Меня не убили — и я заплакал
— Попали мы в засаду в Афгане. Чувствую, что все уже, это конец, и патроны закончились. Я посчитал, что мне под броней будет безопаснее, и какую-то часть боя отстреливался из-под БТРа. А он так пылал, что я под ним сам плавился, шкуру жгло нестерпимо. Ну, думаю, сейчас выберусь и напоследок хоть прикладом кого-нибудь, хоть ногой, хоть кулаком успею достать, пока не убьют.
И вот я выскакиваю, а духи (духи, душманы (от dušman — «враг») — так называли афганских моджахедов советские военные. — Примеч. ред.) убегают. Подумал сперва, что это я такой страшный, но оказалось, вертушки вылетели, а я их не слышал даже. Они долбанули, а мне осталось только бежать и упасть в бессилии на землю.
У меня случился нервный выплеск. Я заплакал. Это был мой первый бой. Я уже готовился умереть, ну и врезать кому-то напоследок, а ничего этого не произошло.
— Вы можете ответить на вопрос, за что вы воевали в Афганистане?
— Задайте этот вопрос тем, кто там был. Процентов девяносто ответят: «За ребят». Потому что твоя страна, твои люди, твоя зона ответственности на войне — это те, кто находится с тобой рядом, сослуживцы, в первую очередь. Ты готов жертвовать собою ради их жизней.
Никто из афганцев не скажет, что воевал за революцию, за социализм. Ни у кого такой мысли не было. Не было таких высоких идей. Были друзья, была задача.
Есть еще одна черта в русском воине — мы выполняем свой воинский долг до конца. У нас есть понятия «воинская честь», «достоинство». Все это особенно проявляется, когда тебя ставят в безвыходную ситуацию. В какой-то момент как по щелчку — р-р-раз (щелкает пальцами) — и ты готов на последний рывок. Ставишь цель — как можно больше сделать за те минуты или секунды, которые у тебя еще остались до последнего вздоха.
Чем объяснить подвиг Александра Матросова? Он же знал, на что идет, знал, что за его спиной — боевые товарищи, и выбор для него был очевиден. Или, например, подвиг нашего земляка Александра Корявина. Он закрыл собой командира. Принял такое решение, потому что на тот момент больше ничего сделать не мог. Увидел, что дух стреляет — и все.
— Что происходит с человеком, когда он жертвует собой?
— Я много раз видел, когда, казалось бы, человек по жизни безответственный в сложную минуту бросается на выручку. Им что-то руководит. Может быть, память предков сказывается. Что-то включается в этот момент в душе, есть за всем этим какой-то больший смысл.
Священник Николай Кравченко. Фото: Людмила Ксанти
Господь нас ведет этим путем. Открываешь Священное Писание, а там все изобилует «За други своя». Есть народная пословица: «Сам погибай, а товарища выручай».
— Но человек не всегда может справиться со страхом, даже солдат.
— Были случаи в моей воинской жизни, когда человек проявил малодушие. В трудный момент спасовал. А потом такие воины сами себя изъели. Цена собственной жизни становится, наверное, очень мизерной по сравнению с тем, что совершил.
В первую чеченскую был случай. Ребята сдались в плен, им гарантировали жизнь в обмен на то, что сдадут оружие. Все так и получилось. Потом они приехали в Пятигорск на реабилитацию, и по прошествии какого-то времени двое покончили с собой.
В одном из боев я понял, что рядом есть кто-то еще
— Человек меняется на войне. Я не понял даже, что и как со мной произошло. Через неделю, в первый месяц службы у меня из головы напрочь выветрились друзья, товарищи, подруги, что остались на гражданке. Чаще стал думать о маме. А что она говорила о той или иной ситуации, как в жизни себя надо вести?
Меняются ценности, отношение к жизни. Особенно — к жизни других людей. Почему-то вдруг чужая жизнь становится ценнее, чем своя.
Больше замечаешь свои поступки по отношению к другим людям. Переоценка ценностей идет постоянно. Ты меняешься.
Вдруг мне показалось, что жизнь, которая вокруг меня, настолько условная, что стал искать глубину. Мне казалось, что должно быть еще что-то или кто-то. Один боец был у нас верующий, стал меня учить молитве «Отче наш». Но на мои вопросы кратко отвечал. Возможно, мое ехидство тогда не придавало ему желания отвечать глубже.
Фото: Людмила Ксанти
Я сперва это впитал, а потом в одном из боев у меня это проклюнулось. Вдруг появилось ощущение, что я не один, кто-то есть рядом. Тот, Кто меня защитит, Тот, Кому я нужен. Это добавляло уверенности, а самое главное — простоты. Появилась душевная наполненность.
— Часто читали «Отче наш»?
— Ой, я долго не мог выучить его. А когда попали в засаду в Абхазии в 1994 году, вдруг вспомнил (улыбается). Мне тогда было 30 лет.
Потом часто читал эту молитву. Это стало традицией нашей разведгруппы. Любой выход начинался с «Отче наш». Командир говорил бойцу Роме: «Давай, читай», а потом так же кратко командовал: «Все, работаем».
— Во время второй чеченской кампании вы попали в окружение и с криками «Христос Воскресе!» его прорвали. Как это происходило?
— Да не я первый начал это кричать. Боец там был один, с него все и началось.
У нас был суточный разведвыход, ближе к утру мы вышли к зданию университета в Грозном. Нам нужно было где-то укрыться, переждать время. И вот мы впятером вваливаемся в то здание. Это рассказывать легко, а тогда каждый шаг мог стать последним.
Оказалось, там взвод наших бойцов был. Если бы у них были патроны, они бы нас точно завалили. Не знали же, кто идет — свои или нет. Но на наше счастье у них закончился боекомплект.
И вот они сидят в этом здании, пацаны совсем, с ними капитан — мужик хороший.
Мы объяснили, кто такие, так они на нас потом смотрели, как на отцов родных, в глазах надежда — сейчас мы всех спасем.
Ситуация была не совсем безнадежная, но сложная. Мы находись в глубоком тылу, на территории противника, боеприпасов мало. Те, что были, раздали понемногу бойцам. Часа два-три находились в этом здании, отвечали на обстрелы, только если на то была необходимость.
Издали слышно крики «Аллах Акба-а-ар!», и тут наш парнишка говорит: «А чего Аллах Акбар? Христос Воскресе!» И как рванул к окну! Буквально вывалился со второго этажа, а в это время под стенкой уже были боевики, и он практически на них упал. Для них это было полной неожиданностью. Мы все тоже рванули из окна. Прорвались и вышли оттуда без потерь.
С этого момента у нас стало традицией кричать «Христос Воскресе».
— Что чувствует солдат, когда это кричит?
— Не знаю. Не помню. Внутри тебя есть радость, ты в бой можешь идти совершенно в другом состоянии. Твой дух крепок в этот момент.
Фото: Людмила Ксанти
Точно знаю другое. Когда к нам в часть приехал священник, появилось необъяснимое чувство защищенности. Он с собой что-то принес. Когда батюшка раздавал крестики, их брали даже некрещеные. Случалось вдруг особое понимание чего-то важного, появлялась уверенность и даже легкость. Наверное, смысл появился, осознание самого себя.
У меня к тому времени крестик был. Крестился я уже в зрелом возрасте. Мне его тут, в Лавре, подарили. Бронзовый. Лет пять назад поменял — дужка перетерлась.
«Так ты же Чукча-снайпер!»
— А когда вы во вторую чеченскую кампанию отправились уже не с оружием, а с крестом, реакцию бойцов на себя помните?
— Заходишь — сидит человек, утомленный войной. И вдруг он видит священника. У него лицо преображается, человек начинает улыбаться: «Здрасте, а вам кого?» (священник в этот момент сам расплывается в улыбке).
— Встречались с сослуживцами? Как они на вас реагировали?
— Если ехал в какую-то часть, сперва обзванивал там друзей, знакомых. Так легче налаживать контакт.
Если ты называешь имена тех, кто в тот период там служил, все — это твой «пропуск». Тебя уже принимают как своего.
А встречи были, конечно. За Грозным БТР стоит, на нем — бойцы матерые. Разговорились. Один спрыгивает и спрашивает:
— Ого! И откуда же тут батюшки взялись?
Слово за слово, я говорю ему:
— Спецура? Я в первую кампанию тоже там был.
Он мне удивленно:
— Да-а-а? А позывной какой?
— Чукча.
— Да ты что?! Нет! Правда? Ты же меня спас! Я работал в районе университета, и такая ситуация — зажали меня два снайпера. Ни вылезти из укрытия, ничего не могу сделать. Щас, думаю, если не выйду, пехота придет и меня возьмут. И тут слышу — дун-н-н, дун-н-н — знакомый звук СВД. И снайпера лупить перестали. Уже потом через своих узнал, что Чукча-снайпер работал.
— Снайпер. Всегда винтовка была при себе. Не хотелось взять в руки оружие, когда приехали в часть как священник?
— Мне не запрещено брать его в руки и сейчас. Я даже могу смотреть в прицел. Только кровь проливать мне нельзя. Я священник. Мое оружие отныне — крест. Даже охотиться нельзя.
Я сделал свой выбор. Но мне, как человеку военному, проще ориентироваться в обстановке. Я четко знаю, где и как нужно себя вести.
Фото: Ольга Кожемякина
Но вот случай был. В тот же день, когда встреча произошла с бойцом на БТРе. Нас было трое, со мной еще один батюшка-афганец и послушник из Лавры. Он поехал с нами, потому что хотел навестить земляков из Ростовской области, искал бригаду из Аксая.
Под Грозным расположился стихийный рынок, и мы шли вдоль рядов. Мы-то с батюшкой обучены, в памяти как закон — не отделяться, держать друг друга в поле зрения, потому что случается разное. И вдруг наш третий товарищ куда-то пропал. Смотрим — нет его, не на шутку всполошились, давай искать.
Обнаружили по голосу где-то в кустах, за торговыми палатками. Ему сказали, что там, в кустах, есть холодная питьевая вода, он и пошел, доверчивый. Мог попасть в беду. А он все сомневался: «Мирные же…» Потом мы ему все-таки объяснили еще раз, что может быть в таких ситуациях.
Крестим десантников, и они уходят на задание
— Все бойцы вас воспринимали так, с воодушевлением?
— Нет, конечно. Я никогда не лез. Если говорят «нет» — значит нет. В полемику не вступал. Говорят, что на передовой атеистов нет. Согласен. Когда человек рядом со смертью, он готов принять того, кто его закроет, защитит.
— Чем отличается крещение на передовой?
— Сама ситуация другая. Одно дело священник здесь, в храме, и человек может в любой момент принять решение о крещении, спланировать его, выбрать день.
А в зоне боевых действий священник — не постоянно действующий. Поэтому только он появился — надо брать.
За один раз, бывало, в зоне боевых действий мы крестили 60–120 человек. Таких дней было немного, но мы тогда просто валились с ног.
— Случалось делать это практически в боевых условиях?
— Не прямо под обстрелом, но однажды была особенная ситуация. В районе станицы Калиновской крестили. Прибежали десантники: «Вы еще крестите?» С ними был полковник, разделся по пояс и говорит: «У нас мало времени, боевой выход». Мы их покрестили кратким чином, они тут же ушли на хребет. Их было 61. Обстановка была жесткая тогда.
Один раз приехали крестить, а уже некого, все крещеные. Это была отдельная боевая точка, мы там провели полдня, ночь и еще полдня, побыли в боевой обстановке. Обычный ночной обстрел: стреляют с одной стороны, отвечают с нашей. Я был с отцом Василиском, он тоже Афган прошел. Войны мы с ним наглотались в свое время, и все, что происходило, нас не пугало до состояния паники, но о самосохранении думали. Мы не ходили там демонстративно с крестом. Обычно — по перекрытиям, где надо ползти — ползли.
— В облачении далеко не уползешь. Форма одежды для такого рода командировки у священника какая?
— Перед одной из первых командировок в Чечню в качестве священника я спросил у отца Димитрия Смирнова про форму одежды. Он ответил так: «А ты так ходи, не выпендривайся, что ты священник». Я понял.
Моя форма одежды — как форма у солдат, а подрясник в сумке, и скуфейка там же.
В часть входишь в форме и скуфейке. Отец Димитрий говорил еще так: «Веди себя подобающе, чтобы люди знали, что ты — священник. Поведение тебя определяет и выделяет из общего воинского ряда». Борода есть? Есть. Улыбка в наличии? Да.
Подрясник — для совершения богослужения. Но крестить приходилось и без подрясника. В полевых условиях — в горах или в ближайшем кустарнике — надо, чтобы все было быстро и удобно.
Мне для таких командировок сшили специальный подрясник стального цвета. Белый в полевых условиях, конечно, красиво, но непрактично.
— Помните, в прошлом году была история, когда предложили специальные облачения для служения в полях? Ваша реакция на это?
— Категорически против.
Мы, военные священники, друг друга любим, ценим и уважаем, как говорится. Раз в год собираемся в Москве, чтобы обсудить важные и текущие дела. Всегда есть о чем поговорить. Я скажу простому священнику какие-то свои мысли, он не поймет, а военный священник поймет и то, о чем я переживаю, и над чем смеюсь.
Фото: Людмила Ксанти
Как раз в прошлом году обсуждали то, о чем вы говорите: «Мужики, вы видели?» Все смеялись. Кому в голову такая мысль пришла? Те, кто в полях, прекрасно знают, что им нужно в той или иной обстановке.
Стал священником, когда понял — «никто, кроме нас»
— Как вы решили стать священником?
— Когда мы оказались в засаде в Грозном, я сказал себе: «Если выберемся отсюда и все ребята выживут — построю храм».
Потом была первая исповедь в Лавре. Я шел к священству, все случилось не сразу. Два года был в терзаниях и сомнениях. Это мне отец Кирилл сказал, что надо быть священником. Я сопротивлялся. И не потому, что мне будет потом чего-то не хватать, просто не видел себя в роли священника.
Тогда в моем представлении священник — это кто-то необычный. Видеть себя в этом я не мог. Но прошло время, которое было отмерено отцом Кириллом, и меня внезапно озарило — надо.
Никто, кроме меня, не пойдет в горячие точки. Нет, пойдет, конечно, но это будет долгий путь адаптации. А мне адаптироваться не надо.
Я ушел по ранению, меня списали, находился на послушаниях с благословения отца Кирилла в Троице-Сергиевой лавре два с половиной года. Изучал службу, исполнял послушания, в основном был пономарем и трудился на колокольне. Потом женился, мы венчались. Духовный сан принял в 1999 году.
После этого сомнений уже не было. Единственное, что было для меня сложно — остановиться на полном скаку и жить размеренной жизнью. Поэтому я активно ездил в зону боевых действий с духовной миссией.
По поводу обещания построить храм. Отец Кирилл мне как-то сказал, что его надо строить в душе, и когда он там будет, вот тогда ты исполнишь обещание. Я строю свой храм в душе уже 21 год. Как узнаю, построил или нет? Там скажут, когда умру (показывает рукой наверх).
— Участие в боевых действиях не было препятствием для принятия сана?
— А что тут особенного. После Великой Отечественной войны монастыри России сильно пополнились бывшими солдатами, которые пришли с войны. Лавра в Посаде приняла тогда почти 200 человек.
У нас много священников из бывших военных, особенно тех, кто прошел через войну.
Фото: Людмила Ксанти
Многие в этом случае вспоминают заповедь «Не убий». Воин не убивает, он защищает Родину, выполняет свой долг, приказ командования. Его на одну скамью с убийцами сажать нельзя. Если ты был солдатом, то не можешь быть священником? Так вопрос не стоит.
Мой духовник все объяснил, я принял епитимью и отбыл ее месяц. О чем она была — это уже личное. Канонических препятствий Синод не увидел.
— Среди ваших сослуживцев есть те, кто тоже стал священником?
— Из нашей бригады — а в бригаде примерно 2300 человек — еще двое. Один служит в Сибири, другой — в Волгограде.
— В начале двухтысячных вы служили полковым священником. Расскажите об этом опыте.
— Прихожане — это военные люди, у которых очень мало свободного личного времени. Солдаты осваивают азы службы, доводят их до автоматизма, офицеры работают с личным составом. Иногда заместитель командира по работе с личным составом из своих двух часов отдавал один час мне.
Сейчас, знаю, времени для работы священнослужителю дается больше, возможности другие. У меня была временная сложность.
Но, с другой стороны, любая экстремальная обстановка человека группирует. Чувства обострены. Тебя слушают и слышат.
К тому же ты свой, знаешь, как устроено все изнутри, что может происходить с человеком в той или иной ситуации.
В очередной раз я оказался в зоне боевых действий. Со мной работал военный психолог. Однажды он сам — суровый такой майор — затеял разговор. Говорит мне: «Понимаете, приходят ко мне после боя солдаты, я с ними разговариваю, снимаю с них напряжение, объясняю ситуацию, как она есть, успокаиваю, даю им шанс не винить себя. А мне-то это кто отпустит? Как я сам должен справиться со своими чувствами после этого? У меня выхода нет. Я нахожусь в таком же гнетущем состоянии, как эти бойцы, меня же тоже колбасит. В такой обстановке рядом с солдатами должны находиться вы, военные священники. Вам — поверят, вы — услышите, вы — скажете. У вас есть что сказать. Через вас действует благодать. Боец на это откликается. Это ваше место, военного духовенства, не место военного психолога».
Человек совершенно ответственно заявил об этом.
«Вовка не в бою погиб, это я его убил»
— А были моменты, когда личный разговор или исповедь бойца вдруг проявляла его слабости? Чем может помочь священник в этот момент?
— Я вам другую сторону открою. Когда мы были на Северном Кавказе, рядом с нашей палаткой стояла «палатка смертников». Так ее между собой называли. Я такого не видел никогда и давай спрашивать, что это такое. Офицер рассказал, что там живут те, кто находится под следствием.
Разряжал автомат, например. Не выполнил правила разборки, оставил патрон в патроннике, нажал спуск, убил товарища. Игрались. Дети же, по сути, срочники — 18 лет. Таких случаев немало было.
Фото: Ольга Кожемякина
Или был такой случай. Старослужащий начал объяснять молодым, что такое граната. Делал это в вальяжной форме, демонстрируя все в руке: «Вот граната, если выдернуть кольцо (выдергивает), вы держите чеку. И пока вы его держите, ничего не будет. А если вы ее отпустите…» И тут он разжимает пальцы. Три секунды — взрыв. Один успел вскочить в дверь, но осколки в спину ему попали, остальные все погибли.
И вот в «палатке смертников» были такие ребята, которые совершили убийство по неосторожности или по глупости. Непреднамеренно. Их никто не охранял, они жили в ожидании суда, в ожидании отправки. Нормальные, обычные ребята. И мы с ними общались, они приходили исповедоваться.
С одним была очень тяжелая ситуация. Такое редко бывает. Из одного села призвали двоих ребят, они попали в одну часть, служили вместе. Играли, один нечаянно застрелил другого. Он говорит мне: «Я не могу, не знаю, как жить. Вот тетя Паша… Как я ей в глаза буду смотреть? Вовка же не в бою погиб, это я его убил. Не хочу, не могу домой возвращаться».
У него было очень тяжелое состояние. Когда я принимал его исповедь, видел человека, который перешел пропасть.
Она его отделила от той жизни, которой он мог бы жить, но этого уже не будет никогда. И обратного пути нет.
Помню другого солдата. Он попал в плен, через полгода сбежал оттуда, находился под следствием. Им занимался особый отдел. Мы сидим, он подошел: «А вы батюшки, можно поговорить?» Можно.
Говорит: «Я не знаю, что делать. Вроде никого не предавал, от веры не отказывался. Был в плену, мне не верят. Тяжело». Потом более тесно с ним общались. Надо было поддержать его. Слова найти правильные. С нами там был афганец, священник, отец Василиск, он очень долго с тем парнем общался. Взял его под свою опеку, успокаивал. По солдату видно было, что он не предатель, не изменник. Но молодой, а уже попал в такую жесткую ситуацию.
Священник там очень нужен. Исповедь солдата ничем не отличается, но в таких особых случаях она выстрадана.
Иконостас для подводной лодки
— Сейчас мы работаем с фондом «Омофор». Делаем и доставляем походные иконостасы в боевые соединения.
Сначала делали деревянные. На кораблях «Адмирал Кузнецов», «Петр Великий» такие стояли. Но это неудобно, иконостас же нужно хранить где-то. Подводные лодки по этой причине у нас вообще «вылетали». В любой военной технике свободного места нет.
Со временем появилась мысль, что иконостас должен быть легким и разборным. Иконы сначала предполагались на ткани, а потом поняли, что должны быть шитые.
Фото: Людмила Ксанти
Сейчас иконостас умещается в сумку, он собирается, вешается на металлических складных прутьях. За основу места, в котором должен разместиться такой иконостас, мы взяли кают-компанию подводной лодки. Есть в таком иконостасе и дьяконские двери, и Царские Врата, и икона.
Иконостасы передаем в дар на корабли, подводные лодки. Священник приходит на корабль, у него есть возможность служить литургию. Даже в походе.
— Где служили вы?
— На подводных лодках. Моряки-подводники говорят, что настоящая морская вода — на глубине 70 метров, а наверху — муть.
Мы погружались, забирали в плафонах забортную воду, выпивали ее. Я прошел ритуал посвящения. Даже значок есть с того судна.
Священников на все корабли, конечно, не хватает. Когда мы были на Камчатке, там был только один священник. Но он сам офицер-подводник. На флот вернулся уже священником.
— В чем для вас ценность того, чем занимаетесь сейчас?
— Меркантильная (хитро улыбается). Имею возможность попадать в военную среду. Я дышу там (смеется).
— Скучаете.
— Ну, как скучаю? Я живу армией.
Фото: Людмила Ксанти
— А в священстве что делаете?
— Служу. Армия во мне всегда, даже если я нахожусь здесь, в храме.
— Теряли друзей?
— Что значит «теряли»? До сих пор теряем. В войну можно прийти. Из нее выйти нельзя. Это как воронка. Она засасывает, но уже не пугает. Даже сейчас, когда возникают сложные житейские ситуации, ты находишь там ответ.
— Самый сложный ваш вопрос сейчас.
— По сей день задаю. Очень личный. Хочу быть, как отец Кирилл, хочу быть похожим на него. Хоть немножко, хоть чуть-чуть.
Хочу быть священником в полном понимании смысла этого слова. Хочу научиться не работать священником, а быть им.
— Как вы это для себя определяете? Что значит быть священником?
— Надо открыть себя для Бога, для людей. Нельзя же быть мамой наполовину. Настоящая мама вкладывает в своих детей постоянно. Нельзя быть наполовину военным. Ты или военный, или не военный. Если наполовину, значит не выполняешь свою функцию.
— Некоторые священники сравнивают свое служение с армией. Вы что скажете?
— У нас в стране только две структуры служат и получают жалование — это военные и священники. Остальные работают. В этом много общего — структура, иерархическая система. Да, во многом похоже.
И вдруг я воспарил над рекой
— У вас пятеро детей. Вы строгий отец?
— Обычно я отвечаю так: пока пять. Четверо сыновей и дочь. Старший сын закончил летное училище, второй скоро в армию пойдет. Строгий ли я отец? Нет. Мой батя был строгим. У нас была довольно жесткая система пресечения правонарушений.
Мне было года четыре. Чукотка, весна, половодье. На реке Анадырь в такое время случаются ледовые заторы. Огромные льдины натыкаются друг на друга и запирают реку. С одной стороны вода поднимается, а с другой ее нет. Мы развлекались, бегали по днищу, при том, что каждую секунду вода могла прорвать ледовые заторы, и все. Конец.
Фото: Ольга Кожемякина
Батя мне жестко в тот день сказал: «На реку не ходить. Понятно? Повтори». Но как только он ушел, прибежал мой друг Генка: «Пошли на реку!» Да в легкую!
По дороге прихватили алюминиевую ванну. Залезли в нее, палками оттолкнулись и поплыли по реке. Посудина неустойчивая, брык — и перевернулись. Какой-то момент перед глазами — только мутная зеленая вода, потом темнота, потом яркий свет, а потом я словно воспарил над водой. И Генка тоже воспарил. Лицом ко мне. А между нами — батя мой.
Он нас сперва лбами — дум-м-м! Генке сказал, чтобы тот отцу передал сына наказать. Обещал проверить, и если тот не скажет — попадет сильнее. Тот убегает, плачет.
Мне батя дал нож и сказал: «Иди, руби себе ветку, я тебя по заднице три раза ударю». Я одну принес — нет, тонкая и короткая, не пойдет. Вторую — тоже не пойдет. В итоге принес я ему веник на выбор, а он говорит: «Трижды обещал, трижды и получишь». Каждой веткой.
Мне уже 16 лет было, но как только я думал о реке, ванне, половодье, вспоминал ту боль. Но я никогда не обижался на отца.
Обижался на ремень или ветку, которыми попадало. Все-таки наши родители — послевоенное поколение. Тяжело им было.
Потому я добрый (смеется). Своим детям многое позволяю. Говорит мне, например, старший: «Можно в школу не пойду? Живот болит». Знаю, что причину нафантазировал, но я разрешал. У меня в детстве не было такого. В интернате свои правила. Болит живот? Беги в медпункт. Там медсестра холодными руками ткнет пару раз, даст таблетку и марш на уроки.
Воинский храм
Во дворе храма Воскресения Христова — часовня. На стенах с улицы — памятные таблички.
— Часовню эту так и называют — памяти павших земляков. Здесь указаны имена ребят, кто погиб в Афганистане и Чечне. Имена погибших в Великой Отечественной войне в Сергиевом Посаде увековечены на аллее Кузнецова. Мы решили не повторяться, — рассказывает священник. — Внутри часовни повесим другие таблички — из белого мрамора. Золотистого цвета буквами разместим на них списки защитников Троице-Сергиевой лавры, павших во время осады в Смутные времена, в 1608–1610 годах. Настоятель нашего храма, отец Гурий — историк, для него важно сохранить историческую память.
При другом настоятеле в часовне читали Псалтирь, но территория была закрыта, и попасть сюда было невозможно. А сейчас все, что связано с памятью наших земляков, стало своеобразной отправной точкой в работе храма.
Возведен он в честь павших защитников Троице-Сергиевой лавры от польских интервентов. Саму часовню в свое время начали строить воины-афганцы, а там случилась Чечня. Тоже много погибших было. Отец Гурий решил, раз храм воинский, значит и часовня должна соответствовать. В этом году мы восстановили ее, привели ее в порядок. Сейчас там проводим обряд крещения.
С Николаем Кравченко, известным по позывному Чукча-снайпер, мы общаемся в актовом зале в подвальном помещении одной из построек во дворе храма. Здесь со временем откроют музей воинов-интернационалистов и участников локальных войн и конфликтов.
— Тут собираются те, кто по каким-то причинам вышел из других ветеранских организаций, — объясняет Николай Кравченко. — Организация наша пока не зарегистрирована, но скоро это сделаем. Сегодня решили памятник на могиле Героя Советского Союза Александра Корявина обновить. Это наш афганский боевой товарищ.