Н. Бердяев о Н. Гоголе: апология обречённости

Тайна всякой индивидуальности узнаётся лишь любовью, и в ней всегда есть что-то непостижимое до конца, до последней глубины.

Н. Бердяев. “Русская идея”

Для начала необходимо расставить акценты: кого нужно оправдывать и почему оправдание это обречено на неудачу? Для православных людей характерна склонность к покаянному оправданию, которое является следствием комплекса вины. Это свойство русского сознания — выходить на перекрёсток дорог и просить прощения у матери-земли за пролитую кровь. Или за неосторожно сказанное слово. Больше того: мыслители каются в способности мыслить; писатели винят себя за умение владеть художественным словом. Причём оба лагеря оправдываются не перед Богом, а в надежде “на князей и сынов человеческих”, им же несть числа. Н. В. Гоголя оправдывают до сих пор, то доказывая, что он всё-таки не изменил своему писательскому дару, то объясняя его творческие переломы всякого рода кризисами. Даже для включивших имя писателя в православные диптихи характерно некое сожаление: всё же не ушёл в монастырь, не завершил “дело жизни”, не дописал поэму, сжёг и, наконец, по собственному отчаянному признанию, был побеждён — слабость свойственна и великим “мира сего”. В своей работе мы не намерены обращаться к проблеме духовной жизни писателя: надежду, что он оправдался в главном, заключают слова Спасителя: В доме Отца Моего обителей много (Ин 14:2). Для православных почитателей творчества Гоголя это единственно важный аргумент в его защиту.

В предлагаемой статье будет рассмотрена проблема апологии художественного творчества в свете работ Н. А. Бердяева, мысли которого представляются интересными для обращения к вопросу взаимоотношений Церкви и художественной культуры, в частности, культуры слова.

Представляя среди прочих в работе “Русская идея” фигуру писателя Гоголя, Бердяев рассматривает положение художника в контексте проблемы христианство (причём он подчёркивает — “историческое”, “традиционно-бытовое” христианство) и художественное творчество. В свободе, в творческом преображении мира видит мыслитель метафизические основания личности, возложенную на неё Творцом миссию. “Человек должен стать богом и обожиться, но он может это сделать лишь через Богочеловека и в Богочеловечестве. Богочеловечество предполагает творческую активность человека. Движение идёт и от человека к Богу, а не только от Бога к человеку <…> Это есть творческое движение, продолжающееся миротворение”¹. Человек как образ и подобие Божие уже в эдемском саду был призван к сотрудничеству, сотворчеству с Богом — он даёт имена всему живому (Быт 2:19–20). Способность к искусному владению словом не греховна, если сообразуется с верой в Источник всякого блага, в возможность синергии с изначальным Словом. Отнять у человека этот дар к творчеству, а паче к словесному, — значит обез-личить человека, сделать его полумёртвой, теплохладной ветвью лозы церковной. “Мои светлые минуты моей жизни были минуты, в которые я творил”, — писал Гоголь М. Погодину².

Танцы Мариам и Давида, песни и плачи пророков и царей — примеры того, что Богу с давних времён приносились плоды фантазии и творческих замыслов человека. Вопрос об отношении Церкви к художественному творчеству был поднят ещё в первые века христианства. Так, в IV веке появилось переложение Евангелия на язык гомеровских поэм “Илиада” и “Одис­сея”, а вскоре, под пером святителя Григория Богослова — изложение событий Страстей Господних и Воскресения в форме античной трагедии под названием “Христос страждущий”. “Этим Церковь засвидетельствовала своё творческое отношение к античному наследию”³. Новая христианская культура не гнушалась использовать языческую базу для проповеди Евангелия. И ответила на вопрос: можно ли “впускать Бога”, Божественные предметы в художественное творчество.

Россия не познала радости “ренессансно творческой избыточности”, — потому именно русскому сознанию, по мнению Бердяева, свойственно было сомнение религиозное, моральное и социальное в оправданности творчества культуры, “это было сомнение и аскетическое, и эсхатологическое”⁴. Русские писатели не могли оставаться в пределах литературы, они переходили эти пределы, они искали преображения жизни, Царства Божия на земле. Художник оказывается в рискованном положении: он хочет оправдать себя словесным служением и в то же время не знает другого пути, как в буквальном смысле впускать в тексты светлые Божественные предметы. Так появляется тезис, который для Гоголя стал роковым: искусство — свято; и оно начинает интерпретироваться с позиций культуры церковной. И в этом — неразрешимая проблема. Оценивая каждый артефакт, исходя из “законов Евангелия”, примеряя ортодоксальные содержание и форму к светскому тексту, мы невольно требуем от писателя заниматься “подражанием” священным текстам, что чревато не созданием произведения искусства, а религиозным плагиатом. А такой писатель с позиции христианства справедливо будет отнесён к числу впавших в прелесть. “Выше того не выдумать, что уже есть в Евангелии” (из записной книжки Гоголя)⁵. И это — конец творчества, отказ от свободы художника. Это результат неудавшегося отождествления себя с духовными авторами; это крик бессилия в создании аналогии или чего-то близкого по духу к текстам Священного Писания и творениям святых Отцов. “Так самый предмет и дело связано с моим собственным внутренним воспитанием, что никак не в силах я писать мимо меня самого, а должен ожидать себя. Я иду вперёд — идёт и сочинение, я остановился — нейдёт и сочинение”⁶. Гоголь вызывает в себе духовные силы, чтобы создавать 2-й том. Это будет не просто книга, это будет инструкция по спасению русских душ. “Он хочет осуществить религиозно-нравственное служение и подчинить ему своё художественное творчество”, — комментирует Бердяев⁷. Для Гоголя быть христианином-человеком и христианским писателем — одно и то же, причём отождествление это не знает пределов: чтобы оправдать свой талант слова, нужно непременно быть автором проповедей, писем к духовным чадам, размышлений на Божественные темы. Так, в Ницце он написал духовно-нравственные сочинения “Правило жития в мире” и “О тех душевных расположениях и недостатках наших, которые производят в нас смущение и мешают нам пребывать в спокойном состоянии”. Он советует семье Виельгорских, помолившись, приниматься за чтение этих правил.

Гоголя упрекают, в том числе и Бердяев, в бесчеловечности: “Трагедия Гоголя была в том, что он никогда не мог увидеть и изобразить человеческий образ, образ Божий в человеке. И это его очень мучило”⁸. И это обвинение — очередная спираль круга, той же проблемы перехода за собственно творчество. Цели, превосходящие искусство — указать “ясно как день” “пути и дороги ко Христу для каждого”, пути к Тому, Кто Сам есть путь и истина и жизнь (Ин 14:6), — и об этом задолго до Гоголя уже написан текст, — демонстрируют отказ от собственно художественного творчества, которое априори не способно повторить содержание Нового Завета и центрального “персонажа” его, Образа в чистом виде, нового Адама. Ф. М. Достоевский стал христианским писателем, потому что прошёл через бездны и горнила, и, если бы не игра и долги, не увидели бы мы образ Божий в его проститутках и убийцах; тогда как стерильные Костанжогло и Улинька у требующего от себя непосильных духовных подвигов Гоголя представляются всего лишь вертепными фигурками фальшивой святости. Куда как живее Чичиков 1-го тома поэмы, сидящий перед нагоревшей свечой, сквозь мутное стекло улавливающий детство чистоты и непосредственности. И не вопиет ли образ Божий сквозь это мутное стекло?

Проблема Гоголя — это не проблема отношения Церкви к творчеству. Это проблема взаимоотношений творческой и церковной элиты. Гоголь ждал от представителей Церкви благословения на свой труд, просил советов по совершенствованию этого труда. И здесь возникает остро поднятый Бердяевым вопрос об “ущербности” христианской антропологии. Философ считает, что “на почве исторического Православия, в котором преобладал монашеско-аскетический дух, не была и не могла быть достаточно раскрыта тема о человеке. Преобладал монофизитский уклон. Святоотеческая антропология была ущербна, в ней не было соответствия истине христологической”⁹. Это обида на святых Отцов, будто они обязаны были оставить рекомендации о том, писать ли писателям тексты и рисовать ли художникам картины. Но ведь они в своих трудах обращались к сокровенному сердца человеку (см. 1 Пет 3:4), наставляя в молитве и внутреннем делании, причём в основном монашествующих. Обвиняя христианскую антропологию в узком взгляде на человека, в пренебрежении им, Бердяев обвиняет Церковь в том, в чём она в существе своём не может быть обвинена — в унижении человеческого достоинства. И это обречённость понимания, когда от Церкви как организма “не от мира сего”, мистического Тела Христова требуется разбирать степень духовности того или иного писателя и выносить приговор его художественному творчеству. Церковь провозглашает непреходящую ценность каждого человека, вне зависимости от его положения в миру. И каждый из подходящих к Чаше спасения свят — по мере своих дарований: Ибо, как в одном теле у нас много членов, но не у всех членов одно и то же дело, так мы, многие, составляем одно тело во Христе <…> И как, по данной нам благодати, имеем различные дарования (Рим 12:4–6).

Для Бердяева, как и для других, отчаянно стучащих себя в грудь около церковных стен, мир исторического христианства, мир временной Церкви оказывается слишком тесен, стар и несозвучен их мятущейся душе, требующей Царствия Божьего здесь и сейчас для каждого конкретного человека. Религия Бердяева — это религия, знающая только любовь Христа к Закхею, залезшему на дерево, смешного в глазах окружающих и такого значительного в глазах Спасителя; Христа, не умывшего рук при трапезе с мытарями и блудницами, умывающего ноги Своим ученикам. Потому Бердяев провозглашает своим кредо христианство персонализма. Оправдывая Гоголя, Бердяев тщится объяснить себя, признаться в своей любви к человеку. “Меня мучит, что меня плохо понимают”, — пишет он¹⁰.

Вдохновлённый идеей мессианского служения Богу, Гоголь естественно захотел найти понимание и поддержку у ближайших к их общему Господину людей, тех “посвящённых”, которые предстоят Ему в алтаре. И эта попытка была обречена. Гоголь — пример неудавшегося диалога между творческой интеллигенцией и служителями Церкви. У этих людей были свои человеческие мнения насчёт художественной деятельности, а писатель воспринимал эти мнения в свете последней истины.

В человеческих представлениях прочно утвердилась идея об образованности, глубоких всесторонних познаниях людей церковных, что восходит к учёному раввину святому апостолу Павлу, к студентам афинской академии святителям Василию Великому и Григорию Богослову, принесшим в дар Церкви свои “язы­ческие” знания. Ожидание мудрых изречений из уст обычного священника нередко приводит к формированию сектантского мышления у верующего человека, когда авторитетом становится не Слово Божие, а человеческое мнение. Оправдание Гоголя строится у Бердяева на обвинении представителей Церкви в упрощенном, узком взгляде на человека только как на грешника. И здесь вопрос не в степени виновности представителей Церкви, окружавших писателя, а в степени их неподготовленности к диалогу о значении светского искусства, а также в отсутствии психологического подхода к сложному душевному миру писателя. Люди, претендующие на дружбу и даже духовное окормление Гоголя, оказались не готовы к проявлению разумной любви к требующему к себе особого внимания рабу Божьему; любви, не подогревающей его мессианские порывы и корректирующей его художественно непросветлённые опусы, а такой, которая направила бы его к нему самому.

В своей трактовке представители Церкви радовались духовным успехам писателя: “Хотя Гоголь во многом заблуждается, но надо радоваться его христианскому направлению”¹¹, не подозревая, что для него выражение их радости звучало как надежда на совершение им великого словесного подвига. Но он не мог оправдать подобные “надежды” — он был всего лишь писатель, а не пророк, прозревающий глубины ада или рая. “Я мучил себя, насиловал писать, страдал тяжким страданием, видя бессилие, и несколько раз уже причинял себе болезнь таким принуждением и ничего не мог сделать, и всё выходило принуждённо и дурно. И много, много раз тоска и даже чуть-чуть не отчаяние овладели мною от этой причины <…> Не готов я был тогда для таких произведений, к каким стремилась душа моя. Нельзя излагать святыни, не освятивши прежде сколько-нибудь свою собственную душу”¹².

Есть в письмах духовных лиц и разбор творческого вдохновения, но тут же отмечается, что оно греховно — следовательно, его нужно очистить, а лучше вовсе отказаться: “Правда, есть у человека врождённое вдохновение, более или менее развитое, происходящее от движения чувств сердечных. Истина отвергает это вдохновение <…> Религиозные его Гоголя понятия не определены, движутся по направлению сердечного, неясного, безотчётного, душевного, а не духовного. Так как Гоголь писатель, а в писателе от избытка сердца уста глаголют (Мф 12:34)”¹³. Сам собою напрашивается вывод: быть писателем — грешно.

В одной современной книге есть история о девушке, которая приносила своему духовному отцу рассказы, чтобы он их “по­правил”, он на досуге делал это: “Хорошо пишет! Только неправославно!”, — и в рассказах стало больше Православия, даже сам батюшка появился. Но девушку в миру не понимали и печатать не хотели. В результате она утопилась. Батюшка её отпевал. Горькая аналогия с Гоголем. И хотя неблагодарно и неблагородно критиковать действия отца Матфея, заметившего в главах 2-го тома священника со своими чертами, но не явилось ли это логическим исходом в его напутствиях Гоголю по поводу содержания литературы? Отец Матфей предсказывал, что его будут ругать за Гоголя, и у него было своё оправдание: врач назначает больному горькое лекарство, чтобы излечить его. В случае Гоголя, больного писательством, священник почитал необходимым для спасения души несчастного обратить его к переосмыслению светского искусства, “поворотить во внутреннюю жизнь”. Гоголь считал его духовником, знающим его душу больше, чем он сам. Отец Матфей не скрывал от писателя сомнений по поводу возможности спасения для этой души: “Бо­юсь что-то я за вас — не сборол бы вас общий враг наш. Но и чувствую вместе с тем какую-то надежду, и вы не посрамитесь пред Господом в день явления Славы Его”¹⁴. Для мнительного Гоголя подобных опасений и надежд авторитетного для него духовного отца было более чем достаточно, чтобы отречься не только от восхищения Пушкиным, но и от себя. Библейская цитата: где сокровище ваше, там будет и сердце ваше (Мф 6:21) в узком понимании есть орудие для осуждения любого занятия человека, а паче всех того, чему он отдаётся целиком: главным образом науке или искусству. И этично ли, и возможно ли, не ведая глубины сердца человеческого, выносить ему приговор осуждения в нелюбви к Богу вследствие увлечённости делом, исходя из дарований и возможностей, которыми его наделил Сам Творец? И мешает ли творчество любить Бога и идти за Ним? Бердяев не ставит вопрос об оправданности творчества — он говорит, что человек оправдывается творчеством. Это есть его ответ Богу, Который “ждёт от человека творческого акта” как ответа на Свой творческий акт¹⁵. Лейтмотив “Русской идеи” Бердяева: историческое Православие подавляет творческую активность человека, особенно художественную. Творить может только Бог — человек не может творить, не соскочив в прелесть или гордыню.

Положительный отзыв о своих произведениях Гоголь услышал только от одного человека, полу-монаха, полу-писателя, архимандрита Феодора Бухарева. Плач Иеремии, который прозвучал в гоголевской судьбе, был тому знаком. Гоголя Бухарев понял именно потому, что сам требовал “приобретения Христа всей полнотой человеческой жизни”¹⁶. По мнению Бердяева, Бухареву “свойственна необыкновенная человечность”, любовь к человеческому творчеству¹⁷. Мнения отца Феодора по поводу творчества Гоголя сложились в книгу “Три письма к Н. В. Го­голю, писанные в 1848 году”, которая была опубликована в 1860 году. Цель писем — нравственная поддержка писателя. Архимандрит читал Гоголю отрывки из своей книги. «Из его речей, — свидетельствует Бухарев, — мне можно было с грустию видеть, что не мешало бы сказаться и благоприятному о его “Перепис­ке” голосу: мне виделся в нём уже мученик нравственного одиночества…»¹⁸.

Знаменательна фраза, с которой бывший монах обратился к жене по поводу воспитания дочери: “Научи её любить Бога и людей. Но только не ломай её. Не ломай…”¹⁹. Это призыв к осуществлению свободного роста во Христе, к которому способен всякий человек по мере своих сил и дарований. Гоголя ломали из добрых побуждений. Люди, светские и церковные, не скрывали своего нетерпения в ожидании от писателя чего-то необыкновенно-священного, будто от выхода последующих томов поэмы “Мёртвые души” зависела судьба человечества. Гоголь — юродивый, кающийся фарисей на картине А. Иванова, выходит на публичное покаяние, чего не принимает толпа в любых одеждах. Вчерашние почитатели его таланта, как, например, С. Т. Аксаков, с любопытством вглядывающиеся в его переменчивое настроение и выслушивающие мнительные угадывания писателем симптомов непонятного жала в плоти (см. 2 Кор 12:7), подыгрывающие его “я совершу”, с лёгкостью превращались в обвинителей писателя в прелести и гордости.

Таким образом, причину обречённости таланта Гоголя мы видим в том, что он оказался в эпицентре в принципе неразрешимой проблемы взаимоотношения Церкви и культуры. Не должно смешивать церковную культуру с её продуктами, в том числе текстовыми, и творчество художественное, мирское, в котором могут быть свет и тьма. Но и через проблески света художественные произведения несут людям весть о главном, об образе Божьем в них, потому что творец этих художественных образов носит в себе дар слова. Но Гоголь не хотел быть просто писателем — он хотел послужить, он видел невидимый жезл, который писал перед ним, — и он был призван донести тайные глаголы людям. Отсюда естественная жажда быть понятым и принятым в ряды избранных, святых, водимых Духом Святым; но эти люди не были готовы давать анализ его произведениям, они были компетентны лишь в вопросах падения человека и степенях его греховности. Они желали Гоголю добра — они хотели спасти его душу. Этот замкнутый круг, в котором оказался Гоголь на положении между спасением и искусством, оправданием и обречённостью, свойственен, по мнению Бердяева, “нес­частному русскому сознанию”, мессианскому, подвижническому в своей сути²⁰.

Впрочем, “Гоголь был не только гениален в своём творчестве, но он был замечателен как человек”²¹. Человек, который жизнь свою положил, пытаясь оправдаться, не нуждается в оправдании. Сегодня он учит нас быть смешными Христа ради, бросаясь в объятия Отча открыто, дерзостно, неприлично.

У каждого — свой Гоголь. Непонятый, плачущий странник, бережно берущий из рук девочки землянику по дороге в Оптину пустынь. По дороге в Небесное Царство.