Мысли о языке богослужения

В последнее время полемика по поводу современного положения церковнославянского языка и его будущего приобретает всё больший резонанс. И если случайным посетителям храмов, сетующим на то, что “ничего не понятно”, ещё можно ответить что-нибудь вроде “ходить надо постоянно, тогда будете понимать”, то когда слышишь подобные жалобы от постоянных прихожан, невольно задумываешься — а всё ли в Русской Церкви в порядке с языком богослужения?

Дело в том, что любые апелляции к древним традициям и духовному богатству церковнославянского языка будут несостоятельными до тех пор, пока богослужение будет оставаться непонятным для подавляющего большинства прихожан. Именно непонятность богослужения для значительной части верующих — даже искренно стремящихся проникнуть в смысл песнопений и молитв, — остаётся реальной и одной из самых насущных проблем церковной действительности. Конечно, люди улавливают общую канву богослужения, иногда понимают в целом смысл песнопений и молитвословий, но о том, чтобы в полной мере приобщаться к духовным глубинам текстов преподобных Иоанна Дамаскина, Космы Маюмского и других выдающихся песнописцев, речь, как правило, не идёт. Таким образом, за гранью понимания остаётся богатейшее духовное сокровище Постной и Цветной Триодей, Октоиха, Миней и других богослужебных книг.

Масса сложностей возникает с пониманием даже самых распространённых молитв, причём часто знания одной церковнославянской грамматики оказывается далеко не достаточно. Так, молитва Божией Матери Взбранной Воеводе практически недоступна для понимания без серьёзного историко-филологи­ческого комментария¹. Смысл тропаря святителю Николаю Чудотворцу также невозможно уяснить до конца, если не знать, что в традициях византийской гимнографии под сокровенными словами яже вещей истина имеется в виду Христос.

Немало проблем создаёт и наложение смыслов. За примерами здесь тоже далеко ходить не надо — живот (церк.-слав. ‘жизнь’, русск. ‘живот, часть тела’), катавасия (церк.-слав. ‘песнопение, завершающее песню канона’, русск. ‘переполох, недоразумение’), глумитися (церк.-слав. ‘поучаться, назидаться’, русск. ‘издеваться’), оправдание (церк.-слав. ‘заповедь’, русск. ‘оправдание’), наглый (церк.-слав. ‘внезапный’, русск. ‘грубый, бесстыдный’) и т. д. Так, одна весьма уважаемая дама — директор православной школы, имеющая не одно высшее образование, до некоторых пор всерьёз считала, что во фразе и грех мой предо мною есть выну (Пс 50) последнее слово (церк.-слав. ‘все­гда’) — не что иное, как форма 1-го лица ед. числа от глагола вынимать!

В этом и во многих других случаях богослужебные тексты трактуются “в лучших традициях” народной этимологии, что приводит к прямому искажению смысла, а иногда и к курьёзам. Сколько раз после слов 136-го псалма блажен, иже имет и разбиет младенцы твоя о камень ревностные не по разуму прихожане протестовали “против подобной жестокости, которая к тому же проповедуется в Церкви!”². Впрочем, о людях, незнакомых с церковной традицией, и говорить не приходится, но даже те, кто считает себя православными и, как принято теперь говорить, воцерковлёнными, нередко попадают впросак, когда дело доходит до уяснения смысла церковнославянских текстов.

Проблема богослужебного языка, под которой понимается его доступность, а точнее сказать, недоступность большому (что­бы не сказать подавляющему) числу прихожан, конечно, сама по себе не нова, и попытки её решить предпринимались неоднократно. Общий смысл этих усилий почти всегда сводился к переводу богослужебных текстов с церковнославянского на русский язык. Такие переводы появлялись в большом количестве как до, так и после революции, а в начале 90-х гг. эта тенденция проявилась с новой силой — сторонники русификации богослужения развернули весьма активную деятельность по созданию новых переводов и их внедрению в приходскую практику. Это привело к достаточно серьёзной конфронтации с противниками подобного подхода. На состоявшейся в 1995 г. в Москве конференции “Единство Церкви” самочинные попытки перевода богослужения на русский язык были подвергнуты жёсткой критике, и с тех пор данный вопрос фактически считается снятым с повестки дня. Однако хотя методы решения проблемы богослужебного языка осуждены вполне справедливо, сама проблема от этого не перестала существовать, а отповедь сторонникам русификации не ответила на вопрос о том, где искать выход из сложившейся ситуации.

Угроза со стороны русификации обернулась усилением охранительных тенденций, что вызвало у определённых групп священнослужителей и мирян стремление законсервировать церковнославянские тексты в их настоящем виде под предлогом их сохранения на возможно более длительный срок. К сожалению, подобная ситуация для Русской Церкви не нова. К чему может привести подобная абсолютизация буквы, представить нетрудно — достаточно вспомнить XVII век и причины, которые привели тогда к возникновению раскола.

Производной, но от этого не менее серьёзной, остаётся проблема чтения и пения в храмах. Даже в духовном центре Русского Православия — Троице-Сергиевой Лавре редко когда можно услышать хорошее — осмысленное и внятное — чтение. Зачастую чтецы и певцы сами мало понимают, что они читают или поют, особенно когда приходится читать по-настоящему сложные и чрезвычайно насыщенные в смысловом плане церковнославянские тексты с листа. Множество подобных текс­тов — в первую очередь тех, которые были переведены с греческого языка, может представлять собой хорошее и увлекательное упражнение для филолога, но очевидно, что предаваться линг­вистическим опытам может позволить себе далеко не каждый даже образованный прихожанин, не говоря уже о тех, кто не имеет соответствующего образования.

Всё чаще можно услышать мнение, что церковнославянский язык изжил себя и является реликтом безвозвратно ушедшей в прошлое эпохи. Сторонники этой точки зрения по сути дела призывают — осознанно или нет — к тому, чтобы вывести церковнославянский язык за рамки русского языкового сознания и окончательно его маргинализовать. При этом приводятся в пример балканские Церкви, которые или полностью, как Румынская, или частично, как Сербская и Болгарская, отказались от церковнославянского языка. Должна ли Русская Церковь следовать этим примерам? И если это всё же не наш путь, то какие меры можно предпринять, чтобы не допустить развития ситуации по этому сценарию? Для ответа на эти вопросы следует ещё раз уяснить себе основные принципы сохранения, использования и развития церковнославянского языка.

Этот язык изначально создавался как язык молитвы и богослужения и предназначался для славянских народов, которые активно христианизировались в IX–X вв. Замечательный факт — православные славяне, в большинстве случаев не понимавшие разговорного языка друг друга, могли понимать друг друга в молитве! В этом заключается важнейшая — универсальная — функция церковнославянского языка для православного славянского универсума. Соответственно, важным фактором его сохранения и развития является идея духовного единства православных славянских народов.

Известно, что грамматическая основа церковнославянского языка была заимствована из древнегреческого — вплоть до XVII века церковнославянский даже изучался по греческим грамматикам. Церковнославянский язык по сей день остаётся связующим звеном между двумя языками, обладающими богатейшей духовной и культурной традицией — греческим и русским.

Следует особо отметить, что хотя церковнославянский язык с момента своего возникновения был языком письменным, он никогда не был мёртвым. Этот язык эволюционировал и постоянно развивался по своим внутренним законам, во многом отличным от тех, по которым развиваются обычные языки. Это развитие происходило, конечно, не так быстро, как у литературных языков, но оно ни на миг не прерывалось на протяжении более тысячи лет. На церковнославянском существует огромная литература, со времени его создания и до наших дней на нём создаются тексты, делаются переводы. За столетия своего существования этот язык прошёл путь интенсивного развития и, освободившись со временем от излишнего влияния греческого языка, стал вполне самостоятельным и самобытным. Много написано о том, что церковнославянский язык обогатил русский, но очевидно, что и сам он стал богаче благодаря русскому языку — например, избавился от свойственной греческому тяжеловесности и излишней сложности словесных конструкций — пресловутого “плетения словес”, и приобрёл свойственный русскому чёткий и ясный синтаксический строй.

Это взаимовлияние послужило в конченом итоге развитию и обогащению обоих языков, которые в традиционном русском языковом сознании всегда сосуществовали в полной гармонии друг с другом. Неслучайно ряд филологов-славистов считает, что церковнославянский и русский языки представляют собой проявления одного языкового сознания и являются, если угодно, ипостасями одной языковой сущности. Для описания этого явления известный лингвист Б. А. Успенский использовал даже специальный языковедческий термин “диглоссия”, то есть двуязычие. Важно понять, что для носителя традиционного русского языкового сознания совершенно естественно как молиться по-церковнославянски, так и изъясняться по-русски. Обладание подобным языковым сознанием, несомненно, является одним из существенных факторов национальной идентичности.

Но в настоящее время мы имеем дело с ситуацией, когда большинству наших современников приходится изучать церковнославянский как иностранный. Это означает, что в ХХ веке в результате прекращения широкого преподавания церковнославянского языка возникло своего рода раздвоение языкового сознания, в результате которого русский и церковнославянский языки стали постепенно отчуждаться друг от друга — более того, с некоторых пор между ними возникла опасная конфронтация. Не допустить перерастания этой конфронтации в конфликт, означающий окончательный “развод” церковнославянского и русского, — важнейшая задача Русской Церкви на современном этапе.

Задача эта очень сложная и многоплановая, во многих случаях она потребует поиска новых подходов. Чтобы не повторять ошибок прошлых лет, требуется широкое, подлинно соборное обсуждение вопроса о современном состоянии и будущем развитиии церковнославянского языка. Эта дискуссия должна проводиться на общецерковном уровне, для чего целесообразно было бы создать совещательный орган по аналогии с предсоборными совещаниями, проводившимися по ряду вопросов в начале XX века, чтобы в рамках этого органа все заинтересованные стороны могли бы обсуждать накопившиеся за долгие годы вопросы и вырабатывать способы их решения. Эти решения могли бы быть впоследствии представлены на утверждение Поместного или Архиерейского собора.

Впрочем, несмотря на то, что такой орган пока не создан, дерзнём высказать свой подход к решению проблемы богослужебного языка. Суть этого подхода сводится к тому, чтобы придать новый импульс развитию церковнославянского языка. Впрочем, справедливости ради стоит сказать, что то новое, которое сейчас столь настоятельно требуется, есть хорошо забытое старое. “Новизна” должна заключаться прежде всего в возможно более широком распространении и изучении церковнославянского языка, а также в создании новых текстов и переводов — причём в первую очередь переводов с церковнославянского… на церковнославянский. Может быть, даже имеет смысл по аналогии с современным русским языком говорить о современном церковнославянском языке — пусть слависты решают, насколько допустимо введение подобного термина в научный оборот. Не будем забывать и о том, что последняя, не самая существенная ревизия богослужебных текстов проводилась на рубеже XIX–XX вв. Но если переводы святых Отцов, сделанные в ХIX веке на русский язык, на настоящий момент считаются безнадёжно устаревшими, то что говорить о переводах на церковнославянский, большинство из которых сделаны не позднее XVII века?

Бесспорным фактом является то, что службы, составленные в последние 20 лет, главным образом в честь новоканонизованных святых, гораздо легче для восприятия, чем тексты, составленные в глубокой древности. Это объясняется тем, что создавали эти тексты люди с современным языковым сознанием, пусть даже не имеющие специального филологического образования, но глубоко укоренённые в традиции Церкви и в силу этого обладающие хорошим чувством церковнославянского языка³.

Речь идёт о том, чтобы в конце концов сделать доступными для понимания людей с русским языковым сознанием тексты, зачастую представляющие собой точную грамматическую копию или, как говорят филологи, кальку с оригинала. Ведь если, перефразируя известную поговорку, “что греку смерть, то русскому здорово”, то очевидно, что справедливо и обратное. К сожалению, в подавляющем большинстве случаев высокие образцы греческой гимнографии, от которых приходили в восторг византийцы, остаются недоступными для понимания большинства наших современников, которые воспитаны вне соответствующей традиции. Поэтому нетрудно понять, что, соприкасаясь с этими текстами, они испытывают не восторг, а прямо противоположные чувства.

Византийская риторика, к тому же не всегда наилучшим образом переданная по-церковнославянски, не должна быть в ущерб смысловому богатству богослужебных текстов — в противном случае церковнославянский язык может утратить свой народный характер и стать достоянием узкой группы специалистов. В то же самое время нельзя впадать и в другую крайность, то есть нужно стараться всячески избегать “опрощения” церковнославянского языка. Очевидно, что процесс создания новых церковнославянских переводов потребует умения разбираться во всевозможных тонкостях и нюансах, учитывать многочисленные факторы, обходить подводные камни. Безо всякого преувеличения этот процесс можно охарактеризовать как постоянное прохождение между Сциллой и Харибдой. С самого начала должно быть ясно, что придётся едва ли не в каждом отдельном случае принимать особое решение. В самом деле, что целесообразнее — пытаться растолковать массам верующих значение византийского витийства в переводе на церковнославянский или перевести заново, так, чтобы было понятно всем, имеющим базовые знания этого языка? Подобные вопросы будут возникать постоянно, но, судя по всему, иного выхода нет.

Здесь мы возвращаемся к известному спору о соотношении формы и содержания. Опыт Церкви однозначно свидетельствует, что успешная христианская миссия возможна только в том случае, когда делается выбор именно в пользу содержания, в пользу адекватности выражения Евангельского благовестия, а форме придаётся должное, но всё же не первостепенное значение.

Если использовать известный компьютерный термин, на нынешнем этапе требуется “перезагрузить” русское языковое сознание, то есть снова придать ему тот импульс, который на протяжении почти тысячи лет направлял развитие церковно-славянского и русского языков как двух взаимодополняющих частей единого языкового целого. Конечно, осуществить подобную перезагрузку невозможно силами кучки энтузиастов. Здесь необходим масштабный проект, предполагающий планомерные, последовательные и систематические усилия множества специалистов — в первую очередь филологов-славистов и литургистов. Вряд ли подобный проект можно будет осуществить только усилиями Церкви, потребуется и участие государства, и социальный заказ от общества. По сути дела, речь идёт о создании национального церковно-государственного центра (аналогичного, например, церковно-научному центру “Православная энциклопедия”), ответственного за состояние и развитие церковнославянского языка.

Такой проект не может и не должен замыкаться в рамках академической науки и в церковной ограде — необходимы также активнейшие усилия по популяризации церковнославянского языка среди самых широких слоёв населения, в первую очередь детей и молодёжи, по его преподаванию не только в православных, но по возможности (хотя бы факультативно) и в светских учебных заведениях.

Работа над сохранением, развитием и совершенствованием церковнославянского языка, объединяющая лучшие силы церковных и светских учёных, и будет по-настоящему достойным ответом на попытки исключить церковнославянский язык из сферы русского языкового сознания. Очевидно, что ресурс церковнославянского языка для этого будет вполне достаточным.