«На улице сорокаградусный мороз, а у меня ноги обернуты газетой»
Летом 1941 года семья Либенсон покидала родной Чернигов. Владимиру тогда было 11 лет.
— Незадолго до того, как немцы вошли в наш город, мы с мамой и братом эвакуировались. В товарном вагоне нас вывезли в Оренбург. Папа перед войной работал инструктором обкома партии, его мобилизовали на фронт. С собой взяли только летнюю одежду и легкую обувь, на мне были парусиновые туфельки (Парусина — ткань из натуральной пряжи: лен, конопля, джут или так называемая полульняная. — Примеч. ред.). Мама спросила организатора эвакуации: «Нужна ли теплая одежда?» — и получила бодрый ответ, что «через пару месяцев немцев выгоним, зачем собой что-то брать? А в год, когда мы приехали, в Оренбурге стояла жуткая зима — минус сорок два градуса.
Маму Владимира Семеновича мобилизовали в военный госпиталь, хотя она была врачом-фтизиатром.
— В 1941–1942 годах был период, когда в Оренбург ежедневно приходил эшелон с ранеными, и мама круглосуточно стояла у операционного стола. А мы вдвоем с братом, которому в то время было три года, как-то самостоятельно жили. К тому моменту мы поселились в крохотной однокомнатной квартирке.
Володя Либенсон с мамой и младшим братом
Доктор Либенсон вспоминает жуткие морозы, которые запомнил на всю жизнь. Даже во взрослой жизни московские зимы ему давались непросто.
— Я в детстве сильно обморозился. Холодное время года чувствую страшным образом. Вынужден надевать очень теплую обувь, несколько пар носков и толстые варежки. А когда в Оренбурге — на ноги наматывал газету, носков не было, — вспоминает Владимир Семенович.
В начале эвакуации семья голодала, было трудно. Некоторые моменты до сих пор стоят перед глазами — Владимир сбегает в мороз на молочную кухню и спешит домой, к брату.
— Получал иногда на братика бутылочки с кисельком, редко — с молоком. И когда он это ел, я слюной исходил, ждал и думал: «Хоть бы осталось на донышке, чтобы и мне досталось». Иногда мама из госпиталя приносила какого-то супчика, если оставался от раненых. А иногда брала нас в госпиталь, и там мы принимали душ. В нашей квартире не было возможности помыться.
— Кто-то из ваших родственников остался в Чернигове? Как сложилась их судьба?
— Там остался только дед — мамин папа. Его жена к тому моменту умерла от рака, и он был один. Сколько бы мама ни уговаривала его поехать с нами, был непреклонен: «Что ты меня пугаешь этими немцами? Это высоко цивилизованная, культурная нация.
Я сталкивался с ними во время Первой мировой войны, видел пленных немцев — культурнейшие люди», — говорил дед.
А потом маме рассказали местные, что произошло. Дед вышел на рынок и повстречался с немецким офицером. То ли этот офицер деда нехорошо обозвал, то ли еще что-то, но дед, видимо, подумал,что ему просто попался невоспитанный немец и ответил. Попал в комендатуру и вскоре его повесили на площади с табличкой на груди, на которой было написано «Jude», что по немецки означает «еврей».
«Два моих брата погибли на фронте, я не буду его лечить»
Спустя год маму Володи перевели на работу в Соль-Илецкий район. При военном предприятии, конном заводе, где выращивались кони для кавалерии, она возглавила медпункт и обслуживала два соседних села — Красный Яр и Смирновка. На вызовы в села ее возил повзрослевший сын. За это время он лихо научился управляться с лошадьми.
— К медпункту был прикреплен мерин по кличке Жирок. Летом я запрягал его в тарантайку (Четырехколесная конная повозка на длинных дрогах (продольной раме), уменьшающих дорожную тряску в длительных путешествиях. — Примеч. ред.), зимой — в сани, и отвозил маму на очередной вызов.
Помнит Владимир Семенович, как уже ближе к окончанию войны они с мамой снова приехали в Оренбург. Доктора Винникову назначили заведующей областным противотуберкулезным диспансером.
— Жить было негде, и поселили нас в подвале стационара, — говорит Владимир Семенович. — Я тогда насмотрелся на больных туберкулезом. Диагноз им можно было ставить на расстоянии. Непрерывный кашель, плевки с мокротой и кровью, очень худые.
Однажды в кабинете Сары Абрамовны зазвонил телефон. На проводе — человек из учреждения Госбезопасности. Доктора Винникову пригласили осмотреть и проконсультировать пленного немца при высоком звании.
— «Категорически не поеду. У меня два брата погибли на фронте», — вспоминает слава мамы Владимир Либенсон. — Потом был еще звонок, объяснили, что немец ценен сотрудничеством с советской властью, напомнили о верности партии, пришлось ехать.
Доктор Винникова подтвердила у пациента инфильтративный туберкулез легких, перевезла его в стационар, наложила пневмоторакс. Из больницы он в скорости куда-то выбыл.
Помог священнику — и власти отказали больным в еде
Молодой врач-фтизиатр Владимир Либенсон возглавил тубдиспансер в одном из районных центров Закарпатья. Через год работы на ковре Второго секретаря райкома его вынудили вступить в партию, а потом предъявляли претензии о недостойном поведении врача. Местной власти не понравилось, что доктор Либенсон лечит детей священника.
— Эта история длилась три года, с 1954-го по 1957-ой год, — вспоминает Владимир Семенович. — До сих пор помню тридцатиметровый кабинет Второго секретаря райкома. Громадный письменный стол из бука, на стене от потолка до пола — портрет Сталина. Разговор состоялся примерно такой:
«— Доктор Либенсон. Вы догадываетесь, по какой причине я вас сюда пригласил.
— Абсолютно нет.
— Вам известна фамилия Цуцков?
— Да, известна.
— И вы знаете, кто он?
— Да. Протоиерей. Настоятель православного храма.
— Ну так вот, это самый Цуцков за короткий срок служения здесь численность своей паствы утроил. Мы с ним боремся, ничего поделать не можем, а вы его материально поддерживаете.
— А как же поддерживаю? Я с ним не знаком и в церковь не хожу. Его детей приводит на прием другой человек, не сам он.
Молодой врач Владимир Либенсон
— Ну, как же. Вы его детям ежегодно выдаете путевки в детский санаторий на три месяца бесплатные.
— Да, у священника трое детей, незадолго до моего приезда умерла жена от туберкулеза, и младшие двойняшки инфицированы. Всем таким детям по закону полагается проходить раз в год трехмесячный профилактический курс лечения. Для меня не имеет никакого значения национальность, вероисповедание, должности, которые занимают родители детей. Только медицинские показания. У вас есть сомнения?
— Нет, мы проверили. Но, тем не менее, есть еще политическая целесообразность. Вы теперь — член партии и получаете указания свыше.
— Юрий Михайлович, это же наши, украинские дети. Они вырастут и, может, станут секретарями райкома партии. Почему я должен своими руками умерщвлять их? Я на это не способен».
Он стал кричать, топать ногами и указал мне на дверь со словами, что я о своем поведении еще пожалею, — вспоминает Владимир Семенович.
На утро следующего дня Либенсон узнал, что по особому распоряжению в квартиру, ордер на которую лежал в его кармане, въехала другая семья. Доктор, его жена и маленький сын остались в общежитии.
На партийных собраниях наслушался про себя небылиц, чуть позже получил предупреждение о том, что в райкоме скопилась стопка жалоб на его беспробудное пьянство. Якобы.
Но добила молодого врача другая история. Тогда для больниц выделяли квоты на приобретение продуктов питания для пациентов, которые лечатся в стационаре. Тубдиспансеру в этот раз такую бумагу не подписали. Завхоз развел руками, и Либенсон отправился решать вопрос в райисполком. Его не приняли, и квоту он не получил.
— Что делать? У меня 30 больных в стационаре. Их надо кормить. Взял канистру спирта и поехал по близлежащим колхозам, чтобы выменять его на еду, — вспоминает Владимир Семенович. — Это было испытанием на прочность, проверкой на то, имею ли я право носить звание врача. Наверное так. Первым откликнулся председатель колхоза села Грушево. Назавтра он прислал грузовик, полный продуктов. Я пытался водителю вручить какие-то деньги, но он сказал: «Не велено с вас ничего брать».
Потом беда случилась с одним из знакомых доктора Либенсона. Дома, под матрасом «нашли» пистолет, грозила тюрьма, но человека удалось вытащить из этой истории. И вот тогда тот знакомый сказал: «Если не хочешь, чтобы с тобой произошло что-то подобное, уезжай».
Священник Цуцков в жизни доктора все-таки появился. Почти перед самым отъездом из Украины.
— Он столько слов благодарности мне наговорил, что я, уже взрослый мужчина, расплакался, — утирает слезу Владимир Семенович. — Тогда у нас состоялся разговор о Боге, о промысле, о том, видит ли он, что происходит. Александр Иванович — так звали священника — мне рассказал, что во время войны он тайно выдавал евреям свидетельства о крещении, и у них был шанс спастись. Их также уводили в лагерь в Венгрию, но не убивали. Священник сказал, что таким образом Господь в моем лице явил ему помощь.
Уже через много десятков лет, когда врачу Либенсону будет уже за 80, он соверешенно случайно разговорится с продавцом шуб, и она выведет его на след семьи Цуцковых, и даже даст номер телефона. Владимир Семенович позвонит на Украину и услышит благодарный голос внука Александра Ивановича Цуцкова, тоже священника. Историю о враче в семье помнят.
Первое слово не «мама» или «папа», а «oss femoris»
— Владимир Семенович, на тот момент вам едва исполнилось 26 лет. Как получилось, что молодой врач возглавил тубдиспансер?
— По двум причинам. Несмотря на то, что я много знал про фтизиатрию, потому что моя мама специализировалась на этом, не собирался становится фтизиатром. Мечтал стать микробиологом. На последнем курсе Ужгородского университета медицинского факультета стажировку проходил на кафедре микробиологии, сделал научную работу и опубликовал научную статью о фильтрующихся формах микробов.
На комиссии по распределению нас вызывали по одному и предлагали работу. В составе комиссии был и директор института микробиологии в Ужгороде, имелось у него две вакансии на должности младших научных сотрудников. Кстати, мы с родителями в то время жили в доме, один подъезд которого был занят медработниками, а в остальных разместился областной институт микробиологии. И я стал просится туда, имея за плечами и субординатуру по микробиологии, и опубликованную статью. Но получил отказ.
Моя мама на тот момент заведовала облтубдиспансером, создала с нуля образцово-показательную противотуберкулезную службу в области, ее высоко ценили в Киеве. Пошла к директору института с просьбой, но и ей отказали: «Сара Абрамовна, при всем моем уважении к вам… Есть указание евреев в науку не брать». Но предложил вакантную должность руководителя тубдиспансера в поселке городского типа.
Избраннице моей, Машеньке Козырьковой, тоже там нашлась работа. Она мечтала быть окулистом.
— Такое ощущение, что вас кто-то за руку вел. И супруга врач, и, кроме мамы, в родстве тоже есть врачи.
— Я много провел времени рядом с мамой именно как с врачом еще во время войны, многое повидал. А знаете, какое было мое первое слово? Не «мама», не «папа». Представьте себе, что раньше врачи могли получить образование заочно. Мама так и училась в Киевском мединституте. И вот она вспоминает, как зубрит анатомию, а я, маленький, сижу на ее коленях. Читает вслух: «оss femoris» (Бедренная кость. — Прим. ред.) и я четко за ней повторяю — «оss femoris»! Мама потом часто вспоминала и смеялась над этим.
В нашей семье немало врачей. Один из пяти маминых братьев, мой дядя, стал академиком Германской академии наук. Он гистолог.
Мой брат — Анатолий Либенсон — терапевт, фтизиатр, Заслуженный врач России, кандидат наук.
Врач умирал, но я его вылечил
Когда пришло время уезжать из райцентра, почти бежать по причине конфликта с властью, молодые супруги, Владимир и Мария, были растеряны.
— В одном месте фтизиатр нужен, но не нужен окулист, в другом — наоборот, в третьем — все глухо, — вспоминает Владимир Семенович. — Мы в отчаянии и страхе — что делать? Отношения с местной властью были хуже некуда, даже несмотря на то, что в областной газете опубликовано несколько благодарностей в мой адрес от больных и статьи о том, как в нашем тубдиспансере все продумано. Хвалили систему питания, мы на тот момент развели свиней, у нас было свое мясо, и все вроде бы успешно. Но нет, жить там мы не могли.
И вот однажды в «Медицинской газете» доктор Либенсон увидел объявление о конкурсе в аспирантуру или клиническую ординатуру в Центральный институт усовершенствования врачей в Москве. Шестьдесят кафедр, столько же профилей.
— Маша, говорю, поехали. «Да что ты? Наивный человек. Мы на краю мира живем, граница с Румынией рядом, а ты про Москву», — отмахивается Маша, не веря, что вообще такое можем себе позволить. А экзамены, а наш уровень? Я сказал, что, конечно, мы не поступим, но Москву посмотрим и немного переключим мысли. Пришел приказ Министра здравоохранения СССР, о том что Либенсон допущен до сдачи экзаменов на кафедру фтизиатрии, а Козырькова — на кафедру глазных болезней. Едем!
Владимир Либенсон с супругой Марией
Конкурс в семь человек на два места. Из поступающих двое закончили трехлетнюю ординатуру и написали по половине диссертации. Шансов нет, — рассказывает Владимир Семенович так, словно только вышел с кафедры. — Но я был потрясен, когда узнал, что на первом экзамене единственная пятерка — моя. Поступил. Маша тоже прекрасно сдала экзамены, ее пригласил к себе заведующий кафедры, генерал-лейтенант медицинской службы и сказал: «Девочка, вы нам очень подходите, но у нас только одна вакансия, а на нее уже есть претендент. Но мы вас возьмем в клиническую ординатуру». И мы начали учится и трудиться.
— Вы работали с туберкулезом, в том числе и с открытой формой. Риск заразиться был?
— Конечно, но нас Бог миловал, ни я, ни мой брат, ни мама, которая всю жизнь проработала с туберкулезом, не заболели.
— Были в вашей практике безнадежные случаи, которые удалось победить?
— Были. Много. В одном из случаев вылечил безнадежно больного врача.
Когда уже поступил в аспирантуру, мне руководитель предложил для научного исследования несколько тем на выбор. Одна из них — «Применение кортикостероидов при туберкулезе легких» А дело в том, что к тому времени были открыты гормоны и их аналоги, которые производит кора надпочечников.
На складе появился такой препарат как кортизон. Про него тогда было мало что известно, но звучало,что он довольно сильно работает, как противоаллергический и противовоспалительный препарат.
Но вот в чем штука была. Воспаление-то он снимает, но оно же, это воспаление — целесообразная реакция организма, помощь ему. Так организм отгораживает микробы от большего их распространения. Это клеточная ограда, которую строит организм. Когда такой препарат, как кортизон, снимает воспалительный барьер, то микробы великолепно начинают рассеиваться и поражать весь организм. А при туберкулезе это опасно.
Возникла идея: что, если сочетать кортизон с эффективным антибиотиком? Уменьшается воспалительный вал, и антибиотик начнет лучше проникать в центр воспалительного очага и убивать микробы, или задерживать их размножение, а убивать их будут уже клетки крови организма. Но это надо было проверить и доказать.
Моя диссертация была посвящена этому механизму. Основной материал для нее я получил в противотуберкулезной больнице в Захарьево. Там располагалось одно из отделений кафедры института.
Среди моих 117 пациентов оказался врач-отоларинголог, он находился там на лечении уже давно, болел туберкулезом много лет. У него был установлен искусственный пневмоторакс, и на момент моего знакомства с пациентом, стоял уже пять лет. А тогда врачи не знали, что так долго использовать его нельзя. У пациента от этого загрубела плевра настолько, что легкое распрямиться уже не смогло бы. При всем этом возникло осложнение — гнойный экссудативный плеврит, скопилась жидкость в плевральной полости.
При этом у того врача был сахарный диабет в тяжелой стадии. Он получал максимальную дозу инсулина.
После того, как я увидел этого человека, высокого красавца, при смерти, долго не мог отойти. Шел по коридору и утирал слезы от того,что ему никто не может помочь. Пошел к своему научному руководителю: «Александр Ефимович, у нас пациент, безнадежный. Вы не будете возражать, если я попробую на нем кортизон в сочетании со стрептомицином? Буду впрыскивать ему в межреберные промежутки, вводить в плевральную полость. По крайне мере, избавлю его от эмпиемы».
Гной периодически пациенту откачивали, но он снова накапливался, держалась повышенная температура. Руководитель напомнил, что при диабете кортизон противопоказан, он повышает уровень сахара в крови. Я обещал все рассчитать и добавить некоторое количество инсулина для нейтрализации вредного воздействия препарата.
Пришел к пациенту, озвучил ему план экспериментального лечения. Он как врач меня понял и согласился — все равно терять нечего. Я, молодой фтизиатр из глубинки, начитавшись профессиональной литературы, статей от коллег и не найдя в них ничего про такой случай, начал свою борьбу.
Он выздоровел. Конечно, анатомические изменения остались — фиброз легких, огрубение плевры, но нормализовалась температура, исчезла интоксикация, появился аппетит, он стал бодрым. Научный руководитель меня поздравил, я защитил диссертацию.
Озадачился диагностикой туберкулеза и разработал свой метод
— Каждая спасенная жизнь — победа для врача. Что еще важного, на ваш взгляд, удалось реализовать на пользу науке и здоровью человека?
— Самая главная победа в том, что я несколько тысяч людей вылечил от туберкулеза, спас им здоровье и жизнь. Довольно успешно продолжал свои исследования в области применения кортикостероидов (Общее название подкласса стероидных гормонов, производимых исключительно корой надпочечников. — Примеч. ред.).
Некоторое время работал в экспериментальной лаборатории, где мы изучали некоторые аспекты микробиологии туберкулеза, в частности латентные формы. Все описать очень сложно.
Одно из моих достижений — в диагностике туберкулеза. С помощью рентгена бывает сложно дифференцировать туберкулез это, рак, или какое-то другое заболевание, очаги которого напоминают туберкулезные.
Кроме рентгена, используются бактериологические методы. Например, берут мокроту, смотрят ее под микроскопом на предмет наличия туберкулезной палочки. Иногда этих палочек очень мало в организме, и под микроскопом их не находят. Тогда используют другие методы. Один из них — метод посева. Мокроту «сеют» в стеклянные пробирки, заполненные питательной средой для бактерий. Помещают их в термостат и наблюдают, вырастет палочка или нет. Бывало, что на такие наблюдения уходило месяц и более, а иногда в итоге ничего не вырастало, хотя по всем признакам, по симптоматике у пациента явно туберкулез.
Как определить, если все методы диагностики не дали результата? Есть третий метод — особо чувствительный.
Еще в старину, в средние века, люди знали, что морская свинка — прекрасный диагност, у нее практически нет врожденного иммунитета от туберкулеза. Раньше, особенно в Европе, специально держали дома морских свинок. Если она здорова, значит все в семье здоровы. Заболевает свинка — значит надо искать того, кто заболел.
В современной науке, когда работал я, брали биологический материал от больных и вводили морской свинке, наблюдали за ее состоянием. Это могло продолжаться несколько месяцев. Если за этот период признаки заболевания не проявились, значит в выбранном материале палочек нет. Но всякий метод имеет свои пределы чувствительности.
Было подозрение, что и такой метод может быть неточным в силу того, что, возможно, больной перед обследованием уже лечился, палочки, которые он выделяет, несколько ослаблены, и свинка может не заболеть. Значит, таким методом заболевание тоже не выявить.
Я тогда подумал, что есть такое оружие как кортизон, который, если дать свинке большие дозы, ослабит защитные свойства ее организма, даст проявиться заболеванию. Предположил, что таким образом процесс заболевания может ускориться, поможет выявить его даже в тех случаях, когда мы ввели свинке плохо развивающиеся бактерии. Для этого надо ввести свинке биологический материал и периодически давать кортизон. Я с коллегой Марианной Немсадзе провел опыты.
В конечном счете мы убедились, что среди свинок, получавших кортизон, туберкулез проявился значительно чаще, чем у контрольных, не получавших препарат. Таким образом нам удалось существенно повысить чувствительность биологической пробы на туберкулез.
— Как жили ученые в то время? Какие были трудности?
— Главная сложность была с жильем. По окончанию аспирантуры надо было трудоустраиваться, а получить право на прописку в Москве почти нереально. Надо было куда-то уезжать, мы рассматривали варианты. В Москве временная прописка заканчивается, нас вызывают в милицию и я помню, как яростно с нами разговаривал человек в погонах: вы незаконно здесь проживаете, даю недельный срок, убирайтесь из Москвы.
Владимир Либенсон
И вдруг звонят моей Маше с кафедры офтальмологии, предлагают работу в Институте авиационной и космической медицины Минобороны в отдел физиологии зрения. Жилье предоставляется. Так мы остались в Москве. Была возможность продолжить работу в науке и медицине.
Сначала жили в общежитии, со временем купили кооперативную трехкомнатную квартиру. Накопили на первоначальный взнос, потом 15 лет выплачивали остаточную сумму.
Моя Машенька Козырькова много сделала для науки, у нее есть ряд серьезных изобретений.
— Владимир Семенович, у вас 98 опубликованных научных работ, 79 посвящены различным аспектам диагностики, клиники и лечения внутренних болезней, остальные — проблемам управления наукой. Откуда интерес ко второму?
— У нас в институте туберкулеза была чудесная библиотека, однажды мне попалась книга «Наука о науке». Я ее прочел и задумался о проблеме критериев эффективности науки, оценки научного труда. Если бы научились это делать и применять правильно, это бы способствовало продвижению наиболее продуктивных ученых по карьерной лестнице и, возможно, способствовало более эффективному распределению ресурсов на научные исследования.
Информация об изученном явлении или предмете может быть классифицирована определенным образом.
Меня все это очень заинтересовало, подробно и логично написал статью на нескольких листах, изложил свои мысли, но сам себе не поверил и решил отправить копии нескольким видным ученым, которые занимались на тот момент науковедением.
Ответили мне все, и каждый поддержал, отметив важность поднятой темы, но более всего меня впечатлил звонок московского ученого-футуролога Игоря Васильевича Бестужева-Лады. Он сравнил мою разработку таблицы об оценке науки с таблицей Менделеева и рекомендовал материал в отдел науки «Литературной газеты». Интерес к теме уже был к тому моменту, но никто в России тогда ей не занимался. Мы стали работать, при институте туберкулеза под моим началом был создан отдел оптимизации науки.
— Когда разрабатываются критерии оценки чего-либо, а потом по ним оценивается чей-то труд, почти всегда есть недовольные и пострадавшие от несправедливости. С вами всегда соглашались?
— Я предложил Министерству здравоохранения оценивать по нашему методу не только деятельность отдельных ученых, но и научных коллективов. Поддержали. Мы разработали автоматизированную систему оценки деятельности, и с ней произошло следующее.
Собирается комиссия при Минздраве, я докладываю итоги оценки, которые мы получили и слышу возмущение представителя Профсоюзов работников здравоохранения: «Что это у вас за система? Какой-то малозначимый для медицины институт косметологии у вас вошел в первую пятерку, а известный на всю страну институт грудной хирургии в Новосибирске оказался где-то в хвосте. Такая система нас не устраивает. К тому же, вероятно, вы не читаете газет. В том институте косметологии все плохо, это мошенники».
Я тогда сумел ответить, что, к сожалению, не видел статьи, не читал, но мы не используем критерия важности направления, в котором работает тот или иной институт, а оцениваем продуктивность и эффективность его работы. Мы оцениваем труд коллектива за год, исходя из предоставленной нам информации.
Тот институт косметологии остался тогда без наград, но, как оказалось, та женщина из профсоюза все перепутала.
С институтом грудной хирургии грудной позже тоже вышел конфуз. Все им восторгались, но через какое-то время вышла статья в центральных «Известиях», в которой информация о деятельности института точно отражала то, что показали наши результаты. Однако в итоге наша система больше не использовалась в оценке работы институтов.
«Маша умерла, а я ослеп»
В 2001 году умерла супруга Владимира Семеновича. Та самая Машенька, имя которой каждый раз он произносит с нежностью.
Владимир Семенович рассказывает о Маше так, словно расстался вчера:
— Она умела все. Вязала, шила, прекрасно готовила, а рецепты хранила на карточках, разложенных аккуратно в три ящичка, словно в библиотеке. После того, как ее не стало, не с кем стало посоветоваться. Тяжело пережил ее уход, от меня ушел целый мир.
После похорон я резко начал терять зрение. Не помогли две операции. День, в который я не увидел ничего, не помню совсем. Все происходило постепенно. Сначала очки, потом перестал видеть один глаз, потом другой. Сейчас не вижу ничего. Уже шесть лет. Наукой не занимаюсь, естественно.
— Как переживаете пандемию?
— Очень боюсь заболеть, для меня это смертельно. Будь я моложе и крепче, обязательно бы привился. Вчера позвонили из социальной службы, сказали,что может прийти врач, а потом решит, можно ли прививать, но я вряд ли решусь.
Пандемия для меня особенно ничего не изменила. Я сижу дома уже давно и выхожу на прогулки только в сопровождении. Последние несколько лет еврейская благотворительная организация «ХАМА» посылает патронажного работника, оплачивает его. Он со мной гуляет, читает «Медицинские новости», научные журналы и газеты.
Владимир Семенович положил лицо в ладони, словно сложил в них всю свою жизнь.
Фото: личный архив Владимира Либенсона