Монашество — это мое

Мой первый монастырь — Троице-Сергиева пустынь. Когда мы пришли туда, нас было двое — отец Николай (игумен Николай (Парамонов) — нынешний настоятель пустыни. — Прим. ред.) и я. И три тысячи милиционеров (в советское время это была школа милиции). В Троице-Сергиеву пустынь я поступил послушником в 1993 году, студентом III курса Санкт-Петербургской семинарии. А в 1994 году отец Кирилл (Начис) меня постриг в храме духовной академии. Мне тогда 20 лет было. А вообще я с 14 лет пытался в монастырь убежать (смеется). Точнее, в 14 лет я начал ходить в храм, а лет в 15–16 мне пришла мысль о том, что монашество — это мое, моя жизнь. И вот тогда я действительно думал даже о том, чтобы бросить учебу и уйти в монастырь. Но родители убедили, что надо сначала доучиться. Я окончил медицинское училище и поступил в семинарию, а родителям дал понять, что это мой выбор и меня бесполезно переубеждать.

В конце 80‑х, несмотря на перестройку и улучшение отношения к Церкви, «на местах» все оставалось по-прежнему. В медучилище я был комсоргом. Потом написал заявление, что выхожу из комсомола «по религиозным убеждениям», и меня начали по-всякому давить. И за то, что я в храм хожу, и за то, что из комсомола вышел. В военкомате с нас кресты срывали. Много было всякого. Например, мы восстанавливали в Геленджике один храм и пошли в горисполком за документами, а нам ответили: «Восстанавливайте, а потом мы вас этом храме повесим». В шутку это сказали или всерьез, не знаю. Но сейчас, слава Богу, этот храм действующий. Я как-то приехал туда и говорю: «Ну, покажите, где тот крючок, на котором нас повесят?» (смеется).

Как-то прочитал в газете про Псково‑Печерский монастырь и решил, что поеду туда. Это было в 1988 году. После той поездки я и решил, что хочу быть монахом. Тогда у меня еще не было знакомых иноков, посоветоваться было не с кем. Но был один приходской батюшка, который меня учил церковному чтению и пению, он поддержал меня, не стал разуверять. Хотя некоторые священники, наоборот, уговаривали, чтобы я женился. Были и другие искушения… Когда я уже учился в семинарии, приходила, помню, ко мне одна из регентш, издалека начинала разговор о духовном браке, о том, как Иоанн Кронштадтский со своей матушкой жили… Я ей говорю, ты знаешь, в семинарии много ребят, я‑то тут причем? Я свой путь уже выбрал.

После я часто стал в Печоры ездить. Жил там, выполнял послушания; иногда пономарил. И много общался с отцом Иоанном (Крестьянкиным) и отцом Адрианом (Кирсановым).

Во время учебы в семинарии мне удалось съездить на Афон вдвоем с нынешним епископом Мстиславом — он тогда учился в академии, а я в семинарии. И мы с ним вдвоем в буквальном смысле пробивались на Афон. Долго нам не давали афонскую визу (тогда было очень сложно ее получить), а когда все-таки дали, то чиновница министерства написала на ней красными буквами: «Внимание! Только на 4 дня!». Но мы были рады и тому, что можем ступить в это «государство монашеское», хотя бы посмотреть на него. В результате на Святой горе мы прожили целых десять дней: нам визу продлили. В то самое время на Афон приехала на праздник святого Пантелеимона делегация от Русской Церкви из духовенства и четырех архиереев. Среди них был и владыка Исидор, который в свое время направлял меня учиться в семинарию. Он меня увидел и с удивлением говорит: «Ты что тут делаешь?», а я смеюсь и отвечаю: «Владыка, я встречать вас приехал».

Мы присоединились к делегации и вместе с ними были у старца Паисия в том самом архондарике, где он всех принимал. А я ничего и не знал об этом старце! Ощущение было… что тебе больше абсолютно ничего не нужно! Радость была такая… что если б тебе сказали сейчас умереть — умер бы и даже не думал бы ни о чем! Самое главное, что есть у старцев — это любовь. Они покроют тебя такой любовью, которую в миру ты не получишь никогда. Как бы мать ни любила своего ребенка, как бы жена ни любила мужа или муж жену… Эта божественная любовь, которую Господь дает через старца — ее очень сложно описать.

Я тогда еще не был в постриге, хотя прошение было написано еще в первом классе семинарии. После этой поездки я окончательно утвердился в том, что буду принимать монашество.

Когда мы вернулись с Афона, я поехал в Печоры, при встрече с отцом Иоанном (Крестьянкиным) проговорил с ним три с половиной часа. После той беседы я успокоился и уже так сказал: «Господи! Ну, если Твоя воля будет на то, чтоб я был монахом и я смогу какую-то пользу принести, Ты Сам все управь». И меня через три месяца постригли.

В Троице-Сергиевой пустыни я прослужил до 2002 года, затем по благословению митрополита меня перевели в Александро-Невскую лавру, а через месяц с небольшим назначили управляющим Приозерского подворья Коневского монастыря. Там я прослужил два с половиной года, и в начале 2005 года меня назначили благочинным Тихвинского монастыря, а также исполнять послушание хранителя Тихвинской иконы. В то время Антониево‑Дымский монастырь был приписан к Тихвинскому, и поэтому можно сказать, что уже с 2005 года я стал его окормлять. А через три года Синодом было принято решение сделать эту обитель самостоятельной, и меня туда поставили игуменом.

В то время в монастыре было всего два насельника — один трудник и один послушник. Литургию служили только дважды в год, в дни памяти преподобного Антония Дымского. В жилом состоянии было только одно здание — бывший странноприимный дом (ныне там братский корпус). От игуменского корпуса остались только стены. Когда владыка митрополит в августе 2008 года перед заседанием Синода приехал посмотреть монастырь, я ему говорю: «Пойдемте, я вам свои покои покажу», а там одни стены и пустые оконные проемы…

Действительно бывает, что кто-то сам себя «подвел под монастырь», загнал в тупик. Как правило, такие люди в монастыре не приживаются. По той причине, что они не хотят менять себя. Ведь монастырь это не «бомжеубежище», а место покаяния и молитвы; когда человек сюда приходит, то все его недостатки духовные становятся одной кровоточащей раной. Как будто с него сняли кожу, и все его нервные окончания постоянно раздражаются.

Каждый приходящий человек несет в себе какие-то проблемы, отрицательные эмоции из мира. Я думаю, что люди в большей степени хотят убежать от себя.

Это происходит с каждым новым трудником и даже с тем, кто приходит просто «пожить до весны». Мало кто способен бороться с собой, и поэтому мало кто остается. За последние два года больше тридцати человек написали прошение о поступлении к нам в трудники. Из них осталось в монастыре только двое. А сколько уходили, не успев написать прошение!

Сейчас, по прошествии четырех лет, в обители пять монахов, три послушника и трудники. Всего примерно двадцать человек. Возраст и контингент разный. К сожалению, сейчас упадок, людей в монастырь идет мало. Есть люди, которые действительно приходят с серьезными намерениями принять монашество. В основном это люди среднего возраста, имеющие высшее образование.

Мы пользуемся правилами приема в монастырь, установившимися у нас почти 20 лет назад, когда я поступил в Троице-Сергиеву пустынь. Стараемся подходить к приему очень строго: в первую очередь, человек сам должен разобраться, чего он хочет от иноческой жизни. Когда кто-то говорит мне: «Я хочу спастись», то это звучит как заученная фраза. Все так говорят. А что конкретно ты хочешь? И когда начинаешь выяснять, оказывается, что у человека такие вот проблемы, и еще такие и вот такие… Тогда я советую — ты поживи у нас и посмотри. Не торопись. Он пишет прошение в трудники. Обязательно пишет автобиографию, сообщает, какие у него есть болезни, какие слабости: если, к примеру, у человека больной позвоночник, ему нельзя давать тяжелую физическую работу. Монастырь находится в лесу, и в радиусе пяти километров никого нет. До Тихвина 15 км, до Бокситогорска 20 км, до Санкт-Петербурга 250. Помогать некому.

А еще я говорю: «Я могу тебя принять, но если семья тебя не примет, ничего не получится». Братия — это семья. А если это будет армия, то не возникнет никогда единения. Да, в любом монастыре есть какие-то передряги, катаклизмы — потому что все люди разные. Но все это преодолевается, если есть самое главное — стремление прийти ко Христу.

Приходили к нам разные. И зеки, и отпетые бандиты. Был один трудник, у которого даже рекомендация была, но мне пришлось через два месяца выгнать его за пьянку. Где взял — не знаю, наверное, рыбаки мимо ходят, снабжают. А однажды пришел к нам один, перелез через ограду, стал ломиться в дверь, начал в открытую хамить. Я его должен был выставить, несмотря на непогоду: у нас в монастыре кельи не закрываются, мы братию приучаем жить так, чтобы не было друг от друга никаких секретов, так откуда я знаю — утром не проснемся и все. Никогда не угадаешь, кто к тебе пришел в монастырь.

Время показывает — может ли человек быть иноком. Есть такие, кто, прожив у нас два-три года, уходят. Поэтому я не склонен быстро постригать. Четыре-пять лет минимум должен человек пробыть в монастыре. Он должен серьезно определиться. Монашеский путь — это не просто так.

Всегда нужно учитывать желание самого человека. Есть у меня один послушник… Через две недели после того, как он пришел в монастырь, приехал его папа и сказал, что заберет. Несмотря на то, что у него есть пять других сыновей. А я почувствовал, что за эту душу надо бороться: у парня действительно искреннее стремление к монашеству. Если бы не было, я бы сказал — забирайте. А так я ответил: «Если вы хотите воровать воинов Христовых, пожалуйста, пробуйте, а я его не отпускаю». Надеюсь, что я за него не зря боролся.

Когда человек приходит в монастырь в молодом возрасте, его проще чему-то научить. Взрослый человек уже устоялся в своем мнении, правилах, своих пороках и грехах. А молодому гораздо проще изменить себя. Архимандрит Игнатий (Малышев) — келейник святителя Игнатия (Брянчанинова) епископа Ставропольского и Кавказского, когда у него спросили, в каком возрасте лучше идти в монастырь, ответил, что «Богу нужны целые свечки, а не только обгоревшие огарки». Преподобного Антония Варлаам Хутынский постриг в 18 лет. Говорят, что у молодых страсти сильнее кипят. Так ведь они и у стариков кипят. Страсти мучают абсолютно всех, но если человек действительно стремится ко Христу, независимо от возраста, то с Божией помощью все это благополучно поборется. Если же нет, то ничего не поможет.

Была такая история: один богатый человек отдал своего сына для исправления на какое-то время в монастырь, чтобы он избавился от блудной страсти. И договорились о том, что как только у этого молодого человека разгорится страсть, он будет звонить в колокол, чтобы братия становилась на молитву за него. Через две недели братия возопила. Игумен вызывает юношу и спрашивает, как он борется со своей страстью. На что тот отвечает: «А зачем мне что-то делать, когда вы за меня молитесь?» Тогда игумен снова вернул отцу сына со словами: «Он не хочет исправляться». Человек должен сам стремиться к исправлению.

Я всегда вспоминаю слова отца Иоанна (Крестьянкина) о том, что в монастыре уживаются только две категории людей — либо святые, либо гады. Гад и приспособленец будет лебезить перед тобой, лизоблюдничать, чтобы остаться. Как на Валааме говорили: «Ты пришел сюда ради Иисуса или ради хлеба куса?»

Спрашивают, случается ли у монахов «профессиональное выгорание»? Но ведь для этого исповедь есть. Есть откровение помыслов… А еще — иногда нужно давать отдохнуть. Всем, и даже монахам. Преподобный Антоний Великий заставлял братию иногда играть в городки. Он говорил, что если тетиву лука постоянно держать в напряженном состоянии, то она порвется. И в духовной жизни так же.

Наверное, поэтому устав у нас не очень строгий и распорядок дня не очень сложный. В 7 часов утреннее правило, братский молебен, часы, полуношница, Литургия, когда она служится. Потом легкий завтрак и до обеда послушания. С часу дня обед, небольшой отдых и послушания до ужина. Если есть служба, то ужин после нее, а если нет, в 19 часов ужин и за ним вечернее правило. А потом свободное время. Кто-то читает, кто-то выполняет свое келейное молитвенное правило. У нас есть телевизор, два-три раза в неделю мы смотрим просветительские фильмы или старые светские. Телевизор — это те самые городки.

Мы стараемся с отцами, со старшей братией, сохранять добрые, человеческие отношения с послушниками и трудниками, живущими в монастыре. Если кто-то проказничает, приходится наказывать, но наказываем тоже по любви. Самое страшное наказание — дармовая еда. С человека снимаются все послушания, он делает, что хочет. Ест, спит, гуляет, но послушаний никаких не выполняет. Из этого два выхода — либо он исправляется, либо он уходит. Потому что совесть человека заставляет задуматься. И не дает в монастыре жить «просто так».

Я не сторонник физических наказаний, таких как поклоны, например, но иногда приходится и к поклонам прибегать. В любом случае человек должен сам понять, что с ним произошло, а не просто сделать поклоны и уйти — а в душе ничего не изменилось.

Хотя у нас давления нет, но есть четкие правила, которые надо выполнять. Иначе все разболтается. К сожалению, у нас утрачен институт послушания. Никто не хочет послушаться. Все хотят монастырь переделать под себя. Основная беда монашества — самомнение. Желание власти, каких-то высот. Забывают о том, что самое главное дело монаха — это молитва и удаление от мира. Эта проблема была всегда у иноков, но сейчас она стала очень актуальна. Сейчас почему-то все похожи на пенсионеров: хотят получать пенсию и ничего не делать. А на самом деле работы очень много, и в первую очередь над собой.

Подчиняться могут, а послушаться по любви — не очень. Причем это проблема обоюдная: если мы сами не были на послушании хотя бы какое-то время в монастыре, тогда как мы можем научить этому другого человека? Или как я могу научить молитве, если сам не молюсь? Как я могу научить поститься, если не пощусь? Мы должны сначала сами учиться всему этому. Каждый учитель в большой степени учится у своих учеников. Если каждый из нас — и начальствующий, и послушник — будет над собой трудиться, то и монашество поднимется.

Когда человек расположен к монашеству, нужно просто идти в монастырь и пробовать там жить. Можно спрашивать совета старца, но он все равно скорее всего ответит: «Ты должен решить сам». Бывает, что некоторые, боясь самостоятельно принять жизнеопределяющее решение, слишком долго ждут какого-то «знака свыше». Но ведь так можно и всю жизнь ничего не дождаться. Под лежачий камень вода не течет…