На небесах…

День обещал быть сухим, теплым, желто-розовым, как большая спелая груша, согретая теперь уже “плодоносными” лучами солнца неторопливо-ясного конца сентября. Я поняла это, выйдя из метро, почувствовала, когда ехала в автобусе до кардиоцентра, прижавшись щекой к теплому, оконному (и такому сонному!) стеклу.

     И этот день, эти сутки, предстояло провести в бешеной суете, в более-менее упорядоченной беготне по отделению.

     ЭХН – это отделение экстренной кардиохирургии новорожденных и детей 1-го года жизни. Иногда (как, например, сегодня) дети поступают прямо из роддома – и в истории болезни, в графе “возраст” пишут 0 лет 0 месяцев.

     Очень часто даже имени не указывают, только фамилию младенца – т.к. родители еще не решили как назвать своего малыша.

-Вероника, как ребенка зовут?

-Пока никак.

Иногда таких деток мы называем по-отчеству.

-Тихо, тихо, ты, Андреевна! Сейчас будешь кушать. – воркует Вероника над “безымянной” смуглой девочкой, которой от роду 1 день 9 часов.

     В 8 часов – утренняя конференция. Строгое, непроницаемое, худое лицо зав. отделением – профессора Ильина, которого мы с Вероникой боимся до тахикардии; серьезный Мелик Владимирович, который может так посмотреть на меня, что я начинаю заикаться от страха, и наши любимые, милые врачи – Александр Владимирович, Давид Олегович, Инесса Евгеньевна…

     В 9 часов – сдача смены, и начало “беготни”, начало нового рабочего дня. В 10 я возвращаюсь из лаборатории, и сталкиваюсь в дверях отделения с мамой Даши Н. Даша умерла 3 дня тому назад, в реанимации, после операции. Как долго лежала у нас эта мама и дочка! Как мы выхаживали маленькую Дашу! Как сейчас помню ее – “ручную”, 4-месячную девочку. Успокаивалась только на руках, зато при  таких условиях могла проспать сколько угодно. Когда Даша плакала, она крепко зажмуривала светлые глаза и на лице особенно выделялись длинные, слипшиеся от слез, красивые ресницы. Маленькая девочка с лаконичной и такой страшной аббревиатурой диагноза: ЕЖС – единственный желудочек сердца. Даша с мамой приехали в институт, когда Ильин был в отпуске. Остались его ждать; переехали на время в 67-ую больницу. В сентябре появился Ильин, и мама с дочкой вернулись. Я помню жаркий августовский день, когда они впервые появились  у нас в отделении.

     Мама пошла оформлять какие-то документы в поликлинике, и маленькая Даша безутешно плакала, оставшись одна и даже не на руках. При плаче она сильно синела – и, мне пришлось, долго носить ее на руках, завернутую в одеяло, по конференц-залу и петь песни.

     Даша… Как мы все надеялись, что она выживет… Теперь я смотрю на маму, мама смотрит на меня. Она одета в то же, в чем и приехала; лицо бледноватое с красными пятнами около глаз, кольцом.

     Я не могу мимо нее пройти просто так, ничего не сказав.                          

   — Как вы?

     Что-то отвечает тихо, я не могу разобрать. Губы дрожат, дергаются, она начинает раскачиваться из стороны в сторону и плакать. Тихо, беззвучно, просто, быстро, ровно катятся слезы…

     Плачем вместе.

— Я  насчет билета узнавала, хотела пораньше улететь. Нет, только в воскресенье получится. – тихо, прерывающимся голосом рассказывает мама. – Пока деньги мне сюда перевели, на билет, на бальзамирование, на гроб оцинкованный…

— Теперь Даша стала ангелочком у Бога. Не умерла, а перешла жить в другой прекрасный мир. – это все, что я могу ей сказать.

К моему удивлению, она слушает внимательно и соглашается.

— А мы так надеялись на операцию… нам бы раньше надо было, в месяц приехать. Но мы этой проклятой пневмонией заболели, когда заявка нам пришла. Нас с Дашей так провожали… Все надеялись. Старшая дочка каждый раз по телефону спрашивала “Как Даша?” (Дашиной сестре 6 лет).

          — Это уже не от врача зависит. Как Бог даст – так и будет.

— Это я поняла… – обреченный голос мамы.

— Может вы чаю крепкого выпьете? Или покушаете чего-нибудь? Силы вам сейчас нужны. – робко спрашиваю я.

— Нет, спасибо. Ничего не хочу. Так хочется скорее ее увидеть. День так долго тянется, не могу… В 11 в морг пойду, сказали смотреть – ваш ребенок, не ваш… А в воскресенье мне ее отдадут… И полетим домой.

Я молча слушаю.

— Я так хотела ее получше нарядить! Так хотелось! А сказали, что оденут тут, в морге. А у меня ничего красивого не было – все наряды дома. Все такое – ползунки, кофточки старенькие. Пришлось отдать костюмчик теплый очень…он новый совсем, но теплый очень… почти зимний…

     Я молчу. Эту маму невыносимо слушать. Как она одна полетит с этим оцинкованным гробиком в далекую Башкирию, в Уфу? Как там ее встретит муж, старшая дочка? Как все надеялись на операцию…

     …В коридоре появляется Вероника – запыхавшаяся и злая. Она меня потеряла, а в отделении полным-полно работы.

     Но увидев Дашину маму, Вероника грустно кивает ей, гладит по дрожащей руке и быстро говорит:

— Вот только не думайте, что сделали что-нибудь не так, и в чем-нибудь виноваты! Вы – держались до последнего, вы – просто молодец. А такие хорошенькие девочки, они и на небесах тоже нужны…

— Да, да, нужны. – соглашается мама и плачем все втроем – но какими-то светлыми, облегчающими, почти радостными слезами.

     Вот еще одна страница чужой жизни перевернута. Одна судьба. Одна мама.