Руководитель ансамбля Андрей Котов – о птице Сирин, изменившихся зрителях и о том, почему важно делиться культурой, а не самоутверждаться за ее счет.
– Сирин, Алконост, Гамаюн – три вещие птицы. Есть картина Васнецова, песни Высоцкого и Бориса Гребенщикова про них, а теперь в русской культуре «Сирин» будет ассоциироваться с вашим ансамблем. Почему вы так его назвали?
– Когда я собрал ансамбль, у него вообще не было названия. И в 1989 году мы поехали в научную экспедицию в Пушкинский дом в Петербурге – работали там в отделе певческих рукописей. И один из моих питерских друзей, музыковед Сергей Фролов, который и сейчас преподает в консерватории, между делом, во время кофе, говорит: а давай, назови ансамбль «Сирин».
Андрей Котов. Фото:
Ансамбль Сирин / Facebook
Я не понял, какой Сирин вообще? Он мне: «Ну ты что, не знаешь? Это общеевропейский символ» – и прочитал целую лекцию.
В раю сидят две птицы – Сирин и Алконост. Это знание восстановлено по лубкам, которые были в XVII-XVIII веке, это часть христианской мифологии. Причем изначально Сирин – это Серена, коварная птица, чье пение было губительно для человека. Но под влиянием христианства она изменилась. Сирин поет «неизреченные песни» о спасшихся душах, а Алконост оплакивает грешников, которые не попали в рай.
«Райские птицы Древней Руси Сирин и Алконост». Художник И.С. Глазунов
Мы были увлечены распевами, демественным пением и так далее. На первом концерте я сказал, что это временное название, потом придумаем другое.
А потом менять что-то уже было поздно, потому что мы очень быстро набирали вес, стали много ездить, и все знали нас как «Сирин», и уже по-другому не назовешься. Значит, «Сирин»!
Мы не могли петь на банкетах у бандитов
– Чем отличается современная публика и та – 30 лет назад?
– Тогда были 90-е годы! Чем отличается 1989-й от 2019-го? Вот и люди так же. Тогда было много надежд, открытой энергии, жажды веры и знаний, и все это было никак не организовано. Сколько было тогда людей, которые занимались и бизнесом, и творческими проектами, и бандитство было, и воровство. Кто-то сгорел, многие уехали, многие разочаровались, многие из тех, кто поднялся на легких деньгах, погибли. 90-е – непростые: с одной стороны – голодные, бандитские, с другой – было возможно невозможное, было издано несколько сборников духовных стихов, издавалась лирическая духовная поэзия XVIII-XIX веков.
В 2000-х годах ничего подобного не было, никто даже близко темой духовной культуры не занимался. Люди просто приходили к тем же самым бандитам: вот, хочу издать то-то. Им это ничего не стоило. И на издание многого находились деньги, так же как и храмы строились. И ансамблей, которые занимались духовной музыкой, было колоссальное количество – с одной стороны, потому что неофитство, все воцерковляются, ищут свою идентичность, с другой – был огромный интерес к русской музыке со стороны Европы. Только представьте, по Европе ездило одновременно 4 хора Троице-Сергиевой лавры! Понятно, что 3 коллектива из 4 – ненастоящие.
Но запрос был колоссальный. Люди крестились, люди хотели почувствовать себя нацией, русскими и православными. Коммунистическое осталось в прошлом, и поколению, которое металось, нужно было за что-то зацепиться.
– Как «Сирину» жилось в 90-е?
– По России ездить стало невозможно, потому что начались удорожания гостиниц, билетов, и это стало нерентабельно для организаторов, филармонии распались тогда все, они и в советское время-то ничего не могли делать, их содержало государство, а в 90-е тем более. И тут появилась Европа: вот, ребята, пожалуйста! Мы ездили по 3 месяца, тут неделя, там три дня, тут 4 концерта, там 5 концертов и так далее. За счет этого мы выживали в 90-е.
– То есть на 90-е пришелся ваш финансовый расцвет?
– У нас никогда не было расцвета! «Сирин» – вообще история не про деньги. В 90-е мы удачно попали на один конкурс в Польшу, потом в Венгрию, нас стали приглашать повсюду, и мы объездили все крупные фестивали, как-то связанные с духовной или барочной музыкой. И до сих пор ездим, в этом году были Италия, Польша, Сеул. Мы профессиональный коллектив, поэтому, естественно, никогда не ездили за свой счет.
На одном из фестивалей. Фото: Ансамбль Сирин / Facebook
В 90-е мы просто ездили постоянно, и это помогло нам выжить, когда в стране была голодуха. Хотя был национальный энтузиазм и запрос на все «духовное», и на нем можно было нажиться. Но мы не могли, например, петь на банкетах у бандитов.
– А были предложения такие?
– Были. И не раз. Мол, отслужим молебен, потом банкет, выступление. Приходишь – смотришь на них, думаешь: «Боже мой!» Мы всегда были очень избирательны в отношении публики. И максимально популяризировать себя тоже не было нашей задачей. Поэтому при Ельцине мы не стали сотрудничать с государством, хотя нам предлагали это на уровне Министерства культуры.
У нас всегда был кусок хлеба, и у нас никогда не было больших денег. Господь всегда давал ровно столько, чтобы мы могли работать. И не больше.
Когда нет работы – сидишь и думаешь, надо распускать ансамбль и ребят… И тут появляется работа. Так у нас появился в какой-то момент театр Анатолия Васильева. Я с ним был знаком еще с 81-го года, когда он работал с Любимовым на Таганке, а он пригласил меня поработать с его актерами, я его пригласил на наш концерт, где он увидел фрагменты «Плача Иеремии», и он сказал: а не сделать ли нам спектакль? И в 1996 году мы сделали «Плач Иеремии».
На выступлении. Фото: Сергей Челенков
Для человека, который шел по улице
– И все-таки, как зрители изменились? Люди вообще?
– С одной стороны, люди стали жестче. С другой стороны – холоднее. Закрытее, герметичнее. Хотя приезжаешь куда-нибудь в Шую или Челябинск и видишь, что там другой народ.
– Пресыщенность есть, как вам кажется?
– Пресыщенность, конечно. Но это мы говорим о Москве. Она существует в мегаполисе, эта пресыщенность. Поезжайте за 100 километров – там никакой пресыщенности нет, там люди выживают. У нас полстраны в экономическом рабстве. Люди зарабатывают ровно на то, чтобы поесть и заплатить за квартиру, и раз в год купить одежку, даже на автобусе лишний раз не могут себе позволить проехать.
Концерт в Центральном Доме Художника. Фото: Сергей Челенков
А телевизор предлагает программы поведения. И реклама сует стандарты. Тебя начинают вести, и ты не можешь сделать ни одного свободного шага.
В целом публики на концертах стало гораздо меньше. Мы делаем программу для неподготовленного человека, который шел по улице. Для нас главное – чтобы человек услышал звучание русского духовного стиха или мысли, которых никогда не слышал прежде. Человек, условно говоря, проходит мимо храма, и наша задача – чтобы он зашел! Хотя, конечно, мы можем сделать строго научную программу, которую может понять только специалист.
– Вы знаете много людей, которые приходили в церковь после знакомства с духовными стихами?
– Да, достаточно много! И крестились, и интересовались, и батюшками становились!
– Русские духовные стихи – окно в национальное или вечное?
– Они о вечном, конечно. Это разговор в присутствии Бога.
Адам и Ева кто были по национальности? Люди!
Природа человеческая древнее, чем народы, не говоря о том, что понятие «национальность» только в XIX веке появилось.
– Как вам кажется, надо осовременивать древние стихи?
– Если ты сам понимаешь, о чем поешь, и можешь донести, то ничего не надо адаптировать. Я не знаю ни одной адаптации, которая была бы лучше, чем оригинал. Как правило, это упрощение или искажение, или и то и другое. Это как современная трактовка классических произведений – ужасно пошло. Так же и духовные стихи, которые начинают исполнять в сопровождении синтезаторов или надрывными роковыми голосами, от этого не становятся более выразительными. Если человек хочет себя так выразить – это одно, но к самим духовным стихам это ничего не прибавляет.
Концерт в храме. Фото: Сергей Челенков
– Древнее русское церковное пение непривычно для современного прихожанина. Павел Алеппский в XVII веке в знаменитой книге «Путешествие Антиохийского Патриарха Макария в Московию» пишет, что службы шли по 5-6 часов, что изумляло иноземцев… Холодно, темно зимой, а они на службе по 6 часов стоят!
– Есть храмы, где она и сейчас идет 6 часов! Они берут полный чин и работают с ним. Моя знакомая старообрядка, я ей говорю при встрече: как Рождество прошло, служба? Она мне: «Девять часиков!» Я ее спрашиваю: и как ты? «Ну, первые пять часов тяжело, а потом все равно». Так что это было нормой тогда.
– Люди, что ли, другие были – полдня на службе стоять?
– Культура формировала другого человека. Почитайте Панченко – у него, помимо прочего, есть мысль о том, что для человека того времени существовал правильный мир и вывороченный. Мир церковный – правильный, и там все было радостно. Не смешно, а радостно, здорово, в достатке, там человеческая сущность раскрывалась, все самое хорошее – существовало там. Земной мир – больной, вывороченный, грязный. И все это существует в сознании одного человека.
Человек, который приходил в Церковь, приходил в этот радостный мир, и там долго – не могло быть. Вот вы приходите в рай, и вам там хорошо – ангелы поют, говорят о вечной жизни, и вы ощущаете Бога рядом с собой, и из церкви никто не спешил, провести там 4-5 часов нормально. Хотя мерзкое и грязное тоже было, человек остается одним и тем же, меняется-то только техническая сторона. Но культура давала эту высоту.
На концерте в храме. Фото: Сергей Челенков
– Певчие действительно 6 часов могли петь?
– Они и сейчас могут. Ты же входишь в определенное состояние, в котором время идет иначе. Пение вообще очень терапевтично! Пение человека тонизирует, гармонизирует – с точки зрения физических вещей, и особенно общее пение! Когда люди собираются вместе и поют, они совершенно по-другому себя ощущают!
Интерес к нам быстро проходит, но главное – есть преемственность
– Музыка, которой вы занимаетесь, в принципе не может быть широко популярна. Это чисто нишевая история?
– Знаете, в 90-е годы мы очень быстро стали очень популярными. И я говорил своим ребятам: у нас форы полгода, потому что все сейчас услышат, как это красиво, и захотят петь духовные стихи, знаменный распев.
Андрей Котов.
– Так и получилось?
– Нет! Проходит полгода – никого. Год, два – никого! И мы видим, что за нами никто не идет! Ведь, с одной стороны, это очень трудоемкая работа, с другой – это непонятная культура для современного человека.
Что такое знаменный распев для современного человека? Скучно! Троестрочие – мудрено, диссонансы!
В этой музыке – совершенно другие эмоции и содержание, непонятные человеку современной культуры.
– Вы нечасто выступаете в Москве. А в целом по России?
– Мы сейчас гораздо меньше выступаем по России. Много ездить не получается. Людей, которые любят такую музыку и способны ее понимать, мало, и у них нет денег. Люди, которые могут организовывать проекты, интересуются другой музыкой.
Хотя есть современные очень хорошие композиторы, которые не звучат. Раскруткой классической музыки никто не занимается, барочной – тем более… А уж что касается древней русской музыки – ее вообще никто не знает и знать не хочет. Включая и людей, близких к церковной культуре.
– А вам не хотелось бы иметь свою площадку в Москве?
– В Москве давать постоянные концерты нерентабельно, и быстро теряется интерес – ведь в Москве масса всего интересного происходит. Допустим, у нас был бы свой зал. Тогда надо становиться репертуарным театром и каждый день давать новую программу. Но проблема в том, что ты свою публику насыщаешь в течение месяца, интерес к тебе быстро проходит. Поэтому все подобного рода ансамбли или хоры живут гастрольной деятельностью.
В 90-е годы мы были чисто гастрольным коллективом, который постоянно выступал. А сегодня у нас у каждого свой проект. Моя Варя – это проекты «Узорика», «Варево», фольклорный ансамбль «Горожане», плюс фольклорная студия. Данила Саяпин – профессиональный регент в двух храмах, плюс у него свой профессиональный ансамбль «Экс либрис», великолепный мужской коллектив, который занимается демественным пением. Александр Маноцков пишет оперы и симфонии и ставит их по всему миру.
«Узорика»
Практически весь коллектив имеет свои проекты, и для меня это основное достижение, потому что ансамбль просуществует какое-то время, но все мы, извините, умрем, поэтому важнее, что остается направление, появилась школа, преемственность культурная! Для меня важно это: не самоутверждаться в том ключе, что, мол, мы единственные такие в мире, а делиться!