В пионеры не взяли: не дорос
Родители отдали меня в школу в пять лет, хотя обычно в этом возрасте еще не принимали. Надо было получить разрешение Министерства просвещения Азербайджана, пройти специальную медицинскую комиссию, осмотр у психолога. У отца спрашивали: «Как он сможет 45 минут высидеть на уроке?» Он отвечал: «Так же, как другие. Все высидят — и он высидит». Я пошел в первый класс школы № 160, в центре Баку.
Если пятилетнему ребенку сказать, что пора в школу, он к этому отнесется спокойно. А что такого?
Ну и, видимо, я был очень послушным. Почти не отвлекался на посторонние желания, свойственные большинству детей. Уже во взрослом состоянии, задним числом, мы начинаем понимать, что были какие-то препятствия или риски. А ребенок делает то, что ему предлагают, и вопросов не задает. Дети вокруг, кстати, тоже. Даже сейчас, когда я встречаюсь со своими одноклассниками, никому не приходит в голову спросить: «А чего ты пошел в школу так рано, что это вообще было?» Никто не удивляется.
Я не ощущал никакого дискомфорта — наверное, был настолько мал, что мне это было до лампочки. Привык, что я меньше всех ростом, стою последним на линейках, ничего обидного в этом не было. На физкультуре я не мог делать то, что делали другие, а во всем остальном — мог.
Костя Славин. Фото: из личного архива
Если кто-то меня и дразнил, то хватало ума не обращать внимания. Тем более, что в начальных классах я не задерживался. В первом проучился три месяца — и перевели во второй. Там проучился год, перешел в третий, а оттуда почти сразу в четвертый. В итоге я оказался на четыре года младше всех своих одноклассников, им было 11, а мне семь, поэтому в пионеры меня не приняли. По возрасту не прошел.
К этому времени мама была беременна моей сестрой и не могла больше возить меня в школу на нашем «Запорожце». Меня перевели в школу №59 через дорогу от нашего дома, в поселке Ази Асланова. Там я и пошел в пятый класс, будучи на четыре года младше одноклассников. Вместе с этими ребятами я проучился 6 лет и закончил школу с золотой медалью. Решил поступать в медицинский институт.
«На лекциях меня всегда сажали в первый ряд»
В детстве у меня была отличная популярная книга по анатомии и истории медицины «С головы до пят». Я ее знал наизусть. Потом я записался в вечерний медицинский кружок для старшеклассников. Мне было 10–11, я занимался вместе со всеми, посещал морг, это был интересный опыт.
Родители меня всячески поддерживали в желании быть врачом, хотя медиков в семье не было, в основном инженеры. Все закончили АзИИ (сейчас — Азербайджанский государственный университет нефти и промышленности. — Примеч. ред.) — и папа, и мама, и дядя, и бабушка, и сестра (она была на восемь лет младше, точно ничем не глупее, а во многом и гораздо умнее меня, но в учебе шла обычным темпом, без опережения). АзИИ был тогда очень прогрессивным и открытым местом, туда поступали честно по конкурсу, а вот в мединститут без связей, какой бы ты ни был умный, — пройти было практически невозможно. К тому же папа у меня 100-процентный еврей, и, хотя общесоветский антисемитизм в Баку почти не чувствовался, — и наоборот, быть евреем считалось даже по-своему престижно, «еврей значит умный» — но поступать это, конечно, не помогало.
Однако главный вопрос был: можно ли в мединституте учиться маленьким? Студент-медик вообще-то должен обладать еще и определенными физическими качествами.
И тут выяснилось, что абсолютно ни в каких регламентирующих документах не оговаривается минимальный возраст поступающего. Сказано, что можно поступать до 35 лет, а с какого возраста — не написано. То есть формально для моего обучения препятствий не было.
Конечно, помогло личное разрешение Гейдара Алиева. Я с ним не был знаком, хотя один раз поднимался на трибуны Дома правительства, когда отличники, как было положено, дарили цветы членам Политбюро. Но про мои успехи писали в «Правде», в «Известиях», в «Комсомолке», в «Медицинской газете» — не знать этого было невозможно. Короче, мне разрешили подать документы. Первый экзамен я сдал на отлично — и с золотой медалью меня сразу приняли.
Я давно привык, что все вокруг на три-четыре года старше, и воспринимал это как должное. Когда я поступал в институт, мне было 12 лет. День рождения у меня в конце августа, так что к 1 сентября как раз стукнуло 13. На лекциях меня всегда сажали в первый ряд, иначе за чужими спинами я бы ничего не увидел.
Люди иногда приходили на меня смотреть, но я не обращал внимания. Постепенно я подрос, стал сильнее физически, а на третьем курсе у меня появились усы. Внешне я уже мало отличался от других. К тому же студенты-медики — это люди чуть более умные, более зрелые, чем среднестатистические ребята этого возраста. Меня всегда поддерживали, никто не обижал.
В Америку? Никогда!
Учился я хорошо, стал ленинским стипендиатом. Кроме того, я был членом ЦК комсомола Азербайджана, потом членом коммунистической партии. В то время я был очень идейный, сознательный, не сомневался, что коммунизм — это здорово. Папа мой был замполитом и, несмотря на некоторый скептицизм, профессиональным коммунистом. Все это считалось нормальным, в порядке вещей.
Однажды у нас проходили дебаты с американцами и всех, кто принимал в них участие, по комсомольской линии отправляли в зарубежные поездки. Из моих друзей кто-то побывал в Швейцарии, кто-то в Норвегии, а меня никуда не посылали. Зато потом выяснилось, что я еду в Америку с делегацией в пять человек — три студента и двое сопровождающих.
Студент Константин Славин. Фото: из личного архива
Я был очень поражен тем, с чем столкнулся в США. Во-первых, мне показалось, что все мои сверстники, 17-летние ребята, совершенно необразованные. Во-вторых, нас возили по бедным районам, настоящим гетто, и это произвело на меня тяжелое впечатление. Я вернулся домой и сказал, что никогда в жизни не поеду в Америку, там очень плохо, и все, что у нас рассказывают про США по телевизору, — чистая правда. Я даже выступал со своими впечатлениями на съезде комсомола.
Воображаю, как обрадовались мои родители! Это был 1987 год: Горбачев, перестройка, Афганистан — все одновременно. Ни один из моих знакомых, уехавших в Америку, не вернулся. Я стал исключением.
Ну а во второй раз в Америку, в 1990 году, я попал уже будучи аспирантом, по профессиональному обмену, общался с коллегами-нейрохирургами, и это было совсем иное впечатление. К тому же у меня уже была семья, ребенок, СССР разваливался, было трудно. Когда меня пригласили на работу, это не воспринималось как эмиграция. В кармане был обратный билет. Приехали на год — и остались.
«Все отучились по первому разу, а я — уже по второму»
Когда я приехал в Америку, то понятия не имел, что меня ждет — интернета не было, почерпнуть информацию было неоткуда. Думал, я такой хороший, умный, с дипломом — и меня тут же возьмут на работу. Оказалось, что надо заново сдавать экзамены, проходить резидентуру, интернатуру. Вокруг были молодые люди из других стран, которые тоже через все это проходили. Мне мой тогдашний начальник сказал: «Не волнуйся, пойдешь и сдашь».
Так и произошло — пошел и сдал с первого раза, через полгода после приезда, хотя до этого учился в азербайджанском мединституте, а не в каком-то Гарварде.
Я не считаю себя гениальным или каким-то особенным, но у меня было больше времени, потому что жизнь дала мне фору. В Америке я закончил обучение приблизительно в то же время, что и мои американские сверстники. Только они отучились по первому разу, а я уже по второму.
Английский, правда, был у меня смешной, после азербайджанской-то не специализированной даже школы. Но на экзамены хватило. А уж когда работаешь, нет времени особенно раздумывать, правильно или неправильно говоришь. Оно приходит само.
Операция к дню рождения мамы
Важное воспоминание жизни — первая самостоятельная операция. После института приехал в Москву, в сентябре поступил в ординатуру, стал вести больных. Мне было 19 лет. Одному из своих пациентов я сказал: «Вам нужно сделать такую-то операцию. Могу ее сделать сам, но я — ординатор первого года. Вы имеете право попросить кого-нибудь более опытного». И он мне спокойно ответил: «Нет, что вы, я вам доверяю».
Конечно, я до этого много лет ассистировал на операциях, не в первый раз брался за нож. Видимо, человек как-то ко мне проникся. Понимал, что у любого врача какая-нибудь операция будет первой. Никто не рождается готовым хирургом с нужными навыками. А может быть, в советские времена люди были в каком-то смысле более доверчивые и понимающие.
Профессор Константин Славин. Фото: novosti-dny.ru
Было 3 декабря, день рождения мамы. Я ей позвонил и сказал: «Мама, я тебя поздравляю, а у меня сегодня такое событие! Я сделал первую операцию».
С тех пор я их сделал множество, интересных и сложных, но ту первую не забуду никогда, хотя это была сущая чепуха: небольшая опухоль на нерве на ноге.
Взрослость
Взрослость — понятие относительное. Можно быть инфантильным в сорок лет, и можно быть ответственным человеком при относительно небольшом биологическом возрасте. Я считаю, что взрослости мне хватало, ведь я прошел через те же годы обучения в мединституте, что и другие, не перескакивая через курсы. Институт, ординатура, аспирантура, резидентура — все было как у всех, просто на несколько лет раньше.
Люди задавались вопросом: «Как ты это делаешь?», но никогда не спрашивали: «Почему ты за это взялся?» Я не давал им повода заподозрить во мне инфантилизм или неготовность.
Что касается плохих исходов, то это тяжело для врача в любом возрасте. Люди умирают, медицины без этого не бывает, но это всегда очень болезненно и оставляет след на всю жизнь. Однако я всегда говорю на лекциях: с осложнениями не сталкивается лишь тот, кто не оперирует. Вопрос не в том, будут ли осложнения (увы, будут), а в том, как преодолевать их последствия и как разговаривать с пациентом, чтобы он был к ним готов. Здесь, в Америке, человек должен сам принимать все решения — от того, стоит ли переходить дорогу, до того, ложиться ли на операционный стол. А врач должен предоставить ему всю нужную информацию, чтобы решение было продуманным. Это и есть искусство медицины и хирургии.
33 года практики — конечно, много. Я уверенно себя чувствую в своей профессии. Что бы ни происходило, я всегда знаю, что именно случилось, как и почему. И опыт, и вся система обучения направлены на то, чтобы врач был уверен: он сделал все, что можно. Но над чем-то, увы, он не властен.
Дети и родители
Мои мама и папа никогда не делали культа из моего обучения, не творили из меня гения или кумира. Они растили меня как обычного мальчика, да я им и был.
Мои дети тоже вполне обычные, хотя и умные. Наверное, они вполне могли бы сделать год за два, но такой цели не было. Сын, правда, всегда был на год младше тех, с кем учился, но совершенно не стремился выбиться. Теперь он хорошо устроился и живет в Сан-Франциско. Дочь живет в Вашингтоне. Врачами они не стали.