Тема тюрьмы, условий жизни заключенных, справедливости наказаний и смысла лишения свободы становится одной из ключевых тем общественной дискуссии. Наталья Кузнецова знает о том, что переживает человек, попавший в тюрьму, не понаслышке. Много лет она занимается помощью заключенным. В последнее время как член Общественной наблюдательной комиссии Московской области по общественному контролю за обеспечением прав человека в местах принудительного содержания и содействия лицам, находящимся в местах принудительного содержания (ОНК МО), представитель от РОО «Милосердие». Священник Дмитрий Свердлов поговорил с Натальей Кузнецовой о том, что такое современные российские тюрьмы и колонии.
Наталья Кузнецова. Фото: miloserdie.ru
— Каковы ваши общие впечатления от мест лишения свободы?
— Тюрьма есть место окаянное. Поэтому лучше никого туда не помещать. При этом бывают такие люди, которые действиетльно представляют реальную угрозу окружающим. Но, честно говоря, за все время своей работы я повидала немалое количество людей в следственных изоляторах и в колониях, и у меня создалось впечатление, что значительная часть этих людей могла бы там не находиться. Нет необходимости изолировать их от общества.
Конечно, их не нужно идеализировать, но и демонизировать тоже не нужно.
Лишение свободы почти никого не исправило. Наоборот. Как правило, только криминализовало. Человек приучается жить по этим криминальным законам. Если он до этого их еще не знал и попал в первый раз, то он приобретает тот опыт, который мог бы не приобретать.
Смысла содержать это оргомное, по-моему, число заключенных — 740 тысяч человек в России по состоянию на 1 мая – я не вижу никакого. Кроме того, у нас есть порядка 340 тысяч сотрудников, которые охраняют и обслуживают заключенных. Сюда надо еще прибавить родственников и вообще всех связанных с этой сферой — социальных работников и прочие службы. Мне кажется, что в итоге чуть ли не треть страны связана с системой исполнения наказаний.
Заключение не идет заключенным на пользу. Собирается в одном месте огромное количество совершенно разных, чужих людей, вынужденных жить бок о бок, в довольно стесненных условиях. С одной стороны, они преступники, и нет основания устраивать им курорт. Но, с другой стороны, условия все-таки должны быть человеческими.
— А они нечеловеческие?
— На свободе разве у всех человеческие? Далеко не у всех. Так вот там — в квадрате. Следственный изолятор — это вообще учреждение, где подследственные люди содержатся. Их туда закрыли, изолировали для того, чтобы они не сбежали, не мешали расследолванию какого-то дела. И вот они там сидят.
Фото: Доктор Che, photosight.ru
— При этом они невиновны, поскольку их вина не доказана?
— Пока они под следствием, пока их вина не доказана и суд не признал их виновными и не приговорил их к какому-то виду отбывания наказания, то они не осуждены. Но они уже там. Они лишены свободы, они отлучены от семьи, дети отлучены от мам, от отцов. Что же в этом хорошего?
На дворе 21-й век, тюрьмы наши пытаются ремонтировать, приспосабливать к международным нормам, но до этого всего еще далеко. Понятно, что когда ты приезжаешь с какой-то плановой проверкой, тебе показывают камеры — все так, вроде, чистенько. И вот встают тетеньки, у них там койки до сих пор двухярусные. А то и три яруса бывает, если перенаселение… Матрас, подушка, одеяло. Тумбочка. Туалет шторкой загорожен. Или не загорожен — тогда надо написать, чтобы загородили. Стол, на столе большая миска, полная окурков. Дышать довольно сложно в такой камере, накурено. Сам язык, на котором там все говорят, и вообще сама атмосфера…
Я когда приезжаю, я смотрю в первую очередь всегда с точки зрения, что бы было, если бы сюда попала я? Или кто-то из моих близких родственников. Как выжить? Вот этого я не знаю. Я не считаю себя сильным человеком. Удержалась ли бы я там? Не могу себе ответить. Мне хочется надеяться и верить, что да, моя вера меня как-то бы поддержала. Но пока не проверишь, не узнаешь. Потому что это аттракцион не для слабонервных.
Много тяжелых историй. Одна женщина просила помочь нашу комиссию со своим ребенком. Ему 10 или 11 лет. Она осуждена, но дело подано на пересмотр, и она бьется, чтобы ей сократили срок. А ребенка пока забрали в детдом. Это, ладно, нормально. Но что самое ужасное, мальчика выставили на усыновление. Как это возможно в принципе?! Дело подано на пересмотр, она теоритически скоро может освободиться, а ребенок будет усыновлен другими родителями? Причем это не та мать, которая бросила сына, а та, которая хочет сама его воспитывать. Она писала директору детдома, просила этого не делать. И никакого ответа нет.
Как люди там живут? На маленьком пространстве развешаны какие-то вещи, что-то разложено. Табор в миниатюре. Только в таборе семья, а здесь люди, которые по стечению обстоятельств загнаны в одно помещение. Тут с родным мужем пойди уживись в одной квартире, а в таких условиях как? Я понимаю, что есть действительно преступники. Есть женщины, которые с жестокостью совершили какие-то преступления. Но большинство не совершали общественно опасных деяний.
Условия заключения совершенно однозначно негативно влияют на человека, могут ввергнуть человека в уныние, в депрессию. Или он начнет защищаться, держать себя жестко, что тоже ему не на пользу. И человеческого остается все меньше. Если ты хочешь там выжить, то тебе приходится быть жестким.
Вот, например, женская колония. Более, чем полторы тысячи тетенек, от 18 до 65 и старше даже. Ты все время на виду. Ты не можешь уйти в комнату. Ты не можешь даже в туалете уединиться. Ты бесконечно как на ладони. И вот ты варишься в таких обстоятельствах… То же и в СИЗО. Только там тебе могут еще и сказать : «Вы знаете, мы выяснили, вы невиновны. Вы можете уходить».
— Невиновны? Уходить? Но я знаком со статистикой, которая говорит, что у нас очень небольшой процент обвиняемых получает оправдательный приговор.
— Да, это правда. Но это не значит, что все осужденные действиетльно виновны. Представьте, кого-то арестовали, велось следствие, десятки человек задействованы. Считается, что они профессионалы. И вдруг суд его оправдывает. То есть выясняется, что все они работали напрасно, и человек невиновен, а главное — преступление не раскрыто? Система нечасто готова это признать.
Вот еще история, из последних ужасных случаев, в СИЗО в Егорьевске. Члены нашей комиссии ездили разбираться с этим. Погиб подследственный. Родителям сказали, что парень повесился. А на самом деле экспертиза была проведена с целым рядом нарушений. Повторная экспертиза в городской больнице выяснила, что у него побои по всему телу и следы, похожие на изнасилование. При первичной экспертизе не взяли даже анализы и не провели исследование, смерть наступила до или в результате удушения. Он якобы повесился в штрафной камере на проводе. Ну как в штрафной камере мог оказаться провод, когда даже крестик с человека снимают?
Дальше. В Саратове парня приговорили к 120 часам принудительных работ. А он не вышел на эти работы, потому что нога была сломана, в гипсе. Приехали домой, увезли в колонию, а через несколько дней позвонили родителям и сказали, что умер от сердечного приступа. И тело не хотели отдавать, мол, сами похороним. Конечно, родители не согласились, приехали. Тело – сплошной синяк, голова отрезана и пришита. Это страшно.
Для меня здесь есть огромная проблема. Я общаюсь с сотрудниками как проверяющий или просто приезжаю от «Милосердия» с какой-то гуманитарной помощью, акциями, концертами. И сотрудники исправительных учреждений — все вроде бы нормальные люди. Ну, может быть, иногда погрубее разговаривают с народом. Иногда поспокойнее…
Но что с ними происходит потом? Вот это страшное искушение, когда в твоей полной власти находится другой человек. И если нет внутренних тормозов, то крышу сносит. Потому что можно себе позволить, что угодно, можно с этим человеком делать все, что угодно. Но при этом даже не доказано, что тот человек преступник. Все эти случаи, про которые мы сейчас говорим, происходили в СИЗО.
…Я все время меряю на себя. Если бы я туда попала, как я могла бы там выжить? Как? За счет чего? Если ты слабак, то будешь там страдать. Для того, чтобы как-то там утвердиться, нужны определенные качества — и эти качества, скорее всего, не те, какие мы бы хотели видеть в заключенном, когда он вернется оттуда в общество.
— Почему в таком случае эта мера пресечения, заключение в СИЗО, так популярна в отечественной юридической практике?
— Ну, тюрьма — самая дорогая гостиница в мире. В любой стране. Содержать тюрьму — это очень накладно для государства, но очень выгодно для ведомства, это очень большие средства. И потом, эта система сложилась не вчера. Мне кажется, она не то чтобы даже советская, а она еще из НКВД. «Все — враги народа, всех закрыть». «Нет человека, нет проблемы».
Мне кажется, что можно не сажать очень многих из этих людей. Сейчас такое количество современных технологий, когда можно отслеживать перемещение человека, можно организовать ему домашний арест. Эта система воспроизводит саму себя, она абсолютно нечеловеческая. Она карательная, а не исправительная. Человека посадят в СИЗО. Он еще не осужден, но его уже карают. Ну что ж это такое?
— А когда люди призывают государство к избранию этой меры пресечения, почему это происходит?
— Они просто сами там не были. Нет личного опыта? «Как хотите, чтобы с вами поступали люди, так и вы поступайте с ними». Евангелие еще никто не отменял.
Мне кажется, что очень изменился мир. Человеческая жизнь перестает быть ценностью вообще. Раньше, в войну, люди в плен сдавались, чтобы любой ценой сохранить жизнь. В лагерях на предательства шли, только чтобы выйти живому. Я не говорю, что это правильно, но…
Сейчас не так. Есть знакомые молодые ребята, девочонки. Ты им говоришь: «Ну что же вы? Вы пьете, делаете разные убийственные вещи с собой. Вы портитие себе жизнь. Вы можете просто рано умереть. Вы в таких местах бываете, где риск внезапной смерти возрастает в разы. Что же вы так к своей жизни относитесь?» Они говорят: «А пофиг». И вот от этого вот «а пофиг» мне страшно, потому что такого не было. Наверное, было, но не в таком масштабе, и у людей таких молодых не было. Я не помню такой период и не читала о нем, чтобы это было так.
Бывало, наверное, что человек махнул рукой на свою жизнь, но надо было до этого момента дойти. А сейчас у них в начале жизни вот такое отношение к жизни.
Это может быть связано с виртуализацией жизни. Они насмотрелись в компьютерных играх, где кровь рекой и все умирают понарошку. И вроде они понимают, что это смерть, но в то же время они понимают, что это не смерть. Может поэтому они так и относятся к своей жизни.
Но проблема еще и в том, что они так и к другой жизни относятся. Им ни своей не жалко, ни чужой. Беда просто. У нас в России вообще, конечно, всегда было так, что «бабы новых нарожают». Вот оно и оттуда тоже. Это не вчера началось. Но мы-то с вами, ребят, живем сегодня? Мы то отвечаем за себя. Если мы хотим все-таки, чтобы мы были людьми, нельзя же в средневековье, в жестокость все время сваливаться?
— Что может Церковь сегодня сделать для того, чтобы, если не радикально изменить ситуацию, хотя бы попытаться поправить?
— У нас почти во всех колониях и во многих СИЗО есть храмы. Где-то отдельно стоящие, где-то домовые. Если нет храма, то есть часовня или молительная комната. Приезжаешь, спрашиваешь: «О, у вас храм?» — «Да, у нас храм». — «А в честь кого?» Дальше тишина. Ни сотрудники, ни заключенные не знают.
В редких случаях, где действительно батюшка бывает каждую неделю, его там все знают. Знают, как зовут. Знают, когда приезжает. Но это скорее исключение. В большей части храм стоит, но закрыт. По большим церковным праздникам, конечно, почти везде служат. Во многих местах – примерно раз в месяц. Ну, не хватает священников.
— То есть храм существует номинально?
— «А батюшка бывает?» — «Бывает». — «А часто бывает?» — «Часто» — «А как батюшку зовут?» — «Ой, не помню. Сейчас помнил, но забыл». Сотрудники еще, может быть, знают, как зовут. Почему знают? Потому что они его зовут на все мероприятия. На спартакиаду, куличи освящать, иногда на крещение покропить все крещенской водичкой.
Может, мне не повезло, я не во всех колониях была. Но я ни в одном тюремном храме не видела расписания служб. Если бы, не приведи Господи, я куда-нибудь туда попала в качестве заключенной, я не представляю, как бы я могла причаститься, исповедоваться. «А когда приедет батюшка?» — «Когда сможет. Только что был, уехал».
Обязательств нет. Обязательств перед людьми в первую очередь.
Что делать? Не знаю. Можно, конечно, административными мерам священников заставить. Можно поставить в каждую колонию по священнику, чтобы он там служил 2-3 дня в неделю. Но милосердия по разнарядке не бывает. И если он сам этого служения не любит, или не расположен, или ему это не близко — ну что ты тут сделаешь? Да и где столько священников-то найти?
— Какой выход из этого может быть?
— Если бы был выход, он, наверное, был бы уже найден… Мне кажется, что нужен более широкий общественный контроль. Вот в тех же районных отделах, куда задержанных доставляют – почему не сделать прозрачную стену, чтобы родственники могли прийти и увидеть, что с человеком все в порядке? Речь не о свидании, не об общении, но просто чтобы увидеть и успокоиться.
Еще, наверное, нужна ротация членов общественных комиссий. Потому что начинает замыливаться глаз. Человек начинает привыкать, смотреть на происходящее не снаружи, а уже как бы изнутри системы. Как свой. Но это тоже нужно делать обдуманно, не менять весь состав ОНК, а вводить новых людей, чтобы те, кто уже наработал опыт, могли им поделиться с новенькими.
Кроме того, я думаю, что если будет ротация наблюдателей, то больше людей узнают, увидят, что именно происходит в этой системе. И не будет иллюзий, будет меньше равнодушия, несопричастности.
Вы меня простите, Мне кажется, что я говорю какие-то всем известные вещи и не открыла никакой Америки. Но если вдруг открыла кому-то глаза на что-то, хорошо бы, чтобы они и оставались открыты.
Читайте также: