Говорить и писать о таком человеке, как архимандрит Кирилл (Павлов), и отрадно, и ответственно.
Отрадно потому, что воспоминания о нем в жизни многих и многих, даже тех, кто встречался с батюшкой лишь однажды, остались самыми светлыми, самыми лучшими духовными переживаниями.
Ответственно потому, что всегда есть опасность подменить большое незначительным и через призму личного незрелого восприятия перетолковать то, что было в пастырском служении батюшки приправлено солью кротости и смиренномудрия.
А такое случается, к сожалению, и от наших «лучших человеческих побуждений» во всей их бесцеремонной близорукости невозможно быть застрахованным никому – даже кроткому отцу Кириллу.
***
Однако слова о любви к людям, какими бы шаблонными для слуха они сегодня ни казались, никогда не станут применительно к служению батюшки словами формального и заурядного приличия перед памятью почившего.
Терпимость и милостивое отношение к ближнему у отца Кирилла действительно были беспримерными.
Он верил в человека, он уважал особенности душевного склада и обстоятельства каждого, и когда ты находился с ним рядом – ты переставал быть тем, кем считало тебя осуждающее большинство, у тебя появлялась надежда.
Он готов был ждать твоего внутреннего роста столько, сколько потребуется, – годы…
И он ждал, ждал с какою-то интеллигентной кротостью, покуда совесть у тебя не начинала наконец пробуждаться.
А ведь человек далеко не всегда чуткость, ответная благодарность, умение слушать и слышать, природное благоразумие, искренность и желание исправить свою жизнь. И такое надо обязательно помнить, когда мы говорим о служении людям. Человек – и каждый из нас это вполне ощущал как собственную немощь – это еще и необоснованные обиды, ропот и недоверие, это несносный характер, невоспитанность, желание настоять на своем, капризы, назойливость, упрямство… Иногда мы переживаем грандиозные и стремительные падения, иногда – равнодушно вязнем в трясине собственной ограниченности и неведения, обрастая отвратительными, липкими коростами новых дурных наклонностей. Все это становится уже нашей второй натурой; от этого безобразия с ужасом прячутся наши близкие, «не обязанные терпеть подобное»; и всю эту боль нашу из раза в раз «должен и обязан» пропускать через свое сердце духовник.
Отец Кирилл глубоко, всем сердцем входил в страдания каждого, но вот интересно: привычное словосочетание «мое духовное чадо» практически никогда не употреблялось им ни в прямой речи, ни в переписке. Помнится только, как во время многолюдных общих исповедей он ласково обращался ко всем без исключения пришедшим: «Мои дорогие…»
Не было в нем и снисходительно-покровительственного отношения к человеку; никогда он не дерзал императивно провозглашать «волю Божью». О тех, кто приходил к нему за советом, невозможно было сказать: «вот кирилловские» – такого понятия просто не существовало в природе.
В своей «срединной» бесхитростной простоте он оказывался выше любой изысканной усложненности. В своем понимании человека как личности – выше всевозможных человеческих сообществ, кланов и идеологических группировок. Для него не было «избранных» и «дальних» – он оставался почтительным мудрецом в любой щекотливой и трудной ситуации, и это многих отрезвляло, объединяло, многих пробуждало и настраивало на мирный, дружелюбный лад.
Он не гнушался и теми, от кого «за провинности» отворачивались другие духовники, а и такие случаи бывали.
Отец Кирилл поддерживал и утешал таких «отвергнутых», когда они в отчаянии приходили к дверям его кельи.
«Кто я такой? – с улыбкой говорил он о себе. – Я не прозорливец, я всего лишь посредственность, мое дело выслушать человека…» Слово ведь какое подобрал – посредственность… Чтобы самому острее и больнее чувствовать свое несовершенство – не иначе. Казалось, он сам не ведал, сколько преображающего благородства было в «посредственности» его большого сердца.
***
После всех перипетий Второй мировой войны и долгих лет очень непростого монашеского и пастырского служения в условиях атеистического государства, в 1990-е, так называемые послеперестроечные годы на отца Кирилла обрушилась настоящая лавина посетителей. Это было время, когда, с одной стороны, открывались храмы и духовные учебные заведения, монастыри, когда начинала выпускаться разная духовная литература, а с другой – люди страдали от безработицы и нищеты и переживали эти новые для себя обстоятельства очень драматично, многие искренне искали путь к Богу… Лаврская «посылочная», где отец Кирилл исповедовал, переполнялась уже до отказа.
В келье, откуда он уходил на братский молебен к 5:30 и куда едва поспевал вернуться к полуночи, его поджидало приезжее духовенство; наконец, в Переделкине, куда приглашал старца Патриарх, посетители, ожидая приема, часами стояли в тесных коридорах, а те, кто стоял за воротами, ждали не один день… Его способность хранить мирное, благодушно-приподнятое расположение духа при таких нагрузках и при таком распорядке жизни поражала. В гневе, повышающим голос батюшку не видел никто. А между тем в этот беспокойный водоворот он был погружен постоянно.
Наряду со «старыми» духовными чадами, людьми, которые знали батюшку с 1960-х, 1970-х годов, берегли его и не позволяли себе задержать старца на лишнюю минутку, у дверей его кельи в Переделкине собирались и те, кто, едва переступив порог Церкви и начитавшись сомнительной «духовной» литературы, требовал к себе повышенного внимания. То была растерянная перед испытаниями жизни молодежь; не нужные никому старики, которых надо было выслушать и просто помочь деньгами; несчастные супружеские пары, которые батюшка примирял и успокаивал; ученые мужи-богоискатели и плачущие матери-одиночки с тяжелобольными детьми; подчас психически нездоровые или пьющие люди, хлынувшие в Церковь и тоже чаявшие себе крупицу тепла и участия; знакомцы знакомых; благодетели тех или иных монастырей, не принять которых было нельзя; благодетели благодетелей, родственники благодетелей и т.д. и т.п. и проч. Список можно продолжать и продолжать.
И это, не принимая в расчет визиты семинаристов перед рукоположением; приезды многочисленных иноков и инокинь из вновь открывавшихся монастырей; духовенства, семей духовенства, настоятелей и настоятельниц разных обителей, которых нельзя было не принять немедленно, как и представителей епископата… Телефон разрывался, батюшку звали, и подчас, прерывая прием, он бежал еще и к телефону: звонили люди с внезапной бедой, требуя утешения; звонили архиереи из дальних епархий…
Все ждали его рассудительного и мудрого совета – совета очень взвешенного, данного в соответствии с церковными канонами. И никогда его совет не вносил разлад и смущение ни в монастырскую, ни в приходскую, ни в чью-то частную жизнь.
Пачки писем тоже ждали ответов батюшки. В этих письмах погорельцы умоляли о материальной помощи, обремененные недугами просили посоветовать врача и методы лечения, священники искали разрешения приходских проблем, пенсионеры просили помочь вещами и продуктами… И отец Кирилл отвечал. Это можно было назвать, говоря современным языком, настоящей частной социальной службой. Батюшка регулярно высылал деньги нуждающимся, просил знакомых благотворителей организовать помощь погорельцам и инвалидам; утешал семьи наркоманов – родителей, почти терявших рассудок от горя и безысходности; писал монахам, писал духовенству, писал тем, кто еще только искал свою дорогу в жизни – писал во все концы света. Практически – писал «на коленках», почтительно к адресату, скромно, просто и немногословно, но скольких спасли его пронизанные евангельским смирением ответы… У него не хватало ни сил, ни времени на красивые, оснащенные богословскими сентенциями письма, но отвечал он всем обязательно, стараясь никого не обделить вниманием.
Он держал свое слово, если что-то кому-то обещал, и предпочитал обделить себя отдыхом, нежели это обещание по каким-то причинам не выполнить.
Если уместно здесь такое сравнение, этот человек до глубокой старости, до того самого момента, когда его сосуды просто не выдержали нагрузки, трудился как чернорабочий, как раб неключимый, как должник всем и во всем. И это было повседневной нормой его жизни. Нормой, о которой многие даже и не догадывались.
То подлинно монашеское, смиренное, собранное и вместе – дружелюбное устроение духа, какое стяжал архимандрит Кирилл, практически не имея келейного уединения и постоянно находясь, что называется, на юру, – великая, необъяснимая тайна его внутреннего подвига, феномен.
***
И еще батюшка умел быть от души благодарным всем людям: и тем, что со слезами вымаливали его, когда он тяжело заболевал (а болел он часто); и лечащим врачам, что не единожды спасали ему жизнь; и тем, кто находился рядом с ним и бескорыстно разделял часть его трудов, – совершенно разные по складу характеров люди, но способность забывать о себе, скромность и безупречная порядочность отличали каждого из них. Архимандрит Агафодор (Маркевич), архимандрит Мефодий (Ермаков), Любовь Владимировна Пьянкова… О них нельзя не сказать особо.
Как и всякому келейнику, отцу Мефодию приходилось оказываться в непростых ситуациях в период служения батюшки в Лавре, приходилось ограничивать посетителей и братию, напоминать о времени, заботясь об отдыхе старца, а это вызывало порою ропот и недовольство. Все это он умел переносить благодушно и со своей стороны никогда не обременял старца жалобами на личные неприятности, огорчения и усталость – берёг.
«Я не встречал более исполнительного и честного человека, чем отец Мефодий», – говорил о своем последнем келейнике батюшка.
Более 40 лет несла свое особое послушание Любовь Владимировна Пьянкова – человек безукоризненного чувства долга и ответственности. Собственно, последние двенадцать лет, когда старец был уже недвижим, сложная и грамотная организация ухода за тяжелобольным – ее несомненная заслуга. Она и в прежние годы своих забот о батюшке не раз выхаживала его после изнуряющих болезней – после язвенной болезни, крупозного воспаления легких, после операций на кишечнике. Это всегда требовало напряжения всех душевных сил, воли, внимания, какой-то неженской стойкости. При этом Любовь Владимировна, скромно оставаясь в тени, щедро делилась опытом с окружающими, с радостью откликалась на любую просьбу о помощи… Видимо, всегдашняя бескорыстная готовность помочь другому – еще одна отличительная черта того, кто прошел большую жизненную школу в непосредственной близости с батюшкой.
Мало бы кто оказался способен послужить батюшке с такой самоотдачей и кротостью, как служил ему архимандрит Агафодор (Маркевич). Наверное, только на страницах древних патериков мы нашли бы примеры подобного самоотречения. Отцу Агафодору безо всякого стеснения и неловкости можно было позвонить хоть ночью и не сомневаться, что он откликнется. А в Переделкине поддержка отца Агафодора была неоценимой. Нужно было отвозить батюшку на службу или к врачу, нужны были подарки для народа (отец Кирилл, мы помним, любил угощать сладостями, дарить книги, иконки, церковные календари)… Все это и становилось заботой отца Агафодора. И помощь он оказывал с такой скромностью, с такой тихостью и сыновней преданностью, что у отца Кирилла просто наворачивались слезы благодарности. Когда же батюшка Кирилл слег, серьезный и немногословный отец Агафодор поднял на свои плечи колоссальную нагрузку по обеспечению тяжелобольного всем необходимым, регулярно служил и причащал парализованного старца.
И несомненно, что в лице архимандрита Агафодора вся братия Троице-Сергиевой Лавры служила своему дорогому духовнику. Ведь все эти долгие двенадцать лет, что отец Кирилл был прикован к одру болезни и, как сам он говорил, «не мог быть никому полезен», для Лавры он по-прежнему оставался братским духовником. Все эти двенадцать лет лаврские монахи на автобусах по нескольку раз в год приезжали к своему авве, чтобы только постоять у его кровати и приложиться к руке, – слабея с каждым разом, батюшка не мог уже ни слова произнести им в утешение. Но они приезжали… А место архимандрита Кирилла на духовном соборе и на монастырской трапезе не было занято никем – пустовало в знак того, что духовник все равно незримо присутствует здесь и находится со своей братией, что он по-прежнему в сердце каждого инока, а в его большом сердце навсегда – и каждый лаврский брат, и все мы, каждый из нас.
Так и было. Так и осталось теперь навеки.