«Мы в лесу, а на нас идет стена огня». Анна Барне — о лесных пожарах, героях и помощи погорельцам

В течение нескольких лет Анна летала на пожары с Авиалесоохраной, последний год занималась программой «Феникс» фонда «Лавка радостей», помогая погорельцам. 

Но мало кто знает, что пожарная тема пришла в жизнь Анны, когда ей было уже за сорок, и что десять лет назад она еще и представить себе не могла, что когда-нибудь она будет тушить пожары в тайге. Анна, искусствовед по образованию, работала в Департаменте культуры, любила свою работу и о пожарах, как и многие из нас, знала только то, что если они случаются, надо звонить пожарным. 

Но лето 2010 года перевернуло ее жизнь раз и навсегда. 

— Это правда, что до 2010 года ваша работа никак не была связана ни со спасательской профессией, ни с добровольчеством?

— Да, я искусствовед, работала много лет экспертом в комитете по культуре правительства Москвы, который потом стал Департаментом культуры. Я заседала в художественных советах по народным промыслам — это была очень интересная и любимая работа, она мне нравилась.

— Как получилось, что в вашей жизни вдруг появились пожары?

— Летом 2010 года, когда начались пожары, я долго не понимала, что происходит что-то серьезное, и воспринимала дым как интересную декорацию, на фоне которой можно прикольно фотографироваться. Новости я практически не слушала и была уверена, что пожары — это то, что тушат пожарные, а ко мне никакого отношения эта тема не имеет. 

И однажды я походя пошутила в блоге у знакомой по поводу пожаров, а в ответ неожиданно получила поток матерщины и фразу:

Я разнервничалась, поняла, что, наверное, я делаю что-то не то, и в своем «Живом журнале» написала, что хочу собрать вещи для помощи погорельцам. Так все и началось… 

Неожиданно для меня этот пост очень быстро стал известным. Вся Москва пошла ко мне с помощью и за помощью. Я перестала запирать дверь квартиры. Несколько суток была в прострации, потому что совсем не спала, у меня непрерывно звонил телефон, все время приходили какие-то люди, что-то оставляли, забирали. 

Помню, как пришли какие-то две девушки, спросили: «Чем помочь?» Я сказала: «Деньги тут, продукты и туалетная бумага — здесь. Если кто-то придет, то берите и отдавайте, а я пошла, хотя бы приму ванну, потому что у меня несколько суток не было такой возможности». То есть я оставила у себя в квартире с кучей денег незнакомых людей и ушла в ванную, но я была в таком состоянии, что мне было все равно. 

— Насколько эффективна была эта помощь?

— Мне трудно судить об эффективности, потому что это был мой самый первый опыт, и то, что я когда-то стану заниматься координацией добровольных пожарных и доставкой помощи, мне тогда и в голову не приходило. 

Я не знала назначение предметов, которые мне приносили. Например, на кухне стоял огромный шланг, который все называли «мотопомпа» — теперь я понимаю, что это был заборный рукав, а мотопомпой называлась непонятная штука, которая лежала у меня внизу. Круглые штуки, которые были сложены у меня на балконе в большом количестве в ящиках, были полугайками для соединения пожарных рукавов, но тогда я этого тоже не знала. Я мечтала только об одном — чтобы это как можно быстрее кончилось. 

— То, что вы собрали, было доставлено по адресу и принесло пользу? 

— Да, мы регулярно развозили оборудование и прочие вещи по лагерям добровольных пожарных, и это было правильно. 

Я до сих пор благодарна моей приятельнице Асе Доброжанской, которая сразу сказала не собирать подержанную одежду для пострадавших, потому что это не имеет никакого смысла. Уже позже я узнала, что огромное количество собранной одежды, которая, как правило, мало востребована и которую надо как-то утилизировать, — это всегда серьезная проблема после крупных чрезвычайных ситуаций.

Я пыталась что-то координировать через «Живой журнал», и ко мне стали обращаться те, кто в этот момент был на пожарах — они воспринимали меня как специалиста, который что-то в этом понимает. А я не понимала вообще ничего. Это была для меня очень травмирующая ситуация, потому что я ничего не могла им сказать.

В какой-то момент я прочитала в ЖЖ-сообществе pozar-ru.livejournal.com: «Мы сидим в лесу, на нас идет стена огня. Что делать?» И у меня возникло жуткое чувство, что я сижу дома, у меня наполняется ванна, а люди там, в лесу, на них идет стена огня, и я ничем не могу им помочь. Тогда я села и написала очень злобный пост в ЖЖ, который я адресовала Шойгу.

Это была такая ехидная псевдоблагодарность за то, что у меня, у искусствоведа, настала такая интересная жизнь. Я его написала, нажала Enter, он то ли отправился, то ли не отправился — я так и не поняла, потому что в этот момент у меня отключился интернет за неуплату, поэтому я подумала, что он не ушел, махнула рукой и легла спать. Утром я встала, интернет не работал, я побежала за него платить, а мне позвонили и сказали, что теперь я знаменитый блогер. Я подумала, что меня разыгрывают, но оказалось, что за ночь этот пост стал очень известным, что его уже перевели на множество языков, меня ищут журналисты… Для меня это была какая-то совершенно безумная история. 

После этого меня стали воспринимать как одного из лидеров добровольческого пожарного движения. Это было дико, потому что я привыкла серьезно относиться к комментариям, которые я даю как эксперт, а тут не знала совсем ничего. Помню совершенно дурацкую ситуацию, когда меня позвали на телевидение и я там увидела бегущую строку: «Анна Баскакова (тогда у меня была фамилия Баскакова), эксперт по пожарам». 

И я решила, что когда это кончится, я пойду учиться, потому что понимала — все может повториться.

— Попали ли вы в то лето непосредственно на пожар?  

— Да — когда пожары уже заканчивались. В подмосковном Рошале я чуть-чуть приняла участие в тушении торфяников. 

Когда я сейчас смотрю на фотографии оттуда, у меня просто встают волосы дыбом — что мы там творили с вопиющими нарушениями техники безопасности! Это было совершенно бессмысленное тушение, потому что если бы я сейчас увидела этот пожар, я раздобыла бы один-единственный трактор, просто опахала бы эту горящую территорию и караулила бы его вокруг, вообще не стала бы пускать туда людей.

— Там не было профессиональных пожарных или опытных добровольцев, которые руководили бы процессом? 

— Например, в том лагере, где я была, главным стал молодой человек-ролевик, который привык руководить ролевыми играми. Каждое утро там собирали людей, рисовали на картонке план пожара, и мы расходились с оборудованием на тушение. 

Но, несмотря на бестолковость процесса, это был очень важный момент единения общества, такое «водяное перемирие», когда мгновенно собрались люди очень разных специальностей, образования и достатка, чтобы бороться с пожарами. Это был период такой комсомольской романтики, время большой дружбы, тепла и любви. Но с точки зрения тушения пожаров действия по крайней мере того лагеря, который я видела, были безграмотными и довольно бессмысленными. Это было очень опасно, но тогда я этого не понимала.

Потом, когда уже все кончилось, я прочитала, что в результате травяных палов в Волгоградской области сгорели две деревни — Осички и Русская Бундевка. Уже, конечно, сил не было никаких, но я почему-то считала, что мой долг туда поехать. Мы отправились туда с экспедицией добровольных пожарных. Она была организована наспех, совершенно бестолково, мы взяли с собой совершенно не подходящее для тушения травы оборудование и фактически не были готовы. 

Но там мы встретились с «Гринписом», и я впервые увидела, как работает «Гринпис» на пожаре. На меня это произвело огромное впечатление. Я поняла, что это профессионалы. Я познакомилась с Гришей Куксиным, руководителем противопожарной программы «Гринпис», человеком, который оказал на меня огромное влияние, и поняла, что есть люди, которые знают, как это делать, и надо у них учиться.

Когда все кончилось, я пошла в «Гринпис» на курсы добровольных пожарных. 

— Учились параллельно с вашей работой в Департаменте культуры? 

— Да. Это было довольно серьезное обучение, которое длилось несколько месяцев — мы слушали лекции, нас учили работать с оборудованием. При этом я прекрасно понимала, что я сама никогда не смогу оказать существенную помощь на пожарах, потому что мне было уже за сорок, но я очень хотела разобраться в том, как это делается (мне тогда казалось, что нужно обязательно быть молодым и физически сильным человеком, чтобы принести пользу). И я просто хотела понять изнутри, как все это работает, как называются все эти загадочные устройства, которые лежали у меня по всей квартире. Это просто привычка — я дотошный человек и привыкла очень глубоко во всем разбираться.

Я училась с большим удовольствием, хотя мне было очень сложно — для меня это была абсолютно новая область знаний. Я не обладала навыками ориентирования в лесу, я совершенно городской человек и на тот момент с трудом отличала елку от березы. 

Мы учились, потом через какое-то время меня взяли в противопожарную экспедицию в Астраханскую область. Там я уже довольно неплохо понимала, что происходит и что делают все эти люди, и работала в основном не как пожарный, а как фотограф и журналист. И там я поняла, что это не менее важно, чем бегать с ранцем или с рукавом, потому что необходимо привлекать внимание людей к проблеме пожаров. 

После этого я несколько лет ездила с «Гринписом» на пожары в свободное время. Примерно год или больше после окончания обучения еще ездила на пожары и параллельно работала в департаменте культуры, а потом однажды вдруг поняла, что больше так не могу. 

Хорошо помню этот момент. Я вернулась тогда с пожара, была очень сильно уставшей. Мне сказали: «Тебе выписали премию за работу в худсовете. Зайди в бухгалтерию, распишись». Я захожу, а бухгалтер мне говорит: «Как вы смеете сюда заходить в верхней одежде? Выйдите немедленно!» Я машинально снимаю с себя верхнюю одежду, кидаю ее за дверь, как будто это какая-то боевка, и спрашиваю: «Так нормально?» 

И в этот момент я поняла, что я уже, кажется, в другой субкультуре и мне пора отсюда уходить. И то, что было раньше для меня очень важным и значимым, вдруг стало очень маленьким и уже не таким интересным.

Я ушла из Департамента культуры. Все считали, что я сошла с ума — ведь я бросила довольно престижную работу. Говорили — «она уходит к каким-то непонятным пожарным». 

После этого я какое-то время подрабатывала просто как журналист и ездила с «Гринписом». Многие считали, что я работаю в «Гринписе», но там я всегда была просто волонтером. 

«Оказывается, я уже не искусствовед, а лесник»

— Что случилось дальше? 

— В 2015 году произошла массовая гибель хакасских пожарных из Авиалесоохраны. 

До этого на занятиях в «Гринписе» нам очень много рассказывали, какая это замечательная организация, какие профессионалы там работают. 

Когда это произошло, журналисты стали писать об Авиалесоохране ужасные гадости. Поскольку мало кто глубоко погружался в проблему, то люди, прочитав, что погибли десантники пожарные, решали, что это десантники армейские. Журналисты писали обвиняющие статьи, не понимая специфику работы Авиалесоохраны. На самом деле парашютист-пожарный приземляется на парашюте в нескольких километрах от пожара, ему сбрасывают оборудование, он его берет и идет работать, а десантника-пожарного спускают на специальном спусковом шнуре, неподалеку от пожара они строят лагерь. Но в одном из СМИ был сделан фотомонтаж, на котором люди на куполах спускались прямо в огонь. Писали, что кто-то приказал десантникам прыгнуть на парашютах в пожар и они сгорели. И эти омерзительные публикации шли одна за другой. Одну из них иллюстрировала фотография, на которой пьяные десантники купаются в бассейне… 

Когда я все это прочитала, мне стало настолько противно, что я поняла, что с этим надо что-то делать. В этот момент мой знакомый Володя Захаров, который тогда работал в экологическом издании, предложил мне слетать на место происшествия и написать честную профессиональную статью о том, как погибли эти люди и что там на самом деле произошло. Я очень быстро собралась и полетела в Абакан.

Из Абакана я доехала до Тывы, нашла авиабазу, пришла туда. На меня там смотрели, как на инопланетянку, потому что из вещей с собой у меня была дамская сумочка с котиком, я не взяла никакое оборудование и экипировку, потому что в Москве меня уверили в том, что попасть на пожар с Авиалесоохраной вообще невозможно, потому что это запрещено правилами, а там все строго. Я только взяла с собой на всякий случай противоэнцефалитный костюм и берцы. Но я пришла на авиабазу и попросилась на пожар. Никто со мной не хотел разговаривать. Все были в большом горе. Мне просто сказали: «Девушка, идите, не до вас». 

Но я не ушла, а пошла во двор, где общались ребята, лесные пожарные. Они предложили с ними пообедать, угостили кашей, стали спрашивать, кто я, собственно, такая. Я им рассказала, что я — пожарный доброволец, показала фотографии своих красавиц-подружек в боевках, они были изумлены. Меня порасспрашивали, потом они пошли к начальству и, смотрю, начали уговаривать взять меня на пожар. И каким-то до сих пор для меня непостижимым образом уговорили.

Так на следующее утро я из Тывы сразу попала в Красноярский край на пожар в лес. У меня с собой не было даже миски, не было спальника… Я провела с ними на пожаре несколько дней. Я поняла, что это изумительные профессионалы и что я очень хочу с ними работать. И вернувшись, решила, что хочу связать свою жизнь с этой организацией. 

Я опубликовала статью об Авиалесоохране, в Рослесхозе были тронуты ею и позвали меня на День работника лесного хозяйства. И когда я услышала со сцены, как поздравляют работников лесного хозяйства, я почувствовала, что я ощущаю себя уже внутри этой ситуации, что я уже, оказывается, не искусствовед, а лесник. Тогда я подошла в перерыве к работникам пресс-службы Рослесхоза и сказала: «Я хочу у вас работать». Они согласились. Меня довольно быстро взяли на работу в Авиалесоохрану, и я четыре года там работала. Вот такая немножко безумная история. 

— Что вас так привлекло там — романтика, коллектив или желание бороться с огнем как с источником многих бед? 

— Сразу очень много причин, но главное — я очень люблю профессионалов своего дела, это моя глубокая слабость, а там работают невероятные профессионалы — у них есть знания и инстинкт, и при этом огромная любовь к природе, плюс еще чувство красоты и понимание ее, потому что они никогда не устают любоваться лесом, природой. Кроме того, это было еще эстетически очень красиво. Я когда их фотографировала, я все время вспоминала мою любимую советскую живопись, потому что Авиалесоохрана — это служба, которая была создана в 30-х годах прошлого века, и она до сих пор эту эстетику сохранила. Это безумно красиво!

— У обывателя представление о пожарных как о грубых, нечувствительных людях, занимающихся тяжелым физическим трудом. И мало кто представляет их себе как красивых, романтичных, любящих природу…

— Они на моих глазах много раз совершали настоящие подвиги. Я видела, как они спасали и справлялись с очень тяжелыми пожарами. Но если я им говорила: «Ребята, вы сейчас совершили подвиг», — то они начинали нехорошо смеяться и меня вышучивать, потому что они сами это совершенно не считают подвигом — для них это просто очень интересная и любимая работа. Они себя не чувствуют героями. Но они при этом никогда не устают любоваться окружающим миром. 

Когда я первый раз летела в вертолете, я была поражена, какой внизу красивый пейзаж, потому что там чередовались острые таежные елки и деревья лиственных пород в четком и красивом ритме. Я тогда подумала, что они, наверное, уже столько раз это видели, что не замечают это все. Но как только мы спустились и вертолет улетел, Серега, мой знакомый, спросил: «Ты обратила внимание, какие внизу были красивые елки?» Они ходили все время фотографировать закаты… 

Женщинам тушить пожар нельзя, но можно руководить тушением

— Как они к вам относились после того, как поняли, что вы не просто девушка, прилетевшая посмотреть и написать, а человек, который разбирается в этом и относится к ним с глубочайшим уважением и восхищением?

— Мне с каждой новой группой, с которой я летела — а я летала все время с разными группами, — приходилось заново зарабатывать авторитет. Сначала для них мое присутствие всегда было дико, потому что они никогда не летали с женщинами на пожары и могли себе их там представить максимум поваром — такое иногда встречается. Когда они понимали, что я действительно разбираюсь, для них это всегда было очень удивительно. Они все обо мне заботились и очень меня оберегали. Это, конечно, было ужасно трогательно. Я себя чувствовала там такой принцессой, у которой куча братьев. Это было очень приятное ощущение.

— В Авиалесоохране женщины в тушении пожаров не участвуют, такой практики вообще нет?

— Изначально, когда Авиалесоохрана была создана, женщины были в первой же группе и работали там очень долго. Во время войны они практически заменили мужчин, которые ушли на войну, и появились полностью женские группы — были летчицы-наблюдатели, было много парашютисток. 

Но потом в какой-то момент в Авиалесоохране решили, что женщины на пожаре — это плохо, и приказом запретили женщинам там работать. И все женщины-героини, которые много лет прослужили в Авиалесоохране, вынуждены были мгновенно уйти на пенсию, а у кого не было нужного пенсионного стажа, те дорабатывали гардеробщицами, кладовщицами и так далее. Это, конечно, было для них очень обидно. Так или иначе, все очень быстро забыли, что женщины в Авиалесоохране были, и почти все мужчины, с которыми я разговаривала, утверждали, что их никогда и не было. Но это точно не так. 

На сегодняшний день женщинам в России КЗоТом запрещено участвовать в огневых работах — но при этом в КЗоТе забыли запретить женщинам брать на себя руководство тушением пожара. Поэтому я специально выучилась на руководителя тушения пожара (РТП) — это была для меня единственная возможность легально летать на пожары. 

Некоторое время эта корочка лежала у меня без дела, пока однажды я не попала на пожар в Бурятии, где был очень серьезный руководитель местного отделения Авиалесоохраны, который никак не мог поверить, что женщина может быть РТП, запрашивал по почте мои документы и так далее. 

Я долго пыталась убедить мое руководство в Авиалесоохране, что мне нужно это обучение, и в конце концов смогла это сделать, но начальство потом надо мной подтрунивало: «Вы сейчас выучитесь, потом прыгать с парашютом захотите, а потом вам группу давать?»

— И что в итоге? Удалось ли вам принимать участие непосредственно в тушении или нет?

— Честно говоря, мне эта работа была бы не по силам, потому что это физически очень тяжело. Когда вы прилетаете на пожар, до него часто нужно идти 5–10 километров, причем не по дороге, а по звериной тропе, и почему-то почти всегда вверх. Кроме того, вы должны тащить с собой и на себе тяжелое оборудование. А после этого «марш-броска» вам еще надо работать. 

Тушение лесного пожара чаще всего так называемое косвенное, без непосредственной работы с огнем. Основная работа пожарных при косвенном тушении — валить деревья и копать, копать и валить деревья, и только когда пожар таким образом окопан вручную лопатами (понятно, что трактор туда пригнать практически невозможно), начинается встречный отжиг, который надо тщательно контролировать. 

Это и есть тушение лесного пожара. И мне с моими физическими данными там просто нечего было бы делать. Как доброволец я могу побегать с ранцем, постоять с рукавом, но, как правило, в Авиалесоохране просто нет такой работы. 

В Авиалесоохране я снимала пожары, писала о работе ребят, иногда следила, чтобы огонь не перескочил нам за спину, так что у меня там была функция дополнительного наблюдателя.

— В каких регионах вы бывали на пожарах? 

— В основном в Иркутской области, Бурятии, Якутии, Тыве. 

— Какая из этих поездок запомнилась больше всего? 

— Они все по-своему были очень интересные. Летала с разными группами и очень хорошо помню, как я на одном пожаре в Иркутской области встретилась с той самой первой группой, с которой летала в первый раз. Я была в тот момент изъедена мошкой, страшно выглядела, но они все равно были очень рады меня видеть, и мой приятель из этой группы нарвал каких-то полевых цветов и принес букет. Это было очень трогательно. 

— Ваше присутствие в этих сугубо мужских коллективах как-то влияло на тех, кто там был? У меня было интервью с девушкой, которая путем больших битв правдами и неправдами добилась того, чтобы служить в пожарной части в Подмосковье. Ее там очень не хотели видеть и всячески этому противодействовали, потому что там был сложившийся мужской коллектив со своим юмором, порядками, атмосферой. Вы с этим сталкивались или, наоборот, к вам относились по-рыцарски, были вам рады?

— Они очень радовались, когда я с ними летала, потому что им это было интересно. Особенность Авиалесоохраны в том, что когда группа находится в лесу, то они по полгода живут одним и тем же коллективом. Это очень скучно, это создает тяжелую обстановку, потому что люди друг от друга устают. А когда на время появляется еще один человек, тем более женщина, они этому искренне рады. 

Я с собой специально возила платье и иногда его надевала, чтобы сделать им приятное — ненадолго, потому что в лесу много насекомых, но они этому очень радовались и были тронуты. Они радовались тому, что я о них пишу, потому что о них очень мало пишут — и в первую очередь из-за того, что они работают в труднодоступных местах, куда журналисты не попадают. Они говорили: «Расскажите о нашей службе, никто про нас не знает, наши тушения пожаров все приписывают МЧС» — это действительно часто происходит по ошибке журналистов, потому что это похожие службы. И мы со многими из них до сих пор перезваниваемся, дружим, они очень хорошие ребята.

— Каких-то эксцессов из-за того, что в сугубо мужской компании появлялась женщина, не было?

— Один раз я получила очень трогательное предложение руки и сердца. Это, пожалуй, был единственный «эксцесс» за все время. Это было очень серьезно. Человек сначала выяснил, сколько мне лет, есть ли у меня семья, дети, потом спросил, буду ли я готова поехать в деревню с ним жить, там у него корова… 

— Вы, судя по всему, отказались?

— Да, но это было очень искренне и красиво. 

Наводнение, разрушенные дома и 40 тонн ненужной одежды

— Вы рассказываете про Авиалесоохрану в прошедшем времени — сейчас вы уже там не работаете?

— Я ушла, когда мне исполнилось 50 лет. Я заранее решила, что буду там работать до пятидесяти, потому что думала, что после этого мне будет физически тяжело бегать по тайге. Как раз так сложилось, что я в это время вышла замуж, поэтому ушла, решив, что больше не буду работать — буду домохозяйкой. Но надолго меня не хватило. 

Мне предложили возглавить противопожарный проект «Феникс» в фонде «Лавка радостей», и я вышла туда на работу. Это оказалось очень интересным опытом. «Феникс» — это проект, который занимается социальной помощью пострадавшим на пожаре. Фигурально выражаясь, я собирала все ту же сумочку, которую начала собирать в 2010-м.

— Летом 2019 года вы на несколько месяцев уехали в Иркутскую область помогать пострадавшим от наводнения. Это тоже был проект «Феникса»?

— В Иркутскую область я ездила от четырех благотворительных фондов. Сам по себе «Феникс» — проект противопожарный, изначально мы не собирались помогать жертвам каких-либо других стихий, но после наводнения поняли, что нам придется заниматься и этим тоже — уж очень серьезное наводнение случилось в Иркутской области: там было 47 тысяч пострадавших. Поэтому мы решили, что туда надо ехать — механизм помощи примерно одинаковый что при массовых пожарах, что при наводнениях. В общей сложности я там провела около трех месяцев — июль, август, часть сентября, и потом прилетала на месяц в декабре. 

Для меня работа на месте чрезвычайной ситуации не была в новинку — в 2010-м я достаточно много времени провела на месте ЧС, весной 2019 года ездила вместе с «Гринписом» в сгоревшее Забайкалье. Но в Забайкалье нам практически ничего делать не пришлось — мы только отвезли туда от «Феникса» противоожоговые средства, а с остальным там справилось местное руководство, и кроме этих дефицитных дорогих противоожоговых салфеток им реально больше никакая помощь была не нужна. Я так радуюсь, когда такое происходит! 

Когда случилось наводнение в Иркутской области, я думала, что поеду туда на неделю-две, но в итоге там была напряженная и интересная работа, которая длилась несколько месяцев. Я там работала вместе с ребятами из местного НКО, и для меня это был необычный опыт, потому что очень многие вещи мы там делали впервые. 

Например, мы впервые оказывали юридическую помощь на месте массового ЧС силами волонтеров. Мы очень быстро создали «дорожную карту», по которой должен был двигаться пострадавший, например, лишившийся дома, и это оказалось очень востребованным видом помощи, потому что там люди не привыкли иметь дело ни с какими официальными структурами, у них вообще не было такого навыка. 

Они испытывали сложность даже с заполнением заявления, многие давно не держали в руках ручку. И мы быстро обучили волонтеров, дали им ответы на самые распространенные вопросы, которые задавали пострадавшие — «У меня утонул паспорт, что мне делать?», «Я не был прописан, как мне доказать, что я тут жил?» и так далее, поставили их в местах, где люди заполняли заявления, и это очень сильно помогло и успокоить людей, и разгрузить службы.

Еще одна интересная вещь, которую мы там отработали, — это работа с огромным количеством ненужной одежды, которую туда присылали. Я уже говорила, что в зоне ЧС всегда одна из самых серьезных проблем — это ненужная одежда, потому что люди, которые искренне хотят помочь, но не знают, что конкретно нужно, часто присылают одежду, которая пострадавшим не нужна, — например, платья 40-42-го размера, или одежду в непригодном для использования виде.

— А что действительно нужно?

— Нужнее всего там, где случилось наводнение или массовый пожар — телефоны. Потому что первое желание у человека, который остался в живых, — это позвонить родным и сказать: «Я жив», и оставаться с ними на связи. Подходят любые, самые примитивные кнопочные «звонилки» — часто непосредственно на месте ЧС достать их очень сложно. 

Из одежды всегда нужно новое нижнее белье, чистые футболки, не обязательно новые, хотя бы чистые — но лучше, конечно, новые, потому что это приятнее, это как-то морально поддерживает. Всегда нужны простые спортивные костюмы, в которых люди могли бы ходить, и тапочки. Если дело происходит зимой, нужна верхняя одежда в хорошем состоянии — целая, со всеми пуговицами и молниями. Люди, которые присылают свою одежду, часто думают, что у пострадавших же ничего нет, поэтому они починят, пришьют, заменят, но, как правило, на месте ЧС совершенно не до того. Пострадавшие всегда очень заняты беготней по различным инстанциям, у них нет времени чинить, чистить одежду, заменять молнии, да и возможности такой часто нет — просто нет иголок и ниток. 

В результате после ликвидации последствий ЧС эта одежда тоннами выбрасывается — и хорошая, и плохая. Для того чтобы присланная гуманитарная помощь действительно была использована по назначению, в нее нужно вложить еще очень много человеческих ресурсов и денег. 

Когда люди, может быть, с самыми лучшими пожеланиями отправляют на место массовой катастрофы одежду, они всегда думают, что там есть какие-то воображаемые волонтеры, которые все это распаковывают, сортируют, где-то это хранят, развешивают по размерам, развозят по домам и так далее, но в реальности таких волонтеров почти никогда нет. Но даже если они есть, то найти желающих сортировать одежду всегда очень сложно, потому что эта работа очень тяжела физически и часто совсем не та, ради которой они туда приехали. Кроме того, она небезопасна, потому что эту одежду никто не проверяет на предмет заражения насекомыми, и теоретически ее могут прислать люди, больные туберкулезом, и так далее. 

Наконец, в зоне ЧС очень трудно найти место, где ее можно хранить, а это реально могут быть десятки тонн. Как правило, под это отводится какой-нибудь огромный ангар, где все это просто лежит огромной кучей. Иногда туда приходят пострадавшие, смотрят на эту кучу в ужасе, начинают там рыться, и надо понимать, что для них это очень серьезный момент стресса, потому что они именно тогда осознают, что у них изменился социальный статус — до этого они были успешными людьми со своим домом, со своими вещами и так далее, а теперь, если им предлагают в этом копаться, значит, они совсем нищие и должны одеваться на помойке. 

Поэтому, чтобы всего этого избежать, я всегда советую: не присылайте вещи на место ЧС. Скорее всего, все самое необходимое людям уже принесли соседи, друзья, может, доставили люди из других городов. А помощь должна быть адресной, ее должны оказывать специалисты, и лучше, если это делается через фонды.

Мне очень нравится то, что мы сейчас делаем в «Лавке радостей», потому что у нас есть огромный склад, где все лежит по порядку, в нем работают люди, которые получают за это деньги, и волонтеры помогают им все это сортировать. И если мы получаем письмо «я такой-то, у нас там-то сгорел дом со всеми вещами, и чтобы дочка могла ходить в школу, нам очень нужны женские туфли 38-го размера без каблука, черная короткая юбка и школьный ранец», они все это подбирают из того, что есть, и отправляют именно то, что требуется. Такая помощь нужна, и, что немаловажно, она не обидна для получателя.

На наводнении в Иркутской области мы сделали еще одну очень интересную вещь: благотворительную прачечную в зоне ЧС — проект, который, как мне кажется, не имеет аналогов. Обычно после ликвидации последствий чрезвычайной ситуации присланную «гуманитарку» — всю эту кучу одежды — потихоньку куда-то свозят, обливают бензином и сжигают или закапывают. Как правило, об этом кто-то узнает, начинается скандал, что люди от всего сердца отправляли помощь, а ее сожгли на помойке… 

В этот раз мы решили попробовать этого избежать. Мы силами нескольких фондов — «Справедливая помощь Доктора Лизы», «Предание», «Лавка радостей» и местного НКО «Малая родина» — сняли помещение, купили стиральные и сушильные машины, и стали перестирывать эту «гуманитарку» и раздавать малоимущим, в частности совершали автомобильные рейды по дальним деревням. 

— И люди с удовольствием брали, потому что она была приличного вида и не лежала кучей?

— Да, мы это делали в формате благотворительного магазина, когда вещи развешаны на вешалках, распределены по размерам, при них человек, который знает, где что есть. Это выглядит как магазин, где можно взять одежду и примерить. И это совсем другая история.

— Что стало с этой прачечной, когда вы уехали? 

— Она до сих пор работает — все еще перестирывает присланную летом одежду. Ее там было огромное количество. В том маленьком городке Тулуне, где я базировалась, было, по разным оценкам, от 20 до 40 тонн этой одежды. Часть ее, видимо, все-таки пошла на свалку — иначе то, что не влезает в ангары, обычно разбрасывается по улице и гниет под дождем и снегом, да и неразобранная одежда сама по себе начинает портиться и гнить. 

Нам понравился наш опыт, но я пока сама не очень поняла, насколько его можно распространить на какие-то другие ЧС, потому что там, в Тулуне, были действительно замечательные люди, с которыми мне было очень приятно работать и которые обеспечили успех этого проекта. И, пользуясь случаем, я хочу поблагодарить Юлию Булдакову и Даниила Ветра, с которыми мы там вместе работали. Они прекрасные профессионалы, и с ними очень приятно иметь дело. Они и сейчас продолжают всем этим заниматься, и у них идея — делать из того, что осталось невостребованным, какие-то текстильные и лоскутные изделия. Но я не уверена, что это можно сделать в каждом городе. 

— Все, как обычно, упирается в людей?

— Да, как всегда. Может быть, более правильно пропагандировать мысль о том, что не надо присылать свою старую одежду в зону ЧС — гораздо лучше туда отправить новый тонометр или глюкометр, который всегда нужен, потому что в таких ситуациях всегда оказывается очень много пожилых людей, которым нужно мерить давление и уровень сахара. 

Во время ЧС люди видны как на ладони

— А что для вас более всего удивительно во всех этих ваших историях?

— Меня лично больше всего удивляет, какое количество людей откликается на просьбы о помощи. Ты куда-то идешь, и тебе очень страшно, потому что ты в этом ничего не понимаешь, ты не представляешь, как это сделать, к кому обратиться, но вдруг кто-то протягивает тебе дружеские руки, и тебя просто держат, это удивительно. 

Например, я только что столкнулась с проблемой, что нужно отправить 214 килограммов гуманитарной помощи для Забайкалья. Денег на это у нашего фонда не было. И в результате «Почта России» согласилась это отправить бесплатно! Они буквально за четыре дня доставили эту помощь в глухое село в Забайкалье, где сгорел большой дом. Это вообще что-то невероятное! Я пришла в «Почту России» и увидела там живых чувствующих людей, которые очень волновались, чтобы все это дошло до места, десять раз переспрашивали адрес и все такое. Это было просто чудо. 

Вообще, на чрезвычайных ситуациях люди очень хорошо проявляются, они видны как на ладони, там нельзя притвориться. Это всегда очень интересно, потому что очень явно проявляется и все хорошее, и все плохое. 

— Можете вспомнить какие-нибудь яркие примеры, когда человек проявлялся так или иначе?

— Когда человек оказывается в состоянии ограниченного ресурса, он начинает себя вести самым, казалось бы, необычным образом. Если говорить, например, о наводнениях нынешнего года, я видела очень страшные вещи, когда семья получала квартиру и дети в нее уезжали, говоря старой бабушке или дедушке: «Ты пока тут поживи» (в разрушенном доме), и даже не сообщали о том, что есть уже новая квартира, в которую можно переехать. 

И вместе с тем я видела чудеса благородства, когда в Забайкалье фермер отдавал чуть ли не все, что у него есть, односельчанам, у которых случился пожар, привозил какие-то шпалы, чтобы люди могли начать строить хлева для своих животных, просто так бродивших по улицам. Видела, когда люди тратили огромные деньги на помощь, на закупку воды, продовольствия для пострадавших. Это всегда так чудесно. 

— Да, и эти примеры обычно всегда рядом, буквально на одной улице.

— Да, всегда рядом и очень-очень ярко. 

На самом деле моя теперешняя работа сложнее работы в Авиалесоохране, как это ни странно, хоть там было и опаснее, и физически часто тяжелее.

Когда ты занимаешься социальной работой, то приходится принимать иногда очень сложные решения, часто нет правильного выбора, и потом непонятно, верно ты поступил или нет — и это очень непростая часть работы. 

— Когда надо решать, кому ты помогаешь, если у тебя ограничены ресурсы, а запросов много? 

— Да. В прошлом году было очень тяжелое ощущение, потому что есть десятки тысяч пострадавших и надо решить, кому помогать, по какому принципу выбирать, кому верить — ведь в такой ситуации довольно сложно проверять информацию, потому что не у всех восстановлены документы. Кроме того, когда помощь оказывается сразу с нескольких сторон, возможно, что человек, который к тебе пришел, грубо говоря, за тушенкой, может быть, уже получил ее в «Красном Кресте». Или, наоборот, кто-то говорит, что ему помощь вообще не нужна, а на самом деле она ему очень нужна и он просто в стрессе. Это достаточно тяжело, и это довольно сложная работа, особенно когда ты ей занимаешься долго и без смены. 

— А кроме того, это еще непосредственная работа с человеческим горем, потому что одно дело — пожар в лесу, а другое дело — люди, пережившие трагедию, и ты с ними лицом к лицу, а они могут быть и резки, и грубы, и обижены, и так далее. 

— Знаете, я к этому спокойно отношусь, потому что на любом ЧС к концу почти все, кому нужна помощь, становятся резкими, грубыми и обиженными. Когда я проводила тренинги для волонтеров, я объясняла, что в этом случае не нужно обижаться, что это просто человеческая реакция на стресс: когда люди только что лишились всего и им вдруг приходится бегать по учреждениям с заявлениями, когда непонятно будущее, когда они понимают, что все как было уже не вернется, что больше не будет такого дома, какой был, и что погибли семейные фотографии, реликвии и ценности, которые бережно хранили, они, естественно, взбудоражены, и им надо куда-то излить свои эмоции. К сожалению, часто мишенью для этого становятся именно люди помогающих профессий. 

И это одна из причин, по которой люди очень часто в пожаре и его последствиях обвиняют… пожарных. Почти все пострадавшие, с которыми я общаюсь, говорят: «Приехали пожарные, ничего не делали, стояли на месте, были сонные, как мухи, и у них в машине не было воды». Эту цитату я почти дословно видела в книжке Трегубова «Пожарная тактика», по-моему, 1924 года издания.

Точно так же они начинают сбрасывать негатив на волонтеров, которые им помогают. Я очень часто слышу обвинение, что «вы, наверное, взяли себе всю хорошую “гуманитарку”, а нам даете только то, что осталось». Но это человеческий фактор, с ним ничего не сделаешь. 

— Но, опять же, наверное, бывают примеры удивительной благодарности и тепла?

— Да. Недавно мне позвонила женщина и рассказала кошмарную историю: они поехали провожать сына в армию, а пока они ездили, у них сгорел дом. Я тут же отправила ей документы с объяснением, как их надо заполнять, и сразу же получила очень горячее письмо: «Большое спасибо, что вы так быстро отреагировали на нашу просьбу и прислали образцы документов!» Есть люди, которые благодарят даже за это. Они очень часто думают, что остаются наедине со своим горем, что им никто не поможет, и в этом случае, если приходит хотя бы какая-то помощь, они это воспринимают как чудо. Такое тоже бывает.

Все вокруг меня постоянно учатся

— Анна, как ваш муж отнесся к тому, что вы так — раз! — и уехали на три месяца куда-то жить непонятно в каких условиях в зоне ЧС? Как он вообще относится к вашей противопожарной и добровольческой деятельности?

— Он по мне очень скучает, когда я уезжаю, но он сам в 2010 году был пожарным добровольцем, поэтому он прекрасно понимает то, что я делаю, и относится к этому с большим уважением. Он в прошлом году тоже прошел обучение на пожарного добровольца, но пока еще не ездил на пожары. Думаю, что как-нибудь поедем вместе. 

— Вы упомянули, что когда вы начали общаться с Авиалесоохраной, вы не очень отличали елку от березы. Сейчас, насколько я знаю, у вас знания о растениях — на уровне хорошего профессионального ботаника — видимо, благодаря вашему мужу Александру Барне, ученому, сотруднику главного ботанического сада РАН, специалисту по комнатным растениям.

— На уровне ботаника — это все-таки преувеличение, я скорее любитель. Но я много об этом узнала, наверное, потому что я оказываюсь в кругу людей, которые знатоки своего дела, и с ними интересно и здорово узнавать новое. 

Сейчас я общаюсь со специалистами, которые хорошо ориентируются в биологии, — это компания, которая сложилась вокруг заказника «Журавлиная родина» в Подмосковье, это дружина охраны природы МГУ, и от них постоянно идет очень много всякой интересной информации. Я езжу к ним на лекции, учусь, слушаю. 

Наверное, я многое узнала о растениях еще и потому, что живу рядом с таким профессионалом, как мой муж, и это тоже очень ценно. Он сейчас прослушал курс лекций по физиологии растений, и я их вместе с ним с удовольствием слушала, это действительно очень интересно. 

— Вокруг всегда очень много интересного, но обычно человек ото всего этого закрыт, и у него есть одна-две, в лучшем случае три области, в которых он проживает всю свою жизнь, совершенствуя свои знания. Но чтобы человек в 40-50 лет регулярно осваивал новые для себя знания и профессии — мне кажется, это редкая и удивительная история. 

— Вокруг меня люди, которые постоянно учатся. Мои подруги в 50 лет идут учиться водить машину, осваивают квадрокоптер, начинают заниматься поисками людей. Одна моя знакомая пошла вдруг в цирковую секцию и учится там прыгать с трапеции на трапецию… Мне кажется, что в современном мире в этом уже нет ничего удивительного.