Эклектика сегодня — неизбежность
Православному церковному искусству, так же как и христианству в России, более тысячи лет. Но и в Новгородской Софии (1050), и в храме Георгия Победоносца на Поклонной горе (1995) мы видим те же образы, порядок и сюжеты росписей: Страшный суд на западной стене, Христос Пантократор — под куполом. Значит ли это, что в православной храмовой живописи и иконописи никакого развития быть не может? Отвечает протоиерей Николай ЧЕРНЫШЕВ, клирик храма Святителя Николая в Кленниках, иконописец, член Патриаршей искусствоведческой комиссии.
Протоиерей Николай ЧЕРНЫШЕВ, клирик храма Святителя Николая в Кленниках, иконописец, член Патриаршей искусствоведческой комиссии
Не кризис
— Должно ли церковное искусство развиваться? Сегодня в основном в храмах одни копии — это кризис?
— Я не согласен с утверждением, что в храмах у нас копии. Есть то, что очень отдаленно к ним приближается. Я не видел ни одной современной иконы, автор которой бы потрудился до конца постичь самую простую из древних икон. Это всегда нечто приблизительное. Но иконописная традиция всегда строилась на основе списков с древних образов. Список — это и не копия, и не самочиние, оторванное от традиций. Подобные примеры, качество которых, конечно, разное, можно встретить и сейчас. Это вполне нормально для жизни Церкви, хотя и непонятно для светских искусствоведов.
Отец Георгий Флоровский называет Х VIII — XX столетия веками плена русского богословия. Это не могло не отразиться и на церковном искусстве. Понятие об иконе было настолько повреждено, что многие канонические иконы, которые являли подлинный опыт богообщения во времена расцвета церковной культуры, признавались устаревшими, подвергались насмешкам даже внутри церковного общества. Примером и ориентирами были Васнецов, Нестеров, Рафаэль, Микеланджело, а не Рублев и мастера Византии. И именно тогда, когда Церковь была на грани уничтожения, в начале ХХ века были открыты иконы как давно забытый мир! Необходимо было время, чтобы осмыслить, что это за культура. И оценки давались не всегда верно. Поэтому сегодня, всматриваясь во все более разнообразный мир иконы, как русской, так и византийской, серьезные искусствоведы с выводами о современном положении не торопятся.
C ложились целые мифы, которые предстоит преодолевать. Например, миф о том, что икона — плоское изображение, что в иконе нет пространства, что изображение на иконе никак не связано с законами анатомии и перспективы и поэтому иконописцу необязательно уметь рисовать. Или заблуждение о том, что иконографическое изображение — это полная условность. Но это не условность — а обобщение, каким отличалось, например, искусство Древнего Египта, античной Греции, но ставшее в иконе совсем иным, таким, которое важно для выявления образа Божьего в человеке. В иконе гораздо больше правды, чем может показаться на первый взгляд.
Но кризисом я бы наше время не назвал. Просто необходимо пройти этот этап, когда мы не только с внешней, эстетической, стороны всматривались бы в традиции Православия, в традиции иконописи. Чтобы не на словах, а на деле, опытом своим почувствовать, как строится древняя икона. Начать с того, что полюбить икону древнюю. Причем должно происходить осмысление всей жизни Церкви — и ее иконописной культуры, и ее богослужений, просвещение церковного народа. Когда мы осмысленнее будем относиться к богослужению, к тому, как оно построено, какие смыслы оно открывает, тогда мы будем яснее представлять и как строится икона, какие символы и смыслы, какую реальность она несет. Без этого, я считаю, никакое развитие невозможно.
Копировать надо устремленность к благочестию, а не стиль
— Можно ли говорить о едином стиле в наше время? Нужен ли он?
— И на Руси в одну и ту же эпоху сосуществовали и уживались не враждуя и Рязань, и Ростов, и Новгород, и Псков. Точно так же в Византии: в одну и ту же эпоху Константинополь, столица, нам представляет одни памятники, а провинция, которая простиралась от Грузии, Армении до Каппадокии, Севера Африки, — совсем от них отличные. Но вот когда Церковь начинала себя представлять как власть внешнюю, апеллировать к силе, тогда, действительно, свобода и богатство заменялись большим единообразием. Это произошло у нас в XVI века, когда Москва стала подчинять себе провинциальные школы, которые по уровню были совсем не провинциальные. Например, Новгород заставляли писать так, как принято «на Москве». Такие периоды не должно сейчас брать за образец политики для культуры, нельзя подчинить все единому почерку. Хорошо, что сейчас никто особо и не призывает к такому единообразию. Это засушило бы всю творческую работу, даже если бы за образцы бралось что-то бесспорно лучшее. То указание Большого Московского собора 1667 года, где было сказано, что писать иконы надо как Андрей Рублев, следует понимать как указание на устремленность к его благочестию, к благообразию, а вовсе не как призыв к повторению его стиля. В главном в православной культуре нет эклектики, она едина и посвящена цели возрождения в человеке образа и подобия Божия. Вот на каких путях возможно развитие иконы.
Недоумение со стилем часто возникает потому, что нет понимания, что такое канон. В словаре отца Георгия Дьяченко, в энциклопедиях можно найти схоластическое понятие канона. Но на самом деле это понятие гораздо более широкое, всеобъемлющее и, может быть, даже не до конца сформулированное. Можно назвать каноном в широком смысле ту совокупность закономерностей, которую Церковь, живя жизнью Духа Святого, постепенно воплощает в церковных уставах. Канон оттачивается не только вербально: что-то находят для нас иконописцы, показывая на иконах единый Божий мир, образ и подобие Божие в человеке. Начиная с самых ранних изображений, с катакомб, когда еще не было словесно сформулированных правил, шаг за шагом, век за веком, Церковь находит для выражения этих истин зрительное воплощение в различных стилях. Стиль — это частное выражение канона. Единая, поставленная раз и навсегда задача в каждом народе несколько по-своему преломляется. Мы отличаем русскую икону от грузинской, от армянской, от балканской. Мы знаем период Киевской Руси, русских северных писем, Новгорода, Ростова Великого, который совсем не похож на Новгород. Москвы, которая объединила и впитала в себя многое. Стиль зависит от опыта богообщения, он разный в силу опыта самого художника и всей среды, в которой он живет.
И потому стилевая эклектика сегодня — это неизбежность. Мы живем в открытом мире. И специально загораживаться от того, что нам представляют возможности современной культуры, от того, чем Церковь жила в течение двух тысячелетий и что мы сейчас можем и созерцать, и осваивать, — тоже грех.
Чем иконописец отличается от передвижника
— Можно ли сюжетами не из Священного Писания расписывать храм? В номере 7 за 2009 год нашего журнала мы рассказывали о художнике из Харькова Романе Минине, который подготовил проект храма для шахтеров, где притвор расписал не привычными образами из Священной истории, а картинами из шахтерской жизни. Это вызвало дискуссию среди иконописцев и искусствоведов. Одни увидели в этом динамику развития церковного искусства, другие — нарушение канонов и традиций.
— Нужно всмотреться в Предание. Например, в Ростовском кремле храм Иоанна Богослова ( XVII в.) — купол храма, барабаны, паруса, верхние части стен — расписан по древним и незыблемым традициям. А вот нижний регистр росписи посвящен житию преподобного Авраамия Ростовского. Не изображению крестьян, ремесленников, купцов Ростова того времени, не их тяжелому благородному труду, но изображению жития их местного святого. Разве это не земная жизнь? Это земная жизнь того человека, который воплотил то, как должен жить человек, принадлежащий и земле, и небу. Призвание иконы в том, чтобы напоминать об этой возможности современному человеку, который слишком хорошо знает про соблазны и готов им подчиняться, признать, что жизнь только такой и может быть. Икона показывает, что это клевета на человека, что человек может быть и совсем другим. И не только может, но и есть — в лице тех, кого прославляет Церковь. В ком жизнь вечная, жизнь со Христом, явлена уже в этой жизни.
Передвижники показывали, каким становится человек, когда внутренний мир его поврежден. Это достойная задача светского искусства. Но смысл иконы не в том, чтобы показать, каким не должен быть человек, как он не должен жить; ее задача, в том числе и миссионерская, то есть адресованная светскому человеку, в том, чтобы показать ему образ положительный, что светскому искусству значительно сложнее. Не случайно в литературе мы с большим трудом находим положительные образы, хотя есть множество образов замечательных, очень правдивых, точных, глубоких, но отрицательных. Светское и церковное искусство разные по природе. Иконопись может и должна показать правду о преподобном Серафиме, о праведном Иоанне Кронштадтском, о новомучениках. Не идеальные, фантастические и условные картинки, а правду их жизни, какой она была.
Технический прейскурант
— Сегодня эстетический язык мира изменился. Может ли это отразиться в иконописи, церковных росписях? Могут ли «новые технологии»: компьютерная графика и проч. — применяться в церковном искусстве?
—Церковь должна служить одновременно — и Богу, и человеку при всех его немощах. Запутавшемуся, часто растерянному, порочному — любому, в каком бы состоянии он ни пришел в Церковь. Но — не ориентироваться на него. Апостол Павел напоминает: «…не сообразуйтесь веку сему, но преобразуйтесь по образу будущего века» (Рим. 12: 2). Он употребил слово, близкое к нашей теме, — образ. Все время возникает соблазн: ну как же, все вокруг изменилось, а Церковь остается такой же, как была раньше! Но ведь человек ждет от Церкви именно возвещения вечных истин, красоты и гармонии Божиих, а не того, что он видит в ночных клубах или рекламных роликах. Не того, скажем, гламура, от которого современный человек и так задыхается. Миссионерское значение иконы — в том, чтобы показать, что есть красота совсем иная. Она не схоластическая, не мертвящая душу какими-то раз и навсегда установленными правилами. Она развивается, она очень разнообразна, подчас неожиданна, но совершенно иного порядка, ни в чем не сообразуется с пороками современного мира.
Раньше люди предпринимали долгие и опасные путешествия для того, чтобы не только поклониться какой-то одной святыне, но и увидеть, как это сделано. Сейчас возможно быстрое путешествие на любой край света для соприкосновения с подлинным памятником. Разве это плохо? И раньше художники не загораживались от лучших достижений науки. Разве не замечательно, что, благодаря интернету, мы можем в одночасье найти любой из древних памятников? Другое дело, когда вместо того, чтобы учиться рисовать, мы начинаем, используя компьютерную графику, лепить какие-нибудь коллажи, нисколько не приближаясь к постижению образа. Здесь следует вспомнить, что иконопись — внутреннее делание. А когда это подменяется умелой халтурой, когда мы не трудимся над постижением композиции, рисунка, колорита иконы, а начинаем воровать, то какое же тут развитие и внутреннее делание?
Опасность — не в цивилизации как таковой, она — внутри человека. Как можно больше золота, потому что за золото больше платят! Поскорее, подороже, погламурнее! Приблизительность, эффектность — эти и подобные низменные мотивы иногда пленяют художника. И общая наша неграмотность, нежелание учится, трудиться, преодолевать самого себя, уверенность, что мы самые лучшие. Раз мы наследники Рублева и Дионисия, то мы лучше всех и нам нечему учиться. Какая легкая мысль! Как многие ею заражены! И это одна из причин нынешнего упадка. Что такое быть наследником — мало кто задумывается. С чего мы взяли, что мы именно их наследники, а не кого-нибудь еще? И почему это означает, что нечему учиться? Они-то учились безмерно больше нас.
Андрей КУЛЬБА