На месте ДТП я закричала: «Она моя!» После гибели дочери казалось, что проще уйти следом

Ни один ребенок не вызывал у меня столько гордости

Я очень сильно мечтала о дочке.

Старшему сыну, Тимуру, было три года. Он до сих пор помнит, как мы ждали Веронику, как он ходил со мной на все УЗИ и врач ему говорил: «У тебя в животике бутерброд, а у мамы — лялечка, сестричка».

Вероника родилась с травмой. Первые четыре месяца думали, что ей грозит ДЦП. Она почти не ела, днями и ночами не спала и только плакала. Полгода мы жили на реабилитациях. Я была в жутком стрессе, при росте 167 весила 42 килограмма.

Все обошлось. Первый год жизни, куча бессонных ночей и ее характер сделали Веронику самой любимой девочкой на свете. Я ее выстрадала, выплакала, и ни один ребенок не вызывал у меня столько гордости. Родственники и друзья говорили: «Вероника для тебя — это что-то особенное».

Когда ей исполнилось полгода, мы узнали, что наши родственники оставили в доме малютки девочку с синдромом Дауна. Если бы не Вероника с ее родовой травмой, я бы даже не обратила внимания на Юлю и ее историю. Мы ездили в реабилитационные центры, там я видела разных детей, в том числе и с синдромом Дауна, и понимала, что в таких семьях тоже есть жизнь и любовь.

Мы забрали Юлю, и с того момента я чувствовала, что наш дом — полная чаша. Вероника поправилась, с Юлей оказалось не так сложно, как я думала, а Тимур всех принял и полюбил. Моя идеальная картинка материнства сложилась. 

Прощание

Муж работал вахтами, перед самым Новым годом он уехал и должен был вернуться в первые дни января. Праздник, а я одна с тремя детьми, без компании.

31 декабря сижу на кухне, грущу. Потом иду в зал и вижу, что Тимур и Вероника, два голубка, обнимаются. Я беру себя в руки: «Ребятушки, собираемся в магазин, будем делать себе праздник». Мы приехали за 15 минут до закрытия, купили торт, шампанское, лимонад, салаты, фрукты. Дома накрыли на стол, зажгли елку, включили музыку, нарядились. У меня были забронированы Дед Мороз со Снегурочкой, они принесли детям подарки.

В полночь пошли смотреть салют. За несколько домов от меня жила подруга, мы решили ее поздравить и в итоге все вместе до утра праздновали. Потом одна из соседок писала: «Ира, у меня до сих пор перед глазами картинка, как ты, вся увешанная детьми, заходишь к Ксюхе во двор с бенгальскими огнями, с бокалом шампанского, а Вероника кричит: “Ура!” — и хлопает в ладоши».

А утром 1 января приехала моя мама. Она жила в ста километрах от нас и часто забирала внуков на несколько дней. В этот раз они тоже поехали вместе. Хорошо помню, как посадила Веронику в кресло. Причем с Тимуром прощалась на бегу, а с Вероникой почему-то долго: возле машины присела на корточки, поцеловала, обняла, пристегнула, перекрестила.

«Внуча, они попали в ДТП»

Мы решили, что мама привезет их обратно 5 января. 

Когда выехала, позвонила мне:

 — Дочь, я витамины детские забыла. Вернуться забрать?

 — Да ладно с этими витаминами, потом привезешь.

Я подумала, что возвращаться — плохая примета. Через шесть минут случилась авария.

В это время я убиралась в квартире. Дима, мой муж, чистил картошку для супа. Юля ползала под ногами с игрушками. Обычно мама всегда доезжала за полтора часа, я думала, что они вот-вот будут, стала проверять звук на телефоне. В этот момент позвонила бабушка и надрывным голосом прокричала: «Внуча, они попали в ДТП!»

Я во всю глотку заорала: «Где?» Дима стоял рядом. Я ничего не могла объяснить, просто кричала: «Авария!»

Мы прыгнули в машину. Я пыталась себя настроить, что все живы, у них просто травмы, легкое ДТП, ничего страшного. Но внутри чувствовала, что все плохо. Меня трясло. В голове крутилась мысль: «Так, мне надо держать все под контролем. Муж. Он за рулем. До места аварии ехать где-то час».

Позвонили со скорой или из МЧС, я спрашивала, кто жив, у кого какие травмы, но мне говорили только: «Не переживайте, поезжайте спокойно, аккуратно, мы вас дождемся». Позвонила бабушка, к ней уже прибежали соседи: «Вы едете? Внуча, кто-то из детей умер».

Я бросила трубку. Как бы ужасно это ни звучало, но я думала: «А лучше, чтоб кто умер? Тимур или Вероника?» Тут же параллельно: «Подождите, мы же нормальные люди. Мы же хорошие дела делаем, ребенка взяли из детдома. Ну не могло это с нами произойти!» И буквально через пять минут звонит брат — умерла Вероника.

Помню, что очень громко заорала: «Нет!» Внутри что-то оборвалось. Наверное, навсегда.

«Она моя!»

Всю дорогу я смотрела на Диму, а он — стеклянными глазами на дорогу. Казалось, что он вообще ничего не слышит и мы тоже сейчас разобьемся.

Место аварии. Перевернутая машина мамы. Зеленое полотенце возле. Подхожу, вижу кровь, краешек куртки и понимаю, что под этим полотенцем Вероника. Я боялась, что сильно повреждено лицо, и не стала смотреть.

Помню, только орала: «Она моя!» Наверное, это были крики к Богу. Как Ты мог ее забрать, она же моя? Помню, что упала на землю возле Вероники. Очень жалею, что не открыла полотенце. Ненавижу себя за эту слабость.

Там уже был наш дедушка, и мозг начал соображать: «Если я продолжу истерить, дедушка сляжет рядом с инфарктом. Тимур и мама в больнице, надо что-то предпринимать, надо ехать. Вероника умерла, я это знаю. Что дальше? А вдруг у Тимура осталось 15 минут жизни, а я сейчас тут убиваюсь?»

Приехал катафалк. Дима взял на руки Веронику, а я сидела, смотрела на это из окна машины и постоянно качалась. Думала, что схожу с ума. Была надежда, что сейчас она оживет и это какая-то ошибка.

Поехали в больницу, по пути заехали к бабушке. Она кричала от горя. Вероника была слишком любимая внучка. Я схватила ее за плечи: «Там еще есть мама и Тимур. Держитесь, мы должны ради них».

Казалось, счет идет на минуты. В больнице меня не сразу пустили к Тимуру, но я была в таком состоянии, что просто открыла дверь и пошла искать палату. Тимур — в гипсе, с переломом ключицы, в кровяных подтеках от ремней — спрашивает: «Где Вероника? Мам, что с Вероникой?»

Я начинала плакать и убегала из палаты.

Первая ночь

К маме не пускали. По слухам, она была в тяжелом состоянии, но врачи ничего не говорили. Мне хотелось куда-то сбежать. Муж остался с Тимуром, а я поехала к маме в дом.

Всю ночь я не спала. Во дворе были две собаки, они на меня всегда лаяли. С той ночи больше не лают. Я сидела напротив одной и выла, а она смотрела на меня, положив морду на лапу.

Единственное, о чем я думала в ту ночь: все зря. Мы не за тем бежим. Все наши мечты и ценности — пыль. Кроме эмоций с близкими.

Самая раздражающая фраза, которую говорили и говорят по сей день: «Тебе есть ради кого жить». Для меня это звучит: «Ну ничего страшного, у тебя же еще есть». В первую ночь казалось, что лучше бы не осталось никого — мне было бы проще уйти следом.

Если бы я была уверена, что с мамой все хорошо, не стала бы жить. Я хотела подождать и узнать, сможет ли она забрать Тимура к себе, а потом умереть. Муж был в таком же состоянии. Уверена, если бы в ту ночь я предложила умереть вдвоем, он был согласился.

«Еще родишь»

После похорон мы забрали Тимура из больницы, все ему рассказали. Сначала заехали в «Детский мир», мне хотелось его чем-то порадовать: «Тимурик, ты можешь купить все что хочешь». Я надеялась смягчить эту боль, подкупить хотя бы игрушками… о чем, конечно, потом жалела. 

Это твои, взрослые чувства, ребенок их не понимает. Дети относятся к смерти и любым потрясениям по-другому. Это мы им придаем трагичность. Тимур плакал, но не потому, что понимал, что такое смерть, а потому, что плакали мы.

На следующий день мы начали оборудовать мамину спальню. У мамы были страшные переломы, операции, ее нельзя было просто привезти и положить на обычный диван. Это нас отвлекло. Меня спасло, что я не уходила в страдания.

Спустя время поняла, что мне хочется рыдать. Я разрешила себе это делать по надобности, но нельзя было раскисать, слишком многое от меня зависело. Надо было вытаскивать маму буквально с того света, поддерживать Тимура, брать себя в руки в отношениях с Димой и Юлей.

Те, кто не знал, как поддержать, не звонили, и спасибо им за это. Те, кто пытался, часто делали только больнее: «Еще родишь». Да, я могу родить хоть десятерых, но я ее хочу. Таких, как она, не будет. И сейчас многие, стараясь поддержать, сравнивают: «У меня бабушка умерла, я знаю, что это такое», «У меня муж умер, я так тебя понимаю». Но это настолько по-другому…

 Я в некотором роде понимаю, что такое потерять маму. Через месяц после аварии во время операции у нее была остановка сердца на 10 минут. В ту ночь я думала, что она либо умрет, либо не сможет стать прежней. Но как бы ни было больно, хоронить бабушек, дедушек, родителей — естественно. Потерять родителя, даже самого любимого, не так страшно, как потерять ребенка.

Танец со слезами

Эмоциональные качели — каждый день, каждый час. Ты то улыбаешься и думаешь, что уже полегче вроде, то тебя накрывает с новой силой, и кажется иногда, что еще сильнее, чем было до. Ты по-другому все чувствуешь — даже вкус еды, которая когда-то была привычной.

Каждый день задаешь себе вопрос: а уже можно радоваться? Достаточно ли прошло времени? Насколько широко я уже могу разрешить себе улыбаться? 

Все эмоции как будто проживаешь заново. Спустя четыре месяца после аварии я первый раз танцевала в клубе. Помню, как вышла на танцпол: «А вдруг меня здесь кто-то знает? Что они сейчас подумают?» Первый танец был со слезами на глазах. Как будто ты до этого ходить не умела, а потом встала и начала танцевать. И ты плачешь оттого, что снова ходишь. 

Мы уехали из Краснодарского края. Я не хотела, чтобы все смотрели, как я танцую в клубе, сижу в кафе и просто живу. Но в то же время была не против разговаривать о Веронике. И это постоянная борьба чувств. Тебе и не хочется, чтобы на тебя смотрели как на мать, похоронившую ребенка, и не хочется, чтобы делали вид, будто ничего не произошло.

 Поэтому проще быть там, где тебя не знают.

«Улыбаться вместе — сложнее»

Мы с мужем не смогли пережить смерть ребенка и вот, спустя год, разводимся. Это была не единственная, но главная причина. Даже улыбаться вместе — сложнее. Трудно объяснить, насколько сильно меняется твой мозг от картинки ребенка в гробу.

Сейчас я всем своим нутром иду туда, где сложно. Было бы легче остаться с мамой в Краснодаре, там не нужно каждый день беспокоиться о том, где жить, как зарабатывать деньги, в какую школу пойдет ребенок и как его к ней подготовить. В Москве я в максимально неудобных обстоятельствах. Но если выбрать легкий путь — провалишься обратно в прошлое.

Разговаривая с родными, делаешь вид, что все нормально. Знаю, что у мамы есть чувство вины и, наверное, больше, чем у любого из нас, потому что она была за рулем. И пусть она не виновата в этой аварии, я представляю, как ей сложно. Если я сейчас покажу свою слабость, ей и бабушке будет больно. Они должны быть уверены, что все нормально. До сих пор есть такие дни, когда я не выхожу на связь — чтобы остаться одной и набраться сил.

С Тимуром мы спокойно можем говорить про Веронику, это не запретная тема. Он не боится сказать, что соскучился. Хочешь поплакать — ты всегда можешь ко мне подойти, мы вместе погрустим. Но мы не обязаны, вспоминая о Веронике, все время плакать — мы можем посмеяться.

Он часто спрашивает: «А что с Вероникой сейчас? Где она? Мам, как ты думаешь, существует или нет что-то на небе?» Я честно говорю, что не знаю. Ему кажется, что Вероника за нами наблюдает. Не было ни одной ночи, чтобы мы легли спать, не сказав: «Спокойной ночи, Вероника».

«Успокойся уже и прими»

Слово «принятие» очень странное. Психологи говорят, что принять — это научиться говорить спокойно о смерти своего ребенка. Да, я могу говорить без слез: «Я мать умершего ребенка, это часть моей жизни». Но я этого не принимаю, с этим невозможно смириться.

Мне было важно найти человека, который пережил то же самое. Но таких я встретила немного. Обращалась к четырем психологам, поддержки не нашла. Не могу ходить к психологу, который сам через это не проходил.

Были мамы, которые тоже похоронили детей, но потом углубились в веру: «Успокойся уже и прими, в Библии сказано, что…» — и присылали огромные куски про то, что все мы воскреснем и встретимся. Я верю в Бога, но сложно отношусь к церкви, и меня их слова не утешали.

Не утешали и фразы вроде «раз Бог забрал — значит, так надо». А я пришла к священнику, и он сказал: «Бог не забирает жизни. Бог дает свободу». Это единственное приемлемое объяснение из всех, что я слышала за год. Получилось ДТП. Не Бог в нем виноват.

Водителю такси, который врезался в мамину машину, дали три с половиной года колонии. Говорят, это максимальный срок. По его версии, он уснул за рулем, но в это сложно поверить. На суде я смотрела в его глаза и не видела ни раскаяния, ни сочувствия. Первое время я на него злилась — за равнодушие. А потом отпустило.

«Отдам назад в детдом, а что потом?»

После гибели Вероники мне было очень сложно с Юлей. Почему она есть, а Вероники нет? Где тогда Бог? Где воздаяние за добрые дела? Говорят же, что взять ребенка из детдома — это как храм построить.

Но нет никакой справедливости. Никто не обещал, что тебе воздастся за добрые дела. Ты что-то делаешь, потому что считаешь правильным, а не потому, что ждешь награды. Я все равно забирала Юлю из дома малютки, зная, что не смогла бы по-другому: «Если я пройду мимо, как жить потом?»

Потеряв Веронику, я перестала принимать Юлю, и мы как будто заново проживали адаптацию. Тяжело потерять родную дочь и остаться с приемной. Наверное, мне еще предстоит это проработать.

Понимаю, что вернуть Юлю никуда не смогу. Меня часто спрашивали, и я сама серьезно задумывалась на эту тему, представляла: ну да, отдам, приеду домой, а что потом с собой делать? Я уважать себя не буду. Как я Тимуру расскажу? Ты извини, у тебя не будет еще одной сестры, с которой ты прожил три года, мы решили отдать ее обратно? Кого я выращу? Не это я хочу воспитать в своем сыне.

Вероника познакомила нас с миром особых детей, а теперь ее нет. Для чего этот ребенок приходил? Чтобы мы забрали Юлю и изменились сами. Другого ответа не вижу. Я как могу, так и пытаюсь себе объяснять, и эта мысль во многом повлияла на мои отношения с Юлей за последний год.

«Зачем я теперь?»

Сейчас я держусь за детей. Как бы ни было, это моя ответственность, и она меня не пугает.

У меня притуплено чувство страха, но я живу как на качелях: то хочется на кого-то опереться и быть слабой, то понимаю, что слабость — это не про меня. Ненавижу состояние жертвы. Да, помощь и поддержка нужны, в соцсетях я постоянно проговариваю свои эмоции. Но для меня это не равно быть жертвой. Жертва — это когда ты ничего не делаешь: «Мне себя жалко, пожалейте и решите все за меня».

Очень не люблю, если меня начинают жалеть — мне кажется, что я выгляжу ущербно. Мотивирует, когда пишут, что я сильная и все смогу.

Но зачем я теперь? У меня до сих пор нет ответа на этот вопрос. Я изучаю психологию, чтобы помочь себе, а потом помогать и другим людям проживать надломные моменты.

Знаю, что хочу еще ребенка. Может быть, даже не одного.

Фото: Жанна Фашаян и из личного архива Ирины