«А дети в отделении что делают?!» — раздалось прямо над ухом. Открываю глаза — над моим лицом нависла незнакомая бабулька и в упор смотрит через толстенные очки. От неожиданности я моргаю и молчу. Довольная своей шуткой бабулька хохочет и под руку с дочерью медленно уходит.
Вчерашний день прошел в тумане, как я ночью приехала в больницу — помню смутно, но то, что мне уже 40, это точно. При чем здесь «дети»? Привстаю, оглядываюсь: вдоль стен коридора, где я лежу, по обеим сторонам стоят койки и на каждой из них по бабушке. Самой молодой пациентке, как гласили таблички на стенах, на днях исполнялся 71 год. Почти у всех пневмония, трубный кашель и температура. Продолжают подвозить новых. «Ну куда мне их класть? Отделение рассчитано на 60 человек, максимум 80. У меня на восемь утра уже сто двадцать лежит!» — кричит кому-то в трубку врач. Медсестры, врачи все бегают, суетятся, и пациенты, кажется, предоставлены здесь сами себе.
«Деточка, позвони, пожалуйста, племяннице моей, что-то долго не едет. Телефон у меня разрядился». Подошла соседка справа — бабуля на выписку, задорная, с прической, как невеста на выданье. Племянница с третьего раза взяла трубку и сообщила, что скоро будет, а задержалась потому, что искала любимые тетины конфеты. Тетушка повеселела, ушла к себе, вернулась и щедро отсыпала мне из пакета баранок. Проснулась соседка напротив — красивая интеллигентная старушка с голосом диктора Центрального телевидения и пропадающей памятью.
Рядом с койкой «диктора» больничная сиделка — нанял сын. Она и накормит, и в туалет сводит, лекарства даст, поговорит ласково. А вот остальных бабушек для нее и парочки других еще свободных сиделок вообще не существовало: пусть хоть потоп устраивают из собственной мочи и лежат поперек кровати. На них никто и не рассчитывал: все обитатели «коридора» помогали друг другу, как могли, особенно тем, за кем некому было ухаживать.
К ночи у выспавшихся за день бабушек открывалось второе дыхание и поднималась температура. Кто-то в бреду собирался на работу, кто-то звонил родным с просьбой срочно забрать, так как «съемки давно закончились и все уже разъехались». Заканчивалось это одинаково — пытаясь самостоятельно встать с кровати в темноте, бабушки падали на пол.
То тут, то там раздавались в ночной тиши глухие удары, и те, кто не спал и был в силах, шли поднимать стонущих соседок.
Примечательно, что младенческому сну сиделок наши бдения нисколько не мешали.
На второй день утром, часов в девять, из ближайшей ко мне палаты, как будто торопясь, вышла прозрачная маленькая старушка — Надежда Викторовна, восьмидесяти семи лет. Она из «тяжелых» — ее лихорадит, каждый вдох и каждый шаг дается с трудом. Проходит несколько шагов, берется за поручень, стоит, дышит. Но сегодня ей повезло — пришла дочь. Любовь. Крупная, под метр восемьдесят, суровая, сосредоточенная. Она выходит за матерью в коридор, отрывает ее руку от поручня, берет сзади за плечи и энергично шагает, двигая ее ноги вперед своими, в сторону туалета. Взятый темп для старушки слишком быстр, она старается притормозить, тянет руку к стене, но сопротивление бесполезно. Весь путь они проделывают в этой молчаливой борьбе.
Через пару минут тишина взорвалась пронзительным криком из туалета. «Снимай штаны, я тебе сказала! Сама снимай! Быстро! Только попробуй опять обоссаться, дура!» — вопила дочь. Я услышала звук, похожий на оплеуху. Мычание. Все в ужасе посмотрели в сторону уборной. Молоденький медбрат, проходивший в это время по отделению, на ходу деловито буркнул: «Это кто у нас тут опять орет?» и исчез в коридоре. Минут через пять первой, шатаясь и глотая воздух ртом, вышла растрепанная, пунцовая мать. «Сама иди! Сама, я сказала!» — с гримасой ненависти на лице повторяла дочь, с силой отрывая руки матери от поручней и тычками в спину заставляя ее самостоятельно идти вперед. «Как с матерью обращается, негодяйка! Даже людей не стесняется», — коридор пришел в возмущение.
— Почему вы не даете ей держаться?! Вы же видите, она еле стоит! — говорю я, когда они поравнялись со мной.
— Она ленится! Если ее жалеть, то мне за нее скоро все придется делать! Вообще все! Мне доктор сказал, пусть сама ходит, иначе сляжет и никогда не встанет!
Через полчаса дочь оделась и ушла. Отделение вздохнуло с облегчением. Я зашла в палату к Надежде Викторовне. Она лежала на кровати и смотрела вверх. Я приложила руку ко лбу — жар, погладила — реакции ноль, только дышит тяжело. «Она уже не разговаривает. Только на дочь реагирует — аж съеживается вся. Боится ее, — начали рассказывать соседки. — Нам ее жалко до слез. Душа еле держится, а эта ее и толкает, и дергает. В туалет заставляет идти, а она встать уже не может! Недавно головой об стену как стукнет, потому что та есть не хотела. Говорим ей: «Оставь ее уже в покое!» А ей все равно. «Не лезьте не в свое дело», и весь разговор. Персонал все видит, все слышит и ничего не делает. Мы плачем по ночам, сердце разрывается на это смотреть».
На следующее утро к завтраку снова пришла Любовь. Зашла в палату. Остальное я могла только слышать.
«Открывай рот! Ешь! Ешь, дура! Глотай, сказала! Ну что ты за тварь!» — орала дочь. Через несколько минут раздается звук падения, в коридоре появляется голова упавшей на спину старушки.
Через секунду голова быстро исчезает, как будто старушку резко поднял какой-то великан. «Да вы с ума сошли? Убить, что ли, ее хотите?» — слышу возмущенные голоса соседок по палате. Забегаю в палату и с ходу кричу:
— Если вы сейчас же не прекратите издеваться над матерью, я вызову полицию!
— Вызывай. Мне все равно. Памперсы ты будешь ей менять? Кормить ты будешь? Все добренькие вокруг, а попробуй с ней изо дня в день быть. Вы все ничего не знаете ни про нее, ни про мою жизнь!
— Если не хотите, не можете больше ухаживать за ней, отдайте ее в дом престарелых! Зачем ее так мучить?
— Это мое дело!
— Я вас предупредила!
Через полчаса я уже набирала 02, так как дочь не утихала.
Персонал я поставила перед фактом. Молоденький медбрат меня поддержал, а сестра постарше посмотрела с удивлением и спросила: «Ну и зачем вызывать-то? Мы здесь это все время наблюдаем». «Как зачем?! Она же ее убьет!» Сестра молча пожала плечами, как бы говоря «се ля ви».
Из полиции приехали быстро. К тому времени меня уже перевели в палату этажом ниже — от греха подальше, наверное. Младший лейтенант внимательно меня слушал и записывал показания.
— Ну а матом она ругалась? Слышали?
— Нет. Дурой, идиоткой, в таком духе.
— Жаль, тогда можно было бы как мелкое хулиганство оформить. А как она ее избивает, видели?
— Видела, как толкает, дергает, ногами сзади пинает. Слышала звук пощечины в туалете. Соседки по палате говорили, что головой об стенку ее стукнула. Я видела, как она после очередного окрика выпала в коридор прямо на спину. Спросите соседок, они точно были там в этот момент.
— Вы считаете, что она ее бьет. Но там же бабушка-одуванчик, она от одного удара рассыплется. Синяков больших у нее нет, я осмотрел.
— Синяков, может, и нет, но грубую силу к ней точно дочь применяет. Морально унижает мать бесконечно. Надо прекратить это издевательство. Она никого вокруг не слышит.
— Беседу с ней обязательно проведем. Мне уже эту даму показали в коридоре. Я подошел к ней, спросил: «Вы дочь Евстафьевой?» Она: «Вы ошиблись» и убежала. Но мы ее найдем, конечно.
— А что дальше?
— Думаю, беседой и ограничимся. На большее фактов не наберем.
— Я просто хочу, чтобы она остановилась, понимаете, пришла в чувство. Если старушка каким-то чудом выздоровеет, то что с ней будет дома? Может, хоть страх будет сдерживать?
Полицейский невесело усмехнулся, поблагодарил меня за бдительность и пообещал во всем разобраться. До выписки я еще несколько раз поднималась к Надежде Викторовне в палату. Она больше не вставала, не ела, глаз не открывала, все время спала. Говорили, что Любовь появлялась пару раз и быстро уходила. Делать в больнице ей больше было нечего.
Несмотря на перегруженность отделения и наши опасения оказаться забытыми, и меня, и всех соседок по палате успешно вылечили и отпустили по домам. Через месяц мне пришло письмо из районного отдела полиции — постановление об отказе в возбуждении уголовного дела за отсутствием в материалах проверки состава преступления.