Родители
Эмма Готфридовна (Арне) Гентер родилась в 1936 году в с. Верхний Еруслан Старополтавского района Саратовской области
«Бабушка рассказывала, что отца забрали в 1937 году, я его и не видела, и не слышала, и не знаю, какой он был. Не сохранилось ничего: ни карточки, ни фотографии. Фотокарточки и письма, которые у нас были, мы сложили в маленький сундук, и, когда объявили, что уезжать нужно, эти все документы, письма и адреса все остались там. Вот пишут, что отца забрали на фронт, мне было совсем немного лет, и вот какая беда, я никакого отца не видела и не знаю.
Депортация
Вроде, домой приходили. Вот когда Сталин издал приказ выселять всех, и дали 24 часа на сборы. Потом за нами пришла подвода, это по рассказам мамы. Я это, конечно, не помню. И скорее-скорее: что успели, захватили, а что не успели – оставили, и скот в стайке, и в доме все, да и сам дом. Некоторые вещи прихватили и приехали в Сибирь.
Ехали мы целый месяц. С собой брали самое необходимое. Я помню, верблюжье одеяло было, мама свое пальтишко еще взяла, и были домашние вышитые наволочки. Мы приехали голые и раздетые, с Божьей помощью только и выжили.
В Сибири
Вот это все я помню, как вчерашний день. Подъехали мы на подводе, доехали до залива, еще и плыли на пароходе сюда. Тут к заливу приехали, когда была подвода, нас пересадили и перевезли в село Кемское Казачинского района. Проехали всю деревню, какой-то мужик с нами был здешний. И к кому бы ни стучались, не принимали нас. Немцы-то они ж с хвостами, с рогами.
И вот четвертый дом, какая-то маленькая девчушка открыла окошко, посмотрела и говорит: «Мама, они все такие красивые. Мама, давай их пустим». Они открыли двери, ворота и пустили нас.
А потом мы жили в другом доме, и нас там было пять семей. Посередине комнаты печка была, и своими руками мы делали нары из жердей, ни кроватей, ничего же не было. И потом сколько квартир мы меняли, нас все гоняли вперед – назад.
И где только не жили, и как только не жили. В землянке жили две зимы, жить уже негде было, гоняли из угла в угол. Там и зимовали, помню, холод был сумасшедший…
Я тут выросла и даже один год ходила в садик в Кемском. Садик я тоже помню, как вчерашний день. У нас была одна комната, коечек маленьких не хватало, мы вдвоем на одной коечке спали. Лежала со мной девчонка, тоже немочка, и каждый раз она меня обсикивала.
Столов не было, садили нас по кругу на пол, давали чашечку маленькую алюминиевую, две картошины в мундирах, вот такая еда была. Но летом у нас была и капуста, морковка, летом нам варили супы, но мяса я не помню даже, хлеба тоже было маленько, маленький кусочек, но давали.
Ни игрушек, ничего у нас не было. А так охота было хоть какую-нибудь куклу иметь, и каждую тряпочку я превращала в маленькую куколку, перевяжу, чтобы голова получилась
Хорошего-то мало было: мне лет 11 уже было, нас землей и камнями закидывали. Вот мы в Кемском жили, вот там три сестры жили без родителей, они как собаки были и стояли у дороги.
Мы только пойдем, и они уже кидались и землей, и камнями. А которые были очень хорошие люди. Во всех нациях разные люди – и хорошие, и плохие.
«…так она каждый день меня гоняла к доске и всем ставила в пример»
«А мы все приехали тут, не на что было учиться, одевать нечего было, так и остались неграмотными. Я 4 класса окончила, и потом нужно было идти в Дудовку, а я голая, раздетая. В школу я когда пошла, у меня была юбка из мешка с одной пуговицей и старая-старая шаль, накрест перевязанная, и босиком ходила.
Игрушек у нас не было, мы ходили по свалкам и искали какую-нибудь тряпочку или стеклышко, вот это и были наши игрушки.
В школе я училась хорошо, мне стыдно было ходить в школу, я специально села за последнюю парту, чтобы меня не видели. Русский и математику я ужасно любила. Я помню, одну ошибку сделала по русскому языку в словосочетании «по узкой дорожке», я написала «С». Учительница вызвала меня к доске и говорит: «Как слово меняется узкая?» Я сразу и говорю: «Узенькая». А она и говорит: «Почему тогда С пишешь?» Вот я и запомнила сразу на всю жизнь.
Дети в детском доме в Казачинском районе. Источник: Красноярск — Берлин. 1941—1945 гг., 2009 г. / krskstate.ru
А в 4 классе мама заболела, и некому было картошку копать, я осталась дома картошку копать. Приехал из Дудовки комендант, вызвали меня в сельский совет и спрашивают: «Почему в школу не ходишь?». Я говорю: «Я себя плохо чувствую». Но в школе все равно всем ставили меня в пример, и охота мне было учиться, интересно это было. Ну да ладно, две недели пропустила и потом опять пошла в школу, так она (учительница) каждый день меня гоняла к доске и всем ставила в пример. «Вот видите сколько пропустила и все знает,» – говорила она. А я дома все учила, ведь мне это надо.
День смерти Сталина
Помню, нас всех созвали в сельский совет, все встали, и началась минута молчания, молитвы нам читали. Я плакала, ведь моего отца забрали в 37 году и в 97-м году его реабилитировали как невиновного. И он все писал маме, чтобы она берегла детей и что он невиновен и его отпустят. Потом, когда мой старший брат пришел с трудармии, он писал в розыск, чтобы найти отца, но никакого ответа не было.
Но вскоре пришел ответ, что отец умер 21 октября 1937 года, в это время мы как раз ехали сюда.
Система учета спецпоселенцев
До 56-го года отмечались. Я начала работать, и приехал этот комендант, и ему, походу, неохота было ездить по этим ссыльным, чтобы они отмечались. Меня вызывает и говорит: «Я тебе даю 10 человек, каждые 10 дней обойдешь их и соберешь подписи, чтобы они не сбежали никуда». А я заплакала: я же не знаю никого, они ведь так же все ссыльные, новые люди. Ну, я и пошла искать этих людей по деревне, а что делать – то.
Мы не должны были никуда ни шагу не делать, даже в соседнюю деревню. Даже в магазин крадучись ходили – боялись. У мамы сестра жила в Белоречке, это 8 километров от Кемского, туда мама еще ходила ночью, и отмечали строго, чтобы никто никуда ни шагу.
О вере и Боге
Нет-нет, по-немецки я не говорила. Я помню, наши пошли на поле крахмал собирать. А я все плакала, что тоже с ними пойду, а мне тогда лет 6-7 было. Ну, и взяли они меня с собой. Я до Табора не дошла, заплакала, домой захотела. А это было весной. Ну и говорят мне: «Ты иди по этой дороге домой, только никуда не сворачивай, иди». Ну, я и пошла.
Енисей, Красноярский край
Бог не знает, куда я свернула и заблудилась. Солнце уже на закате, а я села на бревно, заплакала и говорю сама себе: «Сейчас волки придут, меня разорвут». И вспомнила бабушку, она сказала, что в любом месте, где бы ты ни была, горько тебе или кисло, молись Богу.
Я встала на колени и прошу: «Боженька, ведь ты видишь, я одна, меня звери сейчас разорвут, помоги мне выбраться». Как могла, так и молилась. И откуда ни возьмись подвода.
Я встала за дерево, а они и спрашивают: «Ты чья?». А как сказать? По-русски– то я не знала. Но я вспомнила это слово, как бабушка всегда говорила не Кемское, а Эмское. «Эмское, Эмское», – кричу им.
Они и поняли, что это Кемское, посадили меня к себе и поехали. До моста доехали – и наши идут. Я сразу заплакала, закричала, что к ним хочу. Они остановились, меня высадили. Пришли мы домой, и я всю ночь ревела, и мама не отходила от меня, все вопросы задавала: «Что плачешь? Где была? Что с нею?». Все боялись сказать, что мама им даст разгону, что одну меня отпустили. Так и не сказали.
Традиций-то я не знаю никаких. Я знаю, что только предки мои книги божественные взяли с собой и передаются они у нас по наследству. И всю жизнь мы молились Богу.
Мы когда приехали в Кемское, как раз разобрали церковь и сделали гараж. Была соседка у нас, тетя Катя, а я спросила: «Тетя Катя, а куда ваш муж девался?». А еще перед этим, как сюда нас сослать, говорит, собрали всех, и спросил колхозный председатель: «Кто полезет на церковь, свернет этот крест, тому дам корову из колхоза». Муж ее и поднял руку, полез он. Тянулся-тянулся до креста – не дотянулся, скатился и упал, насмерть разбился. И еще несколько человек пробовали сломать этот крест, но также разбились насмерть.
По прошествии лет
Детский дом в Казачинском районе. Источник: Красноярск — Берлин. 1941—1945 гг., 2009 год / krskstate.ru
В 1947 году, в апреле месяце, мой брат пришел из трудармии. Его взяли в трудармию, сразу как приехали. Осенью ему было только 15 лет, и его вернули. А потом опять весной его забрали в Свердловскую область, а осенью только в сентябре ему б исполнилось 16 лет, ребенок еще. И он пробыл этой трудармии до 47-го года.
Когда он пришел из трудармии домой, то пошел на работу, и дали ему квартиру однокомнатную, ну нормальная была комната, там мы тоже прожили года два, а потом дали отдельный домик и жили три семьи. В 50-м году опять переехали, и мой брат женился. А в 53-м мы переехали на Табр. А уже люди с Кемского, чтоб далеко не ходить, стали там дома строить.
И где-то в 60-м году люди начали разъезжаться кто куда, ну, некоторые вернулись обратно, а у нас мама не захотела. В той деревне, в которой мы жили, туда не пускали. Уезжали люди в деревню Кана, только мама сильно хорошо знала эту территорию. Девчонки не выходили замуж там. Там глина, и нету земли путной и воды. Если в свою деревню, то можно было бы, а туда мы не поехали. И в 63-м году мы переехали сюда, в Мокрушинское.
Я не знаю, для чего это нужно было, но тут мы кару выхлебали в 1941. Были очень трудные, тяжелые годы до 56-го. В 56-м году уже пришел к власти Хрущев, и он выпустил приказ «оставлять хозяйство», но только одну корову и две овцы…
Жизнь прошла. И что уже на кого обижаться? Как жили, что жили, но всю горечь выхлебали. Поднялись на ноги. Если так оглянуться: что наши предки пережили – это ужас. Мама рассказывала свою жизнь, она как-то была твердая в характере, а я еще девчонка, я сидела, залилась слезами, плакала. «Как вы могли выжить?» – спрашивала я ее.
Вот и у самой жизнь прошла уже. И стала я сибирячкой, уже приросла к этой земле. Вот многие немцы сорвались в Германию, а я никогда не хотела и не хочу, и мама не хотела. Я тут дома, со мной чистота и порядок.
Записала Екатерина Власова, с.Дудовка Казачинского района, 2017 год.