебя, как ты хочешь быть любимой, но это невозможно. Потому что я не мужчина. Я трус. Я трус. Как и все священники».
В этих словах слишком много патетики, но кое-что поймет каждый монах, и именно монах. Действительно, для монаха естественны два полюса бытия: присутствия Бога или богооставленности. Я тебе очень рекомендую почитать житие святого Силуана Афонского, записанное его учеником, архимандритом Софронием. Там об этом очень много говорится. Преподобный Силуан переживал встречу со Христом, но потом из-за мысленного греха потерял ее. Святой долгие годы оплакивал свою оставленность и молил Христа вернуться.
Отец Софроний описывает это переживание как особую благодать – верить Богу, даже когда Его нет рядом. Это даже можно считать своего рода аскетической практикой уподобления Христу – как Он на Кресте взывал: «Боже Мой, почему Ты Меня оставил?» Когда Он молчит – Он действительно молчит убежденно и безусловно, как говорит замечательный герой Джуда Лоу. Но разочароваться в Нем, действительно, нельзя, невозможно. Он просто либо рядом, либо молчит. Он же тебе ничего не обещал.
С людьми сложнее – они обещают, а нарушая обещание, даже не по своей вине – разочаровывают.
Твердое знание, что разочаруют без исключения все, хотя бы потому, что слабы, непостоянны, заняты своей собственной жизнью да и вообще когда-то умрут – именно оно живет в монашествующем.
Это не осуждение, не отсутствие веры в людей. Это именно знание природы вещей, немного даже отстраненное, рассудочное. Любить людей это не мешает. Мешает очаровываться и влюбляться. Если мирянин разучится влюбляться – он заживо себя похоронит в квартире с недопитыми бутылками виски или кошками, в работе, в бесконечной звенящей пустоте. Потому что разучиться влюбляться можно только уже после разочарования, только в мертвенной тишине, сжимающей душу и парализующей искореженное болью «Я».
Монах – дело другое. Он отказывается влюбляться (имеется в виду не только романтическая влюбленность – речь о предании себя потоку бытия, радостном и упоительном, о восхищении этим миром), потому что боится разбиться, падая с этой высоты. И тогда он находит единственную Вечную Любовь, Которой он может доверить свое сердце – обнищавшее, как поется, сердце.
И только в этой Любви, переливающейся через край, он обретает и нежность к миру, такому непостоянному, такому хрупкому, подверженному тлению, болеющему, раненому.
Знаешь, это не имеет никакого отношения ко времени пробуждения, режиму питания и тяжести выполняемой работы. Это просто такое внутреннее устроение: существование на грани скорби по ускользающему миру и умолкающему Богу – и радости о прекрасном мире и любящем, заботливом, качающем в колыбели Своих рук Боге.