Первая Пасха — это всегда открытие новой реальности, робкое прикосновение к неизъяснимой глубине бытия. О том, как это было с ним — православный философ Аркадий Малер.
Аркадий Малер
Вряд ли стоит говорить дежурную фразу, часто оправдывающую наше плохое знакомство с церковными традициями, что, «как и большинство людей в нашей стране, я вырос в советской атеистической семье», но иначе просто невозможно объяснить, почему в моей жизни Пасха началась с телевизора, а именно, с прямых трансляций ночного пасхального богослужения в Елоховском соборе, где сам Ельцин стоял со свечой и слушал проповедь Алексия II.
Никто вокруг меня не мог внятно объяснить смысл происходящего зрелища, но его экстраординарность была такова, что телевизор выключался только по его окончанию, глубокой сонной ночью. Подобное могло быть только в новогоднюю ночь, но в Новый год лучшие и главные люди страны сидели дома, а тут они вдруг все вместе стояли несколько часов со свечами и напряженными лицами, давая понять зрителям, что именно там происходит самое главное действие в году.
Все взрослые делились на тех, кому это действие нравилось, и они созванивались поделиться впечатлениями, и теми, кому оно не нравилось, и они презрительно называли участвующих в нем государственных мужей «подсвечниками». Меня это зрелище завораживало, и я надеялся, что когда я повзрослею, то тоже буду в нем участвовать, и уж меня никто не станет называть «подсвечником».
Впрочем, кое-что я уже понимал, поскольку в ещё более раннем детстве побывал в Таллине, где вместе с готическими церквями впервые открыл для себя православный храм. Во всяком случае, я не помню, чтобы до этого я когда-нибудь заходил в какой-либо храм вообще. Это был знаменитый собор Александра Невского, очень высокий и стоящий на возвышении, тесно связанный с жизнью самого Алексия II, где архиепископ Никодим (Ротов) совершил свою первую архиерейскую хиротонию в 1961 году, рукоположив в епископы архимандрита Алексия (Ридигера).
Так вот, я очень отчетливо помню, что когда я туда зашел вместе с родителями, то у меня возникло такое совершенно необъяснимое ощущение, что это именно то пространство, в котором происходит нечто самое главное в этом мире, и что рано или поздно нужно прийти именно сюда — не именно в этот собор, а в православный храм вообще.
И мерное мерцание свечей в полумраке, и запах ладана, и строгий взгляд икон — всё это говорило мне о том, что ничего более важного в мире нет, и если куда-то нужно, в конце концов, прийти, то именно сюда. С этого момента, какие бы виражи я дальше ни совершал, в моем сознании, — именно в сознании, а не подсознании — постоянно горела мысль о необходимости и неизбежности православия.
Я сделал этот таллинский экскурс только для того, чтобы объяснить, почему мне на самом деле так нравились эти Елоховские богослужения, и почему оказаться в храме на пасхальной службе означало отныне для меня оказаться в самом лучшем месте в самое лучшее время.
Поскольку это сугубо эмоциональное воспоминание, то я специально не оговариваю, какими умствованиями сопровождался, а точнее даже, руководился этот путь к Храму. Поэтому, хотя это почти невозможно, всю философию я выношу здесь за скобки и оставляю только память чувств.
Как и для многих головастиков, практическая сторона любого мировоззрения имела для меня вторичное значение, и я очень долго понимал, зачем и почему нужно совершать те или иные ритуалы, обычаи, действия, телодвижения, и совершал их только после того, как получал необходимое объяснение. Другой вопрос, что само объяснение могло быть неправильным и впоследствии его приходилось переобъяснять.
Крестился я весной 1996 года, незадолго до своего дня рождения 14 апреля, который в том году как раз совпал с Пасхой. В тот день мне исполнилось 17 лет. Как и для многих советских и постсоветских людей, сама Пасха отождествлялась у меня, прежде всего, с ночным крестным ходом вокруг храма, на который даже неверующие люди приходили посмотреть как на диковинный спектакль.
Но я лично не вижу ничего особо плохого в этом стороннем любопытстве, — «Дух дышит где хочет и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит» (Ин 3:8), — так что и такое теплохладное любопытство часто бывает изначальным импульсом человека к воцерковлению. Я никогда до этого не ходил смотреть на крестный ход, но зато теперь шел на него как его участник и очень переживал, как бы ветром не задуло свечу — мне тогда казалось, что в этом будет какой-то плохой знак.
Это суеверие я взял вовсе не из православия, ибо из самого православия никаких суеверий взять невозможно, а из кино — из моего любимого фильма Тарковского «Ностальгия», где в финальной сцене герой Янковского проходит через осушенный бассейн со свечой от стенки до стенки. До сих пор для меня это одна из самых завораживающих сцен во всем мировом кино, а тогда я вообще придавал ей бездну сверхъестественных смыслов…
Ближайшим храмом к моему дому был храм Благовещения в Петровском парке, настоятелем которого был уже весьма известный проповедник, отец Димитрий Смирнов. Этот великолепный бордовый храм эпохи нарышкинского барокко находился в состоянии перманентного восстановления и был наглядным символом возрождения самой Русской Церкви.
Когда я дошел до его ворот, то очень удивился, потому что прибывающий народ ещё совсем не собирался на крестный ход, а оставался в храме, где по сравнению с тем, что я наивно ожидал, было очень спокойно: люди стояли молча, а перед самым алтарем кучеряво-бородатый интеллигент в очках читал Библию. Читал он тихо и спешно, уследить за ним мне было невозможно, и тогда я понял, что от меня здесь требуется какое-то соучастие происходящему, а как я могу соучаствовать, если я даже не знаю, что происходит и зачем?
Тогда я подумал, что, по всей видимости, большинство из присутствующих прошли какие-то специальные курсы по литургике, где им уже всё объяснили, а я на эту сторону церковной жизни никакого внимания не обращал. Поэтому всё, что мне оставалось, это смиренно ожидать крестного хода, время от время угадывая слова и фразы, произносимые этим милым чтецом. Наконец, вскоре начался крестный ход и я был поражен тому, как много людей, оказывается, находятся не только в храме, но и остались на улице, потому что физически не могут войти даже в притвор.
Сам крестный ход не был столь организован, как я ожидал, скорее он напоминал какую-то лавину из людей и свечей, выливающуюся из храма и обтекающую его справа налево. Однако всё моё внимание было сконцентрировано на свече — как бы она ни потухла, а в это время тающий на глазах воск уже успел обжечь пальцы и продолжал капать.
Сосредоточенный поход вокруг храма поддерживала эта великая песня, стихира Пасхи — «Воскресение Твое, Христе Спасе, Ангели поют на небесех, и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!» И время, и расстояние растягивались, ветер дул всё сильнее, голове было холодно, а рукам горячо, и я уже не заметил, как лавина остановилась перед самым входом в храм, с нетерпением готовая влиться в него обратно.
Помню, как из неожиданного усилка ясный голос начал произносить триумфальную речь — «Аще кто благочестив и боголюбив, да насладится сего добраго и светлого торжества… Где твое, смерте, жало? Где твоя, аде, победа?…» Огласительное слово Иоанна Златоуста на Воскресение Христово — первая проповедь в моей жизни, которую я захотел слушать ещё и ещё раз, и с тех пор специально выслушиваю её, и несколько расстраиваюсь, когда её читают невнятно или вообще без усилителя.
И пока я размышлял над содержанием сказанных слов, тот же священник с крыльца храма, не видного за спинами и хоругвями, громогласно провозгласил — «Христос Воскресе!» И вся лавина как один человек громко ответила — «Воистину Воскресе!»…
Очень жалею, что и по незнанию, и по лени я тогда не остался на ночную Литургию, а отправился домой, решив донести горящую свечу до самой квартиры. Путь был долгий, голова вновь обдувалась холодным ветром, а руки опять обжигал воск, но я заметил, что иные люди тоже возвращаются по домам с такими же светлячками, что наполняло меня непривычным чувством единства с этими людьми, чувством общей причастности к чему-то большему, чем даже все мы вместе взятые — к Церкви Христовой.
Вопреки ожиданиям, свечу я донес до самого дома и чувствовал себя настоящим героем «Ностальгии», благо ветер утихал, а ладони я совсем не жалел. Такова была моя первая Пасха, и хотя впоследствии мне ещё пришлось пройти определенный вираж в своем понимании православия, само православие было для меня непререкаемой основой любых поисков, и именно Воскресение Христово оставалось для меня самым значимым праздником.
Не буду рассказывать о том, какие впечатления я ещё получил от празднования Пасхи в другие годы и других храмах; скажу только о том, что как только я решил пойти на ночную пасхальную Литургию, а это было в храме святой мученицы Татьяны на Большой Никитской улице, когда я уже был несравнимо больше подготовлен к понимаю происходящего, то совершенно поражающее впечатление на меня произвело чтение знаменитого начала Евангелия от Иоанна на разных языках мира, начиная с древнегреческого.
В этот момент, как никогда, ощущаются вселенские масштабы Православной Церкви, и я уверен, что этот текст нужно читать так же громко и ясно, как и Огласительное слово Иоанна Златоуста.
Многие люди, впервые пришедшие на Пасху, именно из этих речей, наконец, понимают, что наступившее празднование имеет всемирно-исторический смысл и совсем не сводится к локальному благочестивому обычаю освящать куличи и яйца, хотя лично мне уже трудно представить нашу Пасху без этих неизменных радостей жизни, вернувшихся к нам через семь недель Великого Поста.
Христос Воскресе!