«Монахи — это святые ежики!» Как бескорыстные подвижники и чудотворцы вошли в церковную иерархию

«Константинов век», или эпоха государственного христианства, охватывает время от Миланского эдикта 313 года до Октябрьской революции 1917-го — чуть более полутора тысяч лет. Срок немалый, но кто знает, сколько продлится следующая эпоха?

С самого начала этого периода Церковь постепенно перестала быть свободным сообществом христианских общин и «поступила на государственную службу», встроилась в структуру сперва позднеантичного, а потом и феодального общества, заняла свою сословную нишу. Хорошо это или плохо — однозначного ответа быть не может. Это просто факт истории. Видимо, для того времени так было нужно и полезно, по крайней мере понятно и удобно.

Эпоха Константина уже столетие как завершилась, но отголоски идут до сих пор. Когда вы слышите фразу: «Мне не нужен посредник между мной и Богом», — это из прошлого, которое никак не отпускает.

Почему наши критики, а порой и мы сами, убеждены, что Церковь — это посредник между человеком и Богом? Потому что на протяжении более тысячи лет религией заведовало отдельное сословие — духовенство, и с этим сословием со временем отождествили Церковь. В такой системе координат Церковь — это священники, духовное сословие, а народ, пусть и крещеный, — сам по себе. Как так вышло, не спрашивайте, главное, что это всех устраивало и устраивает до сих пор, а потому богословы и проповедники изощряются в апологии необходимого посредника: мы нужны, без нас нет спасения, посмотрите, какие мы полезные!

— А как еще ответишь на вопрос о посреднике?

— Не надо отвечать — вопрос ложный!

Для христианина, действительно, не нужны никакие посредники для общения с Богом, потому что Церковь — это не духовенство, потому что священство есть всего лишь одно из множества церковных служений. Священник — не посредник, а служитель в христианской общине, полнота которой и есть Церковь.

Однажды я пытался донести эту мысль до своих учеников. Мы разбирали фразу из одиннадцатой главы Первого послания к коринфянам: «Когда вы сходитесь в церковь», и я старался показать, что Церковь — это не просто епископы и священники, а все мы — дети Божии, одна евхаристическая семья, единая община, и Церковь появляется, обнаруживается только тогда, когда мы вместе. Нам не нужна церковь как посредник между нами и Богом, потому что мы сами и есть Церковь.

И тут один мальчик резко прервал меня:

— А! Понял! Это как в фильме про Тора: «Асгард там, где асгардцы!»

Для несведущих товарищей поясню: по сюжету картины «злобное зло» разрушает родину Тора — Асгард. Тор в отчаянии, но его мудрый отец утешает: «Асгард — не точка в пространстве, не место. Асгард там, где асгардцы!» И остатки населения погибшего Асгарда спасаются с Тором на космическом корабле.

Вы можете смеяться, но этот паренек все понял правильно. Церковь — не место в пространстве и уж тем более не духовное сословие, и очень важно, чтобы вместо сословного статуса священство вернулось в естественное состояние церковного служения.

Однако, следуя инерции исторической памяти, духовенство по-прежнему остается сословием, причем не единым, а составным, «многоэтажным»: сословие «духовных лордов», то есть епископов, простых священников, и есть еще третье сословие — иноческое, оно требует самого пристального внимания, поскольку именно монашество является критерием благочестия в православной русской культуре.

Самый редкий зверь на свете

Неожиданно выяснилось, что я — единственный архимандрит в монастыре! Было четыре, остался один! Первый умер, второй сбежал, третий пошел в архиереи, «и спасся я один, чтобы возвестить тебе». Единственный, значит, последний — вдруг больше не будет! Как говорили в старину: «Один-разъедный, один-укольный», что категорически повышает мою ценность и значимость — должны беречь и заботиться, обязаны занести в церковную Красную книгу как почти бесценный и временами исчезающий вид.

Особо чувствительным поясняю: это была шутка. Кроме Красной книги, конечно. Архимандритов на Святой Руси и особенно Украине немало. А вот кого пора бы занести в Красную книгу, так это монахов — то есть тех иноков, которые не имеют церковного сана.

Если вы откроете статистику по монастырям в Русской Церкви, легко узнаете, что на 2019 год у нас действует 972 монастыря — 474 мужских и 498 женских. Цифры невероятные! Причем мужских и женских обителей почти поровну, тогда как число монашествующих отличается разительно: 5 883 насельника и 9 687 насельниц.

И когда уже мы откажемся от этого дикого слова «насельник»?

— Чем занимаетесь?

— Населяю!

Невероятно пустое и оскорбительное слово! Но чем же его заменить? И надо ли?

Однако дальше этих впечатляющих цифр статистика не идет. Например, сколько у нас монахов в священном сане? Какое количество монашествующих служит на приходах? Сколько иноков уходят из монастырей, по какой причине, какова их дальнейшая судьба? Все это опасные вопросы, но как без них?

Больше всего меня интересует, сколько же в нашей Церкви монахов без священного сана? Почему это так важно? Потому что монашество в нашей Церкви глубоко клерикализировано, то есть встроено в клерикальную структуру: вы найдете немало иеромонахов, игуменов, архимандритов и иеродиаконов, но монаха без сана обнаружить очень трудно. Еще труднее найти общину монахов без сана, то есть собственно монастырь, и не знаю, есть в нашей Церкви таковые?

Мы так привыкли к тому, что монах — это батюшка из монастыря, что не можем себе представить другого. И сегодня срок жизни монаха невелик — обычно сразу после пострига его рукополагают в иеродиакона, а потом и в иеромонаха, то есть монах тут же встраивается в церковную иерархию, он не более чем священник, но с тремя священными обетами.

— Что же тут плохого? Разве монах не должен служить в церкви?

— Быть священником — великий дар! Но первые монахи избегали сана.

Одно из самых древних монашеских правил, записанных святым Иоанном Кассианом, гласит: «Убегай от женщин и епископов!»

— Кажется, с женщинами все ясно — соблазн и грех! А при чем тут епископы?

— Епископ опасен тем, что может рукоположить в священный сан — именно так объяснялась такая осторожность.

— Чем же сан священника опасен для монаха?

— Священный сан автоматически включает монаха в клерикальную структуру, в систему феодально-клерикальной иерархии, что было категорически неприемлемо для монахов древности.

Любопытно, что монашество появилось почти одновременно с «веком Константина», с эпохой официального христианства. Есть версия, что монашество было своего рода антиклерикальным протестом против государственного или казенного христианства, благополучного и благопристойного, удобно встроенного в свою «экологическую нишу», против отождествления Церкви с духовным сословием.

Не стану поддерживать эту точку зрения, но, похоже, этот антиклерикальный элемент в древнем монашестве присутствовал.

Однако не это было главным мотивом зарождения монашества.

Монахи и иноки

Впервые слово «монастырь» я услышал, когда под влиянием старшего брата и кинематографа увлекся боевыми искусствами. Что такое монастырь? Это, конечно же, Шаолинь — заповедник монахов-бойцов, которые проходят серьезную подготовку и тренируются под присмотром духовного наставника. Начав ходить в церковь, неожиданно узнал, что есть христианские монастыри, и очень древние — Печерская лавра, Троице-Сергиева, Псковский монастырь! А какие подвижники жили в Египте! Дух захватывало от чтения старинных патериков! Только вдруг начались вопросы:

— Но ведь монастыри появились в Китае и Индии на столетия раньше, чем в христианстве! Выходит, не мы тут первопроходцы?

— Монашество — не изобретение христиан, что вовсе не значит, что мы создали монастыри под влиянием Востока.

Монашество — культурная и религиозная универсалия, такая, например, как «храм», «жреческое сословие», «священное место» и другие формы, которые появляются во всякой религии по мере ее развития. У первых христиан тоже не было храмов, святых мест и особого сословия духовенства. По мере развития христианства как религии, усложнения ее религиозной жизни, совершенно естественно появились и монахи — люди с особыми религиозными талантами и запросами.

Здесь важно подчеркнуть, что монашество не выше христианства. Кажется, с этим и спорить не нужно, однако в русской церковной традиции у монашества такой авторитет, что мне неоднократно приходилось слышать о том, что монахи якобы переросли Евангелие и уж тем более выше мирян и каких-то там семейных батюшек. Это недоразумение.

— А вот святой Иоанн Лествичник пишет иначе: «Свет монахов суть Ангелы, а свет для всех человеков — монашеское житие» (Лествица 26:31).

— И снова – идея посредника! Или церковь — посредник между нами и Богом, или монахи — посредники между нами и Богом! Так работало средневековое мышление, оно всюду искало иерархии — ступени посредников, вассалов и сюзеренов. Однако в текстах более древних, а порой и более молодых, чем «Лествица», вы можете встретить истории о том, как Господь воспитывает монахов, призывая их учиться у мирян, брать пример у людей женатых, имеющих детей. И дело вовсе не в смирении, а в том, что монашество – один из путей христианской жизни, ничем не лучше, но и не хуже остальных. Просто этот стиль жизни максимально подходит некоторым людям, и для меня монашество — знак церковной свободы, которая не приговаривает всех к непременному вступлению в брак, но дает свободу тем, кто имеет склонность к другому образу жизни.

Использую здесь слово «инок», потому что мне не нравится термин «монах».

— Опять? То слово «насельник» вам не по вкусу, теперь уже и «монах» не идет?

— Неудачное слово! «Монах» значит «один», однако это противоречит самой сути этого явления. Монашество — это жизнь в семье, следовательно, ты уже не один. Монашество не выше Евангелия, не преодоление христианства, а потому христианский монастырь — евхаристическая община, семья братьев или сестер, избравших для себя особый образ жизни, но жизни во Христе, потому что — Христос посреде нас! А потому это не одинокий образ жизни, а — иной, иноческий.

Обет скромности

Первые монахи были своего рода древним движением хиппи. Церковь стала официальной, презентабельной, в ней можно было делать карьеру, занимать положение в обществе и даже зарабатывать. Хотя дело вовсе и не в церковном благополучии. Просто были христиане, которые не желали «смешиваться с миром». Сегодня мы эту фразу понимаем в значении «гнушения миром», «презрения к материальному и тленному», но мне кажется, изначальный смысл был иным, иноческим.

Мне кажется, лучше всего монахов понимают дети и подростки — у нас общий угол обзора. Мы, например, не понимаем, зачем это все — эффективность, продуктивность, успех, борьба за место под солнцем? Эгоистично? — Наверное! Безответственно? — Возможно! Но если человек просто не хочет играть в эти игры, если ему это все глубоко неприятно и чуждо, не потому что брак, рождение детей, успехи на работе — это плохо — ничего в этом нет дурного, — просто мне, именно мне это не подходит.

— И как же ты думаешь жить? На какие средства, спрашивается?

— А вот это хороший вопрос. И первые монахи на него ответили обетом нищеты.

Именно так: добровольная нищета — самый первый из монашеских обетов. Не целомудрие, не послушание, а именно нищета. Если я не хочу встраиваться в понятную иерархию социальных и экономических отношений, я не могу и претендовать на комфорт и прочие блага мира. А потому монахи древности как честные люди жили в «заброшках» — на кладбищах, в покинутых домах и пустынных оазисах.

Ты не вправе претендовать на хорошую одежду и шикарный стол, если добровольно выводишь себя из поля общественных обязанностей. Это справедливо. И как следствие обета нищеты — обет целомудрия: ты не можешь позволить себе содержать женщину и детей, если сам себя обрек на добровольную нищету и питаешься только самым необходимым.

Конечно, позже появилась мистика целомудрия и девства, и это очень правильно, потому что иноки древности открыли положительное измерение девственного состояния и развили очень глубокое богословие и этику воспитания любви. Но самый первый, а значит и самый правдивый и понятный мотив, был именно таким — добровольная нищета и скромность.

Обет послушания появляется позже всех, когда монашеские общины становятся многочисленными. В период расцвета в египетских монастырях проживало до пяти тысяч человек — просто невероятная цифра! И таких монастырей было немало! 

Совершенно естественно появляются первые монашеские уставы — невероятно строгие и суровые, — но по-другому нельзя, ведь таковы условия элементарного выживания: чтобы организовать жизнь 5 тысяч молодых мужчин, большинство из которых грубы и безграмотны, нужны простые и понятные правила. Послушание — это вопрос дисциплины. С годами из факта дисциплины послушание превратилось в сложную монашескую технику, но первоначальный резон нам следует помнить, просто потому что вокруг идеи послушания слишком много манипуляций в церковной жизни. Но это не более чем момент дисциплины и взаимной ответственности.

Тем не менее монашество не сводится к трем обетам — нищеты, целомудрия и послушания. Это, скорее, внешняя ограда монашества, необходимая, но не исчерпывающая монашеской жизни. Как крепостные стены еще не замок, не дворец, так и три священных обета могут быть даже бессмысленны, если нет того, что они ограждают.

Так что же там за стенами?

Младенческая грация души

Первые монашеские писатели пытались найти пластичный образ, который бы передал самую суть монашества. Один из моих любимых — символ, найденный святым Иоанном Кассианом, который сравнил монахов с ежиками за безвредность и простоту:

«Сделавшись духовным ежом, он постоянно прикрывается покровом евангельского камня (Иисуса Христа) (1Кор. 10:4, Пс. 136:9), т.е. будучи огражден памятью о страданиях Господа и постоянным размышлением о высказанном стишке, избавляется от наветов нападающего врага. Об этих духовных ежах и в книге Притчей говорится: «Ежи — народ слабый — жилища свои сделали в скалах» (Притч. 30:26). И точно, что слабее христианина? Что немощнее монаха, которому не только не представляется никакого мщения за обиды, но не дозволяется даже и легкое молчаливое возмущение внутри?» (Собеседование 10:11).

Для Иоанна Кассиана и египетских старцев, у которых он учился, самым главным в монахе является доброта, предельное незлобие. Монах — словно ежик, который прячется ото всех под пенечки и кустики. Он маленький и безвредный, не претендующий ни на что, никому не желающий зла, ото всех скрыт, чтобы подольше оставаться наедине с Богом.

Удивительно, как этот образ перекликается с мироощущением гениального Рильке:

«Мне бы сейчас хотелось быть словно без лица, словно свернувшийся еж, который раскрывается лишь вечером в городской канаве, выбирается из нее осторожно и упирается мордочкой в звезды».

Монахи — это святые ежики!

Как ни прекрасен этот образ, появился он, как и все чудесное, по недоразумению: переводчик спутал два греческих слова: εχίνος – «ежик» и εχινέες – «летучая мышь». Греческое «эхинос» мы знаем, благодаря целебной эхинацее, название у которой тоже «ежиковое». Но в оригинале книги Притч стояло слово «эхинеес», то есть монах, скорее, летучая мышь, то есть Бэтмен, что тоже неплохо!

Однако самым удачным символом монашества был и остается куколь — детская шапочка, которую носили первые монахи. Сегодня мало кто знает, как выглядел этот головной убор, потому что монашеская одежда уже давно стала облачением, и, если говорят о куколе, подразумевают некий уважаемый и священный предмет. Но монахи древности смотрелись иначе: бородатые дядьки в детских шапочках — хиппи и есть! Для того времени это было настоящей революцией и скандалом, ведь взрослый мужчина всегда одевался так, чтобы подчеркнуть свой статус и положение, мужчина должен выглядеть угрожающе, и шпаги на поясе перестали носить совсем недавно. И вдруг появляются чудаки, которые не хотят угрожать, не желают впечатлять и ставят превыше всего простоту и незлобие.

— Как же так вышло, что на смену хиппи в детских шапочках пришли сановитые вельможи в высоких клобуках, а облачение схимника стоит, как праздничное архиерейское облачение?

— Естественный ход истории. Курт Кобейн носил кеды и футболки, потому что это была самая дешевая одежка. Его почитатели превратили все это в дорогостоящий бренд, статусные вещи, и хиппи выродились в хипстеров.

Как в наше постмодернистское время упаковка реальнее продукта, так еще в древности куколь оказался важнее монаха, а монашество уже тогда начало превращаться в товарный знак, на котором хорошо зарабатывали. Параллельно шел процесс клерикализации монашества, фактически встраивания его в понятную систему церковно-иерархических отношений. Теперь и в монашестве можно было делать карьеру, обеспечить себе положение и достичь высот власти.

Приручение монашества

Можно без конца критиковать процесс клерикализации монашества, но, видимо, в то время другого пути не было. Бескорыстные подвижники и чудотворцы монахи пользовались большим авторитетом, и очень скоро эти пятитысячные лавры и дяденьки в детских шапочках были вовлечены в партийные споры и богословские дискуссии, которые и в наше время не отличаются культурой, а в раннем средневековье вообще не обходились без кровопролития. 

Монашество надо было «приручить», и самый простой способ «приручения» — включить его в понятную и освященную Церковью иерархию. Так вчерашние хиппи превратились в респектабельных аббатов и архимандритов, а монашеская культура и благочестие стали не только мерилом благочестия, но и единственно верным путем спасения, тогда как все другие — только терпимыми.

Конечно, я сильно упрощаю, но эти процессы так просты и понятны, что лежат на поверхности. Почему монашеское благочестие и устав богослужения со временем вытеснили приходские уставы? Не только в силу привлекательности монашества, но и потому, что на протяжении Средних веков монастыри были единственными островками не только образованности, но и элементарной грамотности. Конкурировать с написанным текстом и стройным уставом очень сложно.

Монастырь — это школа по определению: монашество не может существовать без устойчивых механизмов закрепления, сохранения и передачи традиций, школьность встроена в саму природу монашества, поэтому на протяжении тысячелетий монашество было так сильно. Правда, в этом и его уязвимость: хочешь убить монашество — уничтожь его школьность и просто подожди одно поколение. И наоборот: хочешь возродить монашество — ставь на укрепление школьной преемственности и терпеливо жди, потому что этот механизм заработает в полную силу только через три поколения.

Не надо его растить, воспитывать, тратить годы, и не слушайте тех, кто говорит, будто каждый монах — штучный товар! В девяностые годы у нас постригали послушников, которые прожили в монастыре не больше месяца, но достаточно было провести через постриг, рукоположение и отправить на приход или поставить духовником женского монастыря, чтобы вчерашний школьник или студент вдруг становился опытным старцем!

Однако еще в древности появилась поговорка: cucullus non facit monachum — «куколь не делает монахом». Монаха надо выращивать, долго, терпеливо, заботливо, и не ради того, чтобы из него получился хороший архиерей или иеромонах, а ради евангельского идеала, который иноками мыслится иначе, иноче.

Высокая конкурентоспособность монастырей со временем привела к тому, что не могло привидеться древним монахам даже в искусительном видении: монахи стали епископами, и более того — в Русской Церкви только монахи и могут быть епископами.

«Убегайте от епископов?» А если ты сам теперь епископ, куда бежать?

Кстати, я вовсе не считаю, что это было предательством идеалов, отступлением от традиций. Видимо, в то время по-другому было нельзя. Давать оценку — не мое дело, я просто пытаюсь понять и найти точки опоры, на которых можно было бы удержаться современному иноку. И таких точек опоры, незыблемых основ монашества несколько.

Во-первых, монашество строится на идеале евангельского незлобия, доброты и скромности.

Во-вторых, монастырь — это христианская евхаристическая община, которая живет одной семьей и собирается вокруг Христа.

В-третьих, важность школьности монашества, без которой иночество превращается в магию, а чаще всего просто калечит людям жизнь.

В-четвертых, монашество может быть разнообразным. Нет никакого единого монашества, не бывает единого монашеского устава, правила, единственно приемлемого стиля благочестия, формы одежды, образа жизни, богослужения, молитвы и духовного руководства.

Орденская система монастырей, которой известно западное монашество, родилась не на Западе. Это совершенно нормальное для христианской древности многообразие монашеского опыта, которое дошло до нас в поговорке «в чужой монастырь со своим уставом не ходят». У каждой иноческой общины был свой устав, свои практики благочестия, и все попытки подвести все это благословенное многообразие под один знаменатель принялись бы отцами древности за хулу на Духа Святого, который и есть самая главная причина разнообразия в христианской жизни.

Монах в сапогах

Мне неоднократно ставили на вид, что я не настоящий монах! И первые годы я страшно переживал, пытаясь соответствовать. Соответствовать чему? Какому образу? Один богомольный архимандрит сказал мне прямо: «Настоящий монах должен ходить в сапогах!» Для него сапоги — главный показатель монашеского благочестия. Другой архимандрит отличал преуспевающих иноков по волосам: нельзя стричь бороду, а волосы следует собирать в косичку – так и спасешься! И хотя я все это старался соблюдать, все равно был под подозрением, потому что любил читать книжки и постоянно где-то учился, за что и слышал угрожающее: «Ученый, но не толченый!» и настоятельные советы бросить учебу, ведь от богословия можно стать неверующим — воспроизвожу буквально!

Вопрос о подлинном монашестве для меня не был абстрактным. В то время я даже собирался начать книгу «Курс выживания для новоначального инока», потому что современный монах особенно первые годы в монастыре живет в состоянии постоянного стресса и внутреннего конфликта, оттого что все вокруг двоится и троится, и очень хочется, но никак нельзя понять, как же правильно?

Откуда этот конфликт? Самое простое объяснение на поверхности: монашество не является однородным, оно представляет из себя набор различных стилей монашеского благочестия, которые сложились под влиянием сословного благочестия.

Чтобы прояснить мою мысль, напомню вам о судьбе святителя Игнатия Брянчанинова. Аристократ из очень уважаемой семьи, общавшийся с императором, блестяще образованный, к ужасу друзей и родственников неожиданно уходит в монастырь. Его первым иноческим опытом было послушание на кухне под началом своего бывшего крепостного. 

Конечно, в биографии святого акценты поставлены так, что мы видим, как духовник воспитывает молодого инока в смирении и послушании. Но если отбросить благочестивые восторги, смотрится все это как обычная дедовщина, временами похожая на сведение сословных счетов. Сам духовник называет Брянчанинова «дворянчиком» и перед друзьями и гостями постоянно подчеркивает, кто у него служит кучером. Братья монастыря тоже измывались над благородным собратом. Конечно, святому Игнатию это не мешало, он был настоящим монахом, но даже ему пришлось вступить в конфликт со своими монашествующими современниками по поводу стилей благочестия, господствовавших в монашеской среде.

В 40-е годы XIX века отец Игнатий Брянчанинов был уже благочинным монастырей Санкт-Петербургской епархии и вынужден был составить отзыв о волнениях, происходивших на Валааме. Из отчета следует, что из 115 человек братии Валаамского монастыря только 16 умели читать и писать, и дальше этих навыков их образование не простиралось. Вдумайтесь в эту грустную статистику: только десять процентов монахов умеют, как выразился Брянчанинов, «почитывать и пописывать». Не удивительно, что в монастыре начался бунт, подогретый невежеством ревнителей благочестия, и как пишет святитель Игнатий:

«Должно было употребить довольно времени на объяснение ревнителям, что не в духе нашей Церкви еретиков жечь на кострах, томить в оковах и употреблять прочие меры, свойственные веку, лицу и религии Сикста V».

Подавляющее большинство братии монастыря — выходцы из крестьян, мещан, солдат, купцов и духовного сословия. Поскольку дворяне редко уходили в монастыри, напрашивается вывод, что тональность благочестия в русских обителях задавали люди чаще всего безграмотные и выходцы из низких сословий. Не удивительно, что в монашеском благочестии закрепились формы, принесенные из стилей благочестия тех сословий, из которых рекрутировались монахи. 

И святитель Игнатий в числе других подвижников XIX века долго, а порой и безуспешно, боролся с господством стереотипов внешнего благочестия, а попросту — с невежеством и дикостью. Он писал книги, говорил проповеди, но даже среди монахов их мало кто мог прочесть.

Вот откуда родом «богоспасаемые» сапоги, косички и длинные бороды, вот откуда угрюмая суровость, богословски оправданная грубость и хамство, выдаваемое за опыты смирения. Это наследие монашеского большинства, выходцев из неграмотных крестьян. Благородное меньшинство жило в монастырях особой жизнью и пользовалось привилегиями, на которые мог рассчитывать и Брянчанинов, не будь он таким несговорчивым.

Известно, что монахинь из купеческого сословия принято было называть по имени-отчеству: не матушка Параскева, а матушка Параскева Ивановна. Жили они по более мягкому уставу, лучше питались и чаще всего сохраняли при себе прислугу в виде келейниц и приживалок. Монахини из дворян и высшей аристократии имели и другие привилегии.

Например, они могли основывать монастыри и давать им свой устав. Неслыханное дело даже по нашим временам! Мы привыкли к единообразию в русском монашестве, так крепко привыкли, что нам кажется чем-то чудовищным, что монахиня может не носить клобук, а монах заниматься наукой и ходить в светском. Однако в монашестве есть такой ресурс многообразия, и он не является чем-то преступным. Иначе мы бы не прославляли преподобномученицу Елизавету Федоровну и ее келейницу инокиню Варвару.

Святая Елизавета Федоровна основала удивительный монастырь — Марфо-Мариинскую обитель милосердия. У сестер была необычная форма, своим главным служением они считали дела милосердия, а вовсе не вычитывание правила и совершение круга богослужения. Согласно уставу обители, сестры могли давать временные обеты сроком на несколько лет и по прошествии испытания решали, принимать постоянные обеты или уходить в мир. То есть никого не предавали проклятию за уход из монастыря: прошел испытание — прекрасно, решил уйти — уходишь с чистой совестью.

Марфо-Мариинская обитель – не единственный пример того, что в монашеской жизни возможен творческий подход. В 1889 году великой княгиней Александрой Петровной был основан знаменитый Покровский монастырь в Киеве со своим уставом и стилем благочестия. В северной столице была хорошо известна Свято-Троицкая община сестер милосердия, учрежденная великой княгиней Александрой Николаевной в 1844 году. Таких примеров немало. Конечно, можно остановиться на желчной мысли, что будь я великим князем, мне бы тоже позволили экспериментировать. Но дело вовсе не в сословной зависти, а в самой теоретической возможности такого монашеского творчества. Все эти истории лишь подчеркивают ту мысль, что многообразие не только естественно, но и необходимо для монашеской жизни, которая гаснет и вырождается без творческого порыва.

Что взять с монаха?

Самый популярный вопрос к монахам: для чего нужно монашество? Как на него ответить? Ума не приложу! Покойная Зинаида Гиппиус временами говаривала: «Если надо объяснять, то не надо объяснять». Это как раз тот случай.

— Для чего нужно монашество?

— А для чего нужна семья? Зачем дети? Какая польза от кошек?

Самое интересное, что есть люди, охотно дающие ответы:

— Дети — чтобы родину защищать! Семья — чтобы детей рожали! Кошки — на шапки!

— А монахи?

— Монастыри нужны для того, чтобы сохранять уставное богослужение!

Это не шутка. Я вам только что процитировал слова одного влиятельного митрополита. Только подумайте: задача монашества — соблюдать устав богослужения. Почему вдруг? Как так вышло, что движение церковных неформалов пришло к тому, что выполняют некую прикладную функцию?

Монашество до сих пор мыслится у нас как элемент клерикальной структуры. Еще совсем недавно монастыри приносили пользу как церковные тюрьмы, и я хорошо помню, как страдал наш монастырь от священников и дьяконов, присылаемых к нам на исправление.

Огромная польза от монастырей — обслуживание значимых святынь, мощей, чудотворных икон, и просто архиерейского дома и епархиального склада. Это очень удобно. Это очень понятно. Можно постричь одиноких женщин и бесхозных мужчин, сказать им: «Умри на послушании!», и, на самом деле, так бывает — умирают.

Знакомая игуменья как-то призналась, что безгранично счастлива оттого, что в их монастыре нет ни целительных икон, ни частиц мощей, ни великой истории — невероятное везение! Живут с сестрами маленькой дружной семьей.

Слушаю ее, радуюсь и как опытный монах про себя думаю: «Надолго ли?»

Монастырь — семья и школа. Если это про монашество, то только не про русское. Наше монашество находится на грани выживания, потому что оно предельно клерикализировано и канонически никак не защищено.

Канонически русский монастырь — собственность архиерея. Я отнюдь не хочу демонизировать епископов, просто у нас такая исторически сложившаяся система, от которой сами архиереи и страдают. Система требует корректировки, иначе монашество просто исчезнет, потому что в такой обстановке монастырь не может быть семьей и школой. Ведь все держится только на порядочности отдельных архиереев, которые не злоупотребляют, например, правом распоряжаться имуществом монастыря или назначать игумена из своих приближенных. А ведь такое случается постоянно, и годами складывающиеся братства и сестричества просто разваливаются, потому что новому епископу вдруг вздумалось поставить в монастырь своего человека.

На монашеской конференции один игумен жаловался мне на известного певца иеромонаха Фотия. Нет, этот замечательный батюшка вовсе не из его монастыря. Просто после успеха о. Фотия каждый преосвященный пожелал иметь своего придворного фотия. И если есть в монастыре какой-нибудь певучий брат, он находится в зоне риска, потому что владыка выписывает его себе всякий раз, когда случается званый обед с гостями, а поскольку владыка славится циклопическим гостеприимством, доморощенный фотий уже смирился с горькой участью развлекать гостей за трапезой. За послушание!

Для чего нужен монастырь? Например, как питомник архиереев. Мы уже разучились воспринимать монашество как нечто неклерикальное. Нет — постригли, значит, скоро рукоположат, сделают священником, потому что так куда понятнее — вот служит человек, отпевает и крестит — пользу людям приносит! Хорошо бы еще окормлять тюрьмы, трудных подростков, умирающих стариков, реабилитационные центры — это очень понятно, и монастыри соревнуются друг перед другом, будто стараются самим себе доказать свою полезность.

Только правда в том, что монашество бесполезно. Как и все прекрасное. Как бесполезна семья, любовь, дружба, дети, музыка, литература. В Средние века, когда не было школ, университетов, больниц и библиотек, монахи взвалили на себя эту работу, но сегодня общество справляется с этими задачами куда успешнее.

Так почему бы не оставить монахов в покое? Почему бы не отпустить их из клерикальной крепости, не разгрузить их канонически, позволив, например, монахам иметь свой епископат, разрешить многообразие уставов и служений?

Если монах будет приносить столько же пользы, сколько ежик или кошка, этого уже достаточно, чтобы стать украшением жизни.