Я пошла в душ и представила ребенка, который вдыхает газ
Когда мне было 9 лет, моя учительница в иудейской школе рассказала нашему классу о Холокосте. Полноватая кудрявая женщина с темно-красным пятном на шее рассказывала нам о евреях, запертых в гетто и вагонах для перевозки скота, о солдатах, отправляющих семьи в газовые камеры и крематории. Я сидела за деревянным столом, все было нечетко из-за слез, мой нос покраснел, а я старалась заглушить рыдания.
В ту ночь в своей кровати среди кукол я не могла уснуть. Мама гладила меня по спине и держала рядом ярко-розовый магнитофон, на котором играла одна из моих любимых кассет. Но это не помогало.
Сюжет милой песенки о подростках, начавших тайный роман, казался зловещим. Я представляла семью, которая бежит так быстро, как может, в попытке спастись. Их сердца колотятся, и они лихорадочно перешептываются.
На следующее утро перед школой я пошла в душ. Мы жили в спокойном пригороде: дом в конце переулка, двойная соединенная гардеробная, отделанная деревянными панелями ванная комната с обложками из New Yorker в рамах.
И все же: я посмотрела на душ надо мной и затряслась, представляя ребенка моего возраста, который пришел помыться и вместо этого вдыхает газ. Я не пошла в школу в тот день: мои родители не смогли уговорить меня помыться.
До того урока в школе я не обращала внимания на вытатуированный номер на руке пожилой женщины. Не прислушивалась к рассказам моего дедушки, как он освобождал концентрационный лагерь в составе американской армии. Как, всего через несколько лет после бегства из Польши, он кормил похожих на скелеты выживших конфетами, которые моя бабушка прислала ему в посылке. За год до этого мы с братом увидели нарисованную свастику на нашей синагоге, а 30 окон на религиозной школе были разбиты. Страх родителей не коснулся нас, мы не поняли их беспокойства. Теперь я понимала, какое сообщение посылали вандалы.
Ответить на вопросы и найти баланс между честностью и тем, что он хочет узнать
Много лет я задавалась вопросом — нормально ли было так рассказывать о Холокосте в 1980-х, или это я была необычайно чувствительна для такой информации. Моему сыну 10 лет, и, хотя он знает о Второй мировой войне и убийстве миллионов евреев, он не в курсе подробностей. И я не знаю, должен ли.
Я обратилась к Джой Шендлер, работавшей в нашей школе в то время, чтобы спросить ее: обсуждение подробностей Холокоста с четвероклассниками было обдуманным поступком, возможно, чтобы мы лучше поняли историю?
Оказывается, это не так.
Джой Шендлер сейчас работает в Центре по развитию еврейского образования и много времени уделяет этому вопросу. Во время подготовки ко дню памяти Холокоста они составляют инструкции для учителей, как говорить о трагедии школьникам из разных классов. Но, как пояснила она, моя учительница отклонилась от утвержденных материалов, возможно, потому что она была из Израиля, где жили многие выжившие в лагерях.
Главное правило: если вы говорите о Холокосте, вы должны быть конкретны.
Учитель моих детей в младшей школе когда-то посоветовал мне, как говорить с детьми о половой жизни: давать им небольшой кусочек информации, по одному за раз. Если они хотят еще, они спросят, если им будет достаточно, они остановятся.
Я применила его совет этим летом, когда мой сын сразил меня вопросом: «Что действительно произошло 11 сентября, мама?» «Где ты была, когда это случилось? Как много террористов было? Как много людей погибло? Почему они выбрали нашу страну? Когда случится следующий теракт?»
Национальный мемориал 11 сентября. Фото: David Kirsch / Flickr
Я постаралась ответить на его вопросы и найти баланс между честностью и тем, что он хочет узнать. Я рассказала ему о пассажирах четвертого самолета, которые захватили контроль над самолетом до того, как он должен был рухнуть на Капитолий.
О том, как я видела падающие в прямом эфире башни и думала о том, что любой город может быть следующим. Я рассказала о своем двоюродном брате, который погиб в первой башне. Я плохо знала его, но я, мой брат и сестра танцевали на его свадьбе всего за несколько лет до этого.
«Я хотел видеть, что произошло, чтобы исправить это»
В этом сентябре мой сын пошел в среднюю школу и каждый день едет в автобусе с подростками, у которых в телефоне доступ ко всем ужасам мира. Я все больше и больше думаю, как рассказать ему об этом: насколько персональным должен быть разговор о происходящем в мире и о том, как он связан с нашей историей?
Ответственна ли я за то, чтобы разрушить его невинность рассказом об ужасах нашего мира в настоящем и прошлом? Или достаточно довериться тому, что он будет знать, что делать с информацией, когда станет достаточно взрослым, чтобы услышать ее?
Весной этого года мы с сыном поехали с подругой и ее сыном в Национальный музей гражданских прав в Мемфисе, расположенный в мотеле «Лотарингия», где был убит преподобный Мартин Лютер Кинг-младший. На балконе на третьем этаже все еще висит венок; бетон, окрашенный его кровью, давно убран.
По старомодным телефонным трубкам мы слушали истории выживших во времена Джима Кроу (законы Джима Кроу — неофициальное название законов о расовой сегрегации в США в 1890-1964 гг.).
Когда мы подошли к фотографии растерзанного Эмметта Тилла (афроамериканский подросток, зверски убитый в 1955 году), я попыталась увести своего сына, но он захотел взглянуть.
Мать Эммета Тилла у гроба сына. Фото: АР
На выставке, которая была посвящена трем правозащитникам, похищенным и убитым в Миссисипи, моя подруга, внучка бельгийского еврея, который пережил Холокост, обратилась к своему сыну. Она указала на черно-белый плакат, на котором были изображены три фотографии с надписью «ПРОПАЛИ».
«Помнишь, твой дед рассказывал о своем друге Микки из колледжа? Майкл Швернер. Это был он».
Возможно, сейчас, когда расисты гордо шагают по Америке, эти личные детали важны.
Может быть, яркие образы из прошлого помогают создать «острую неотложность данного момента», как сказал однажды Мартин Лютер Кинг — ощутимую связь с нравственностью, которую наши дети понимают уже абстрактно.
Через несколько месяцев я спросила своего сына, почему он решил посмотреть на фото Эмметта Тилла. Он сказал мне, что чувствовал мое желание оградить его от просмотра этой фотографии, поэтому намеренно отошел от меня и держался ближе к экскурсоводу. «Я хотел быть храбрым, — сказал он. — Я хотел видеть, что произошло, чтобы иметь возможность исправить это».