Народный регент. Часть 1. Как я полюбил музыку
Интервью с Владимиром Павловичем Зайцевым, регентом храма святителя Николая в Кузнецкой слободе
Каждый, кто хоть раз был на службе, где пел хор под руководством Владимира Павловича Зайцева, не забудет этого замечательного регента. Но запомнится он совсем не тем, что его хор поет очень красиво и слаженно, а тем, как умеет Владимир Палыч приобщить к богослужению и пению всех находящихся в храме – как громко он возглашает прокимны, как умеет заставить петь весь храм, как легко присоединиться к его хору новичкам. Думаем, что эта публикация, в которой Владимир Павлович подробно рассказывает о себе и своем становлении как музыканта, будет интересна как тем, кто хорошо его знает, так и тем, кто только еще знакомится с этим замечательным человеком.
Виолончель вместо баяна
Если говорить о моей судьбе музыканта, то, можно сказать, что это как бы немножко чудо.
Я родился в Егорьевске. В 11 лет начал учиться во вновь открытой музыкальной школе. В городе существует такая традиция — отдавать всех детей учиться игре на баяне, чтобы они играли на свадьбах, и моя мама хотела, чтобы я научился игре на этом инструменте. У нас в семье пятеро детей, кроме меня есть еще два брата и сестра. И мама меня, среднего сына, первым повела в музыкальную школу. Но на экзамены мы опоздали, так как они прошли в мае, а она привела меня прямо 1 сентября.
Моя мама была артистической натурой, хотя, как и отец, простая женщина, из крестьянской среды, а не из потомственных музыкантов. В таком городе – 100 километров от Москвы (это тогда была периферия) – музыка звучала, но не было никакого музыкального окружения. И если я буду на баяне играть, то на свадьбах… Как мамин отец, которого она не помнит. Он умер, когда маме было два года. Став взрослым, я установил, что её отец пел на клиросе.
Дело в том, что Егорьевск, вся эта область, была так называемой староверческой… Были староверы-поповцы. Их называли «калганники» по области. По рассказам матери, мой дедушка, когда у них в деревне Лумарихе загорелся дом, выбежал с иконами и стал вокруг них ходить, как будто тушить пожар. Такой был, религиозный. А мама ее, наоборот. Например, когда был пост и когда отец уходил в церковь, она из погреба доставала сметану и что-то еще, чтобы умаслить детей. У них тоже была многодетная семья, многодетность у нас — как бы наследственная.
Я немножко отвлекся. Мама меня привела в музыкальную школу 1 сентября и ей сказали, что мест на баян нет, а есть на такой инструмент, как виолончель. Я, конечно, не знал, что это такое. Я был довольно послушным подростком, и мне, конечно, было не все равно, но я всему был рад. Когда мне показали виолончель, я сказал: «Хорошо. Что ж, можно и поучиться». У меня в школе проверили слух и сразу взяли, без проблем.
Проучился я на виолончели четыре года (тогда была семилетка) и окончил семь классов. Во время учебы возникла такая группа товарищей-друзей, которые решили поступать в новое музыкальное училище, которое только открывалось, и его директор послал педагогов по всем городам и весям, чтобы агитировать поступать… К нам приехала скрипачка и стала слушать всех, кто хочет поступать. В то время я был в четвертом классе, 14 лет отроду. Когда она меня послушала, сказала: «Приезжайте, поступайте!» Странно показалось, что она так сказала. Ведь в музыкальное училище надо поступать после музыкальной школы. И мы собрались группой – человек семь или восемь — баянисты, альтист один… Меня взяли как бы под опеку, так как там были все старше меня намного. И мама меня отпустила, потому что так бы она не рискнула.
Все-таки это было 300 км от Москвы, город Сталиногорск, нет, пожалуй, 250. Потом он переименовался в Новомосковск. Ехать через Москву, на поезде целую ночь. Меня все опекали, так как я был самый младший. Мы приехали поступать в училище, где было очень интересно. Никакого здания не было, директор был тоже очень интересный человек, энтузиаст. Это было начало «оттепели», была некая свобода действий, поэтому искусству дали «свободный ход», и почти всем нам, кто приехал из Егорьевска, удалось поступить.
Найти себя
Из религиозного детства я помню, что меня бабушка один раз причащать водила. Хотя она, по-моему, была атеистка. По крайней мере, ее второй муж был революционером. Даже в краеведческом музее Егорьевска есть информация, что он возглавлял какой-то комитет, был начальником отряда по отборке хлеба. В детстве, на Пасху у нас к плащанице весь город приходил, было так принято. Я помню, что мы каждый год ходили к плащанице — прикладываться и все. Если говорить об ощущениях по отношению к вере, то их не было. Информации не было, я ничего не читал, ничего не знал и об этом не задумывался. Когда начал учиться в музыкальном училище, то очень полюбил музыку, именно тогда полюбил. Раньше, когда играл на виолончели, то у меня все получалось, потому что я способный. А когда начал учиться, то музыка захватила меня своей сущностью. Долгое время я «поварился» в этой среде и постепенно стал во мне зреть музыкант, я почувствовал, что могу стать профессиональным музыкантом. Однако меня влекла именно духовная сущность музыки, я полюбил красоту классической музыки. И вот еще один факт. Когда я жил в общежитии, то интересовался совершенством человека. Одновременно учился в спортивной школе, и у меня были хорошие способности к гимнастике. Я имел первый разряд. Таким образом, у меня была способность проявить себя во многих областях, и я все время искал себя в круге своих широких жизненных интересов.
Первый мой такой духовный интерес был, пожалуй, такой. Один мой друг принес журнал «Наука и техника», где был комплекс упражнений йоги. И когда я прочитал в нем про йогу, она меня захватила таким стремлением к совершенству, что очень хотелось самому быть таким совершенным. В детстве, юности, особенно мальчики хотят быть «суперменами». Эта идея совершенствования меня очень сильно вдохновила и я стал заниматься йогой, причем все упражнения сразу стали получаться, так как я обладал хорошей гибкостью тела. Чувствовал, что умею какие-то фокусы делать. Приходили друзья, спрашивали: «Ты умеешь сердце останавливать?» Я говорю: «Да, я умею задерживать дыхание и пульс не прослушивается». Йога меня надолго захватила, но тем не менее, когда я стал читать дальше книги по этой теме, они мне не понравились, потому что напичканы какой-то терминологией, а я занимался йогой только ради физического совершенствования.
Когда я заканчивал училище, то по окончании ощутил как бы толчок. Дело в том, что у меня не было постоянных педагогов, они все время менялись — то один приедет, то другой. На четвертом курсе сюда пришел работать студент Гнесинского института. Он увидел, что я очень способный, и подготовил меня сразу в Гнесинский ВУЗ. После училища я сразу поступил в ВУЗ, причем, можно сказать, на вступительных экзаменах прошел с блеском. Все говорили: «Талант!» Я, конечно, был рад, что с тал музыкантом. Но в институте – уровень, и мне пришлось трудиться.
Не скажу, что музыка была у меня на духовном уровне. Конечно, я увлекался — мол, «красота спасет мир» и все такое… Но все же у меня был другой духовный путь. В институте я стал слушать лекции по марксизму-ленинизму, первую лекцию по диамату. Мне тоже казалось, что открыл новое – новый мир, вселенную. Когда я прослушал лекцию про греческих философов, то они в духовном смысле очень поразили. Я даже поверил, что Бога нет. Говорили же все: «Бога нет, Бога нет». Было некое ощущение, что мир бесконечен, вечен, и дошло до меня – Бога нет. И это меня вдохновляло, как ни странно. Впоследствии, когда я сдавал диамат, не получил ни одной пятерки, были тройки, четверки. У меня не было способности запоминать, но я загорался, вдохновлялся, а потом быстро остывал.
На третьем курсе института я начал работать в музыкальном училище, куда меня устроил мой бывший этот преподаватель. Мы с ним уже дружили, он там тоже трудился. Я проработал в училище с 1971 года.
Путь к вере
Женился я в 1970 году, на последнем курсе института. И, пожалуй, через жену пришел к вере, но не сразу. У нас с женой все хорошо складывалось. Стали рождаться дети. Алексей мой родился в 1973 году, а через год родилась Катя. И, пожалуй, после этого опять у меня появилась неуемная жажда – искать истину, желание продолжить поиск духовного пути.
Совершенство йога и совершенство христианина
У жены были знакомые, которые имели доступ к самиздату, заграницу, «ИМКА-ПРЕСС». Я заинтересовался. Когда работал в оркестре в театре Пушкина, один верующий гитарист дал мне книжку Ладыженского «Свет незримый». В ней я впервые прочитал беседу Серафима Саровского с Мотовиловым. И, конечно же, вдохновился ею. Мало того, я четко почувствовал разницу между йогой и совершенством христианским. Например, тибетские йоги окунают простыни в ледяную воду, а потом сушат на спине… на сорокаградусном морозе. Это совершенство йоговское. А там – иное. Когда Мотовилов сказал: «Мне так тепло на душе. А как же тепло? Смотрите, снежинки на Вас не тают». Я сразу понял, пожалуй, это тепло мне больше подходит.
Про церковь я ничего еще не знал. Когда мне сказали, что надо в церковь ходить, спросил: «Зачем церковь?». И так все понятно, все хорошо, все ясно. Но потом, когда с женой стал обсуждать этот вопрос, она сказала, что у нее есть верующие друзья, предложила взять книжечки. И принесла их. Это были уже книги настоящие, православные. «Сын человеческий» о. Александра Меня и кое-какие святоотеческие книги. Для меня это был сильный удар. Я понял, что мне надо идти в церковь, и сразу пошел. Пошел без всяких сомнений. И сразу познакомился с этими людьми.
До сих пор у нас с женой общих друзей не было. Мы общались с ее друзьями, но другими, с моими друзьями — музыкантами. А тут вдруг новый пласт друзей – верующих. После нескольких бесед с ними у меня возникло такое горение в душе, что я просто летал. Кроме того, ведь были брежневские времена и все меня предупреждали, что не надо об этом говорить. Нет, у меня страха не было. Меня как прорвало. Я приходил в свое училище, в котором учился и работал вместе с почти всеми его выпускниками, моими одногруппниками, друзьями моими закадычными, и стал всех агитировать. И директора, и парторга — говорил, чтобы они в церковь пошли… Когда пошел крестить первого сына, а крестил я его в Егорьевске, потому что там никто не смотрит на это, я еще не пришел к вере. Во время крестин сына, мне сказали, что на работу сообщат. Я не побоялся, у меня был такой легкий характер. Думаю, вера спасла меня.
Сначала меня жена привела в храм, а потом я ее
На первую исповедь пошел сначала я, потом, через какое-то время, и жена пошла. В начале она меня привела — с помощью книжек, а потом — я ее. И мы стали регулярно ходить в церковь. Там уже началась новая жизнь. Никак и ни с чем не сравнить ее. Возникшее общество верующих было еще некое подпольное. И книги, например, «Ахипелаг ГУЛАГ», многие были запрещены. Я и эту книгу прочитал, у меня открылись глаза. Я скорбел, что отец не дожил до этого времени. Он был таким человеком, который часто не уживался с окружающими. Тип мышления – диссидентствующий. Он боролся за правду, его выгоняли со всех работ… Однако ко времени моего прихода к вере его уже не было в живых. Получается, что церковная жизнь началась для меня спокойно. Я одновременно преподавал, работал по совместительству в оркестре, жизнь была насыщенная, а в храм ходил только по праздникам и, конечно, много что изучал. Через некоторое время меня, как музыканта, пригласили на клирос, голос есть – и все. Сначала к бабушкам вставал, нелегально. Знаем, что староста – КГБешник. Приходит в алтарь староста, я стою в народе. Он уйдет, мне: «Ну, идите». Иду на клирос и начинаю подпевать. Была какая-то естественная конспирация. Да, боялись, конечно. Хотя я не боялся ничего. Мне было как-то так хорошо!
Смотрю — стих передо мной
Чтобы сразу я полюбил службу, не скажешь. Все-таки я — профессиональный музыкант и, конечно, со старушками петь – не такое творческое удовольствие. Но благодать была. Чувствуется, что поют они каждая в разной тональности, я подпеваю. Но слов не знаю. Смотрю — стих передо мной, читаю и пою там, подбираю бас. Меня никто не учит, я попросту с ними пою и все. Мне нравилось стоять, молиться, я чувствовал, что это хорошо. Просто, без претензий на какую-то музыкальность. Это был хор, естественно, левый. Правый – был концертный. В нём вокалисты пели и мне туда, конечно, особенно не хотелось.
Однако времена меняются, наступило потепление, затем — перестройка. К этому времени я стал чаще и больше петь в храме. В нем организовывались хоры из наших прихожан, этих старушек – они уже и умирали, да и их могли разогнать, а мы на их место вставали и брали службы. И уже интересно. Музыка как-то сама собой шла, потому что я любил преподавать. И было все буднично, потому что наше училище было не центральным, и не Гнесинским, а периферийным – областным.
Вначале, года два или три, я читал массу православной литературы и так «насытился», что она буквально впиталась в меня. Мировоззрение изменилось, думаю, во многом за счет литературы. Хорошие книги я читал, а среди них — и жития, и постепенно как-то проникся. Началась перестройка. В 1988 году – Тысячелетие Крещения Руси, открыли Данилов монастырь. Я участвовал в этих событиях: ходили и помогали убираться. Оптину Пустынь стали восстанавливать — мы и туда ездили. Ходили в походы, на Кавказ. С детьми, конечно. Они подрастали, а когда я пришел к вере, то у меня появилось еще двое детей. А если бы не пришел к Богу, у меня было бы их меньше, это точно. Как же иначе по-православному? Как раз те из них, которые родились после моего прихода к вере, больше достигли в жизни. Хотя судьба у всех хорошая, у всех хорошо. Старшая дочь закончила консерваторию по классу арфы у Дуловой, сейчас – народной артистки. После консерватории она замуж вышла и у нее уже семеро детей.
О соотношении музыки с верой скажу позже. У меня мировоззрение такое сложилось, конечно. Все, разумеется, от Бога. Музыка светская – все-таки есть разница, тут своя иерархия ценностей.
С Библией тоже интересно. У меня не было Евангелия, и я его попросил. Мне Евангелие дали, но совсем не из тех источников, которые от жены. Я прочитал Евангелие, и мало получил, мне было даже как-то неинтересно. Прочитал… Язык, которым написано… Я любил философский язык, думал – вот сейчас учение такое, интересное, как у философов. В нем я прочитал и понял, что это фактически жизнь Христа. У меня вдохновение бывает только тогда, когда до меня «дойдет». А тут получается … Распятие, Воскресение. Однако я знал, что Христос воскрес, я знал это с детства. К огда мама говорила на Пасху : «Христос Воскрес», мы, маленькие дети, отвечали: «Воистину, воистину Воскрес». Так что для меня – Христос Воскрес, и Слава Богу, хорошо. А так, чтобы…. мне сразу Евангелие не открылось. Оно постепенно, очень долго открывалось.
В от Библия — «вначале Бог сотворил небо и землю». Это для меня было очень вдохновенно. Первая глава Библии – о сотворении мира для меня любимой была. Хотя я прочитал много, может быть, Библию я постепенно всю прочитал, а когда читаешь, все перепутывается – исторические моменты, много ветхозаветных фактов, которые мне не нужно знать. Это специалисту нужно изучать. Когда раздумывал о смысле жизни, то первая глава меня больше всего вдохновляла. Я тогда читал всякие научные доказательства бытия, мне это тоже было интересно. Как был сотворен первый день, второй день, как наука это доказывает, но больше всего меня интересовало её духовное толкование. Как Адама сотворил, как муж и жена, как вместе одна плоть. Это богословие меня очень-очень сильно увлекало, и я этому радовался. Часто свои у меня мысли бывали по этому поводу, так как я сам богословствовать любил. Именно по поводу сотворения мира и сотворения человека.
Никого нету!
Относительно факта моего прихода к регентству – открывались храмы, везде не хватало певчих, регентов, да и к этому времени я уже перешел из училища в оркестр на основную работу. Как-то у меня друзья были, говорили: «Давай, переходи на радио, в эстрадно-симфонический оркестр, зарабатывают нормально, записей много». Все-таки детей у меня было много и я был заинтересован, чтобы побольше зарабатывать. В училище я остался по совместительству. И вот, когда я стал играть в оркестре, мне в нем работа нравилась меньше, чем преподавать. Ну, уж так получилось. И я как бы немножко «скис», мне неинтересно было. А к этому времени пел в храмах довольно много, знал песнопения хорошие.
В одной деревне, где был дом моей тещи, открыли храм. Было просто четыре стены. Все разбито. Мы мусор выгребали. С батюшкой познакомились. Он узнал, что я музыкант и, когда прошла первая литургия, он меня, можно сказать, прямо «взял за горло»: «Давай, я без тебя не могу». Мой духовник, отец Владимир (а он, в принципе, не хотел меня отпускать, потому что я тут был нужен, но батюшка и в него (о. Владимира) просто вцепился, говорит: «Надо, никого нету») меня отпустил туда.
Регентское дело я, конечно, не знал, много чего не знал. Устав – это трудная вещь, его с годами только можно выучить. Так сразу не выучить. Тем не менее, я пошел. Он меня уговорил, говорил – бросай все, я тебе… Тогда еще деньги платили в церкви, и можно было как-то прожить на одну эту зарплату. Я посоветовался, естественно, со всеми и пришел – регентовать. И вот тут, конечно, у меня был еще один скачок, духовный. Это самое главное. Когда я понял, что такое благодать от богослужения. Благодать, скажем, от музыки – можно, конечно, параллель провести. Но, на самом деле, – совершенно ничего похожего. Её трудно описать.
Мир весь перед тобой открыт!
Вот, когда в деревенский храм приходишь на всенощную: темно, совсем темно, ночь уже, зимой. Одна – две старушки стоят, на клиросе тоже – один-два человека и я. Алтарник там еще любит петь и один батюшка. И вот так начинаем потихонечку петь. В пять начинаем, в девять заканчиваем. Выходишь и все – мир перед тобой открыт, и ничего, ну ничего не надо. Идешь, как будто в какой-то прострации, что-то необъяснимое. Фактически благодаря этому я стал таким… Полюбил богослужение ради богослужения. В катехизисе говорят: «Надо любить ради Бога, делать ради Бога. А Бога ради кого надо любить? Ради Самого Бога». Это звучит абстрактно – любить Бога ради Самого Бога. Человеку неверующему – это формулировка слабая. Как ни странно, у меня сформировалась такая концепция, что когда любишь Бога ради Бога и, когда человек в своей земной жизни любит свое дело ради этого дела, то это очень близко. Земное служение, если, скажем, совершенствуешься, как музыкант, совершенствуешься… любой человек, пусть который печет пироги… Если у тебя есть идея – любить свою профессию ради этой профессии, призван к этому, и вот эта идея – любить Бога ради Бога и любить профессию ради этой профессии – есть какая-то параллель, одинаковая. Хотя, может быть, профессию надо тоже ради Бога любить.
Богослужение я полюбил ради богослужения, как ни странно. Для меня богослужение – диалог, непосредственное общение с Богом.
В училище я все-таки остался, у меня было два-три ученика. Ну, ради стажа, мне было удобно. Я успевал совмещать, в общем. Регентом я стал много служить. Батюшка ревностный был. Каждый день служил постом. Я столкнулся, что певчие были совсем не профессиональные. Что же делать? Я решил – надо народ приглашать, всех кто желает. Вот как я стал «народным регентом». И не только богослужение полюбил.
Богослужение – это для меня – общение с Богом. А почему на богослужение мало народу ходит? Вечером, в будние дни мы придем в храм – и сколько там народу? Мало, конечно. Богослужение требует усилия, усилия ума, потому что надо напрягаться над текстом. Однако слушать текст долго, полтора часа – это невозможно для внимания. Это естественный процесс.
У меня тоже в детстве так было, когда я слышал, что трудно стоять на службе по два-три часа, потому что внимание рассеивается, человек отвлекается. Когда я стал петь на клиросе – то тут я уже занят. Мне нужно было выговаривать слова и их доносить. Главное во время чтения — самому понять, так как с листа читаешь. Все невозможно заранее прочитать. Сразу читаем с листа и поем. Этот цикл повторяется, в это время…опять то же самое.. и постепенно этот текст доходит до сердца, то есть, до ума, а потом до сердца, таким образом, богослужение – это такой процесс богообщения, который требует временн о го, длительного… Если человек приходит в церковь, то он приходит до смерти. И до смерти у него есть возможность через богослужение познать Бога, конкретно, в словах. Как Бог словом Своим общается с человеком. Вот это, пожалуй, было очень важно лично для меня, потому что иногда поешь – и вся служба мимо промелькнет, и вдруг – слово какое-то – раз! И все, и у тебя опять пошло… Как у Серафима Саровского, какая-то благодать пошла, и уже ничего не надо. Ты с этим словом можешь неделю жить.
Секулярная музыка
Люди – профессионалы, у них пение отделено « реальным » талантом. Как ни странно, происходит секуляризация пения и … молитвы. П ение важно, надо чисто петь, чтобы люди слушали, чтобы они не корчились от фальшивых звуков и так далее. Б атюшки, в принципе, тоже только за такое пение – идеальное. Это как бы земной аспект службы. А небесный аспект может потеряться. Конечно, может и не потеряться, зависит еще от воспринимающего.
Например, человек, который долго ходит в церковь и понимает, что вот сейчас будет «Свете Тихий», а он уже переживает из-за пения. Есть такие песнопения, которые поются раз в год, и вот он специально на него ходит, специально, чтобы «разбойника» спели на страстной седмице или «Христос рождается» первый раз, когда на Введение поют. Иными словами, у этого человека есть к этому духовное отношение. Однако правохорная система имеет недостаток – в том, что они секуляризованы от народа, который слушает. То есть – исполнители-слушатели. Параллель явная, как с концертом, со светским.
Кроме этого, светские композиторы, когда писали духовную музыку – Чайковский, Рахманинов, Чесноков – их музыкальное естество, одаренное от Бога, но они музыку сочиняли для таких же одаренных, как сами. Простые люди, не одаренные музыкой, это не споют, им трудно. В результате получается, что певчие – это избранные от народа и батюшка тоже, конечно, как бы избранный от народа. Выстраивается такая иерархия – алтарь отделен от народа, клир от алтаря – такая ситуация, что все как бы автономно друг от друга молятся. Народ молится автономно, потому что у него отвлекаются мысли, он не понимает, что говорят, а еще слова непонятны, когда хор произносит и начинает какие-то…. «выкручивать». Непонятны слова. Человек, который стоит в храме, молится, не понимает, и если он не напрягается, чтобы слушать слова, то у него мысли отвлекаются. Это состояние считается недостаточным для молитвы. Идея, когда весь народ поет, возникла у меня давно. Те слова, которые должен петь хор – это и есть единая молитва. Все мы знаем, когда народ поет – «Верую» и «Отче наш», правильно? Иногда на всенощных что-то еще – «Сподоби, Господи», «Свете Тихий», «Ныне отпущаеши», или «Славословие великое» – вот такие вещи, неизменяемые песнопения. Это больше объединяет народ со службой и со смыслом службы. Я был этим вдохновлен. Я чувствовал, что когда весь народ поет, а я даю только тон и даю ритм управления, чтобы народ понял, как петь, только тогда все получается едино. «Верую», «Отче наш» – это уже закрепленные песнопения, я считаю, что надо расширить песнопения, чтобы пели все желающие. Здесь важен репертуар.
Простые песнопения – «Господи, помилуй», «Аминь», «Благослови», «Тебе, Господи» весь народ может петь. Богослужение так именно построено, что соединение возгласа священника с народом – то есть центр тяжести и смысл переходит на народ. Если священник скажет: «Благословен Бог наш всегда ныне и присно и во веки веков», или возглас священника на всенощной «Слава Святей Единосущней и Нераздельней Троице всегда ныне и присно и во веки веков», а народ отвечает «Аминь». «Аминь» – это как утверждение, как печать Святого Духа. «Аминь» – это основное слово, центральное, то есть, центр тяжести богослужения, основные его точки: первое «Аминь», потом «Господи, помилуй», и так далее, есть еще слова, которые завершают… Священник начинает говорить, потом завершение, то есть получается некое слияние. С другой стороны, как профессиональный музыкант, я мог в правый хор пойти и даже мог стать регентом правого хора. Надо немного подучиться, другая профессия, нужно партитуры знать. Мой сын окончил консерваторию… Он все это знает, за богослужением поет, регентует. Однако меня, как для профессионального музыканта, творческого работника, эта работа – пение в правом хоре не удовлетворила бы, потому что я пел бы песнопения, как они поют, репертуар разнообразный бывает, ведь много написано церковной музыки, ее всю даже перепеть трудно. Классика наша, 19-20 век, начало. В ней очень много написано такого правохорного, которое считается шедевром церковной музыки.
Выше я говорил про духовную и земную благодать. Здесь получается, что исполнение этих светских песнопений, хотя они духовными считаются, но в церкви они теряют свой духовный смысл. Может быть, ясно, что хорошо поют. Есть хоры, которые вызывают у молящихся чувство молитвы, но за счет эстетики, высокого класса эстетики, которую дает хороший и профессиональный хор. Хотя таких хоров вообще-то очень мало. Есть и «третьего сорта» правые хоры. Они, прямо скажем, вообще плохие. Несмотря на это, поют тот же самый трудный репертуар. Короче, с пением в Православной церкви проблемы.
Продолжение следует…