«Почему именно я? Почему моя школа?»
Инал Кануков сидит на бетонной плите перед тем самым спортзалом и старается смотреть не на него, а на засыпанную щебнем землю. Перед ним – пустые проемы окон первой бесланской школы, за 14 лет заросшие травой, за ним – многометровая мемориальная плита. Белыми буквами по красному мрамору на стене выведены имена всех 334 погибших.
— Скольких из этих людей ты знал?
— Многих. Канукова Анжелика – знаю. Кантемирова – знаю, это моя одноклассница. С Анжелкой, которая третья снизу, 91 года рождения, мы за одной партой сидели.
К школе или на кладбище, где похоронены его друзья, Инал приходит не часто, только в дни траура, потому что быть здесь для них, то есть для выживших, – обязанность, да и нигде они не могут в эти дни, кроме как у стен школы. Инал, даже когда учился в Санкт-Петербурге, начало сентября старался провести в Беслане. Он не приехал всего один год, и весь тот год внутри болело и жгло, как после пожара. В любое другое время здесь, около школы, тяжело. Здесь надо думать о том, как ты живешь и почему живешь именно ты.
— Сейчас проще не так жить. Проще ни о чем не думать, работать. А там – опа – и время останавливается. Никто так не хочет…
Как-то я ехал в очередной раз на учебу в Петербург – а у меня были серьезные проблемы в университете – и мне один мой старший сказал, — Инал говорит «старший», потому что в Осетии так принято называть взрослых мужчин. – У него сын погиб в школе, он сказал мне: «Ты обязан этот университет закончить, потому что ты не только за себя учишься, ты учишься и за моего сына». Вот это меня смотивировало. Так и здесь бывает. Прихожу набраться сил, просить их у Бога, наверное.
Пока Инал подбирает правильные слова, чтобы рассказать о том, что до сих пор болит, у школы останавливается машина. Пара, скорее всего туристы, через Северную Осетию проезжающие в Грузию, идут в спортзал. Женщину выдают короткие шорты – никто из местных не посмел бы зайти сюда так, как не заходят в шортах в храм или в «святое место» — почитаемые у осетин святилища.
— Когда сюда приходят просто посмотреть, тебе каково?
— Нормально. Я бы тоже зашел, если бы мимо проезжал. Представь, весь мир об этом говорит, и ты рядом здесь, в шаге. Как не зайти?
Иногда даже не верится, представляешь? Смотришь, в твою школу заходят. В смысле, почему именно в моей школе это? Почему именно я? Такой вопрос был, но только поначалу.
Типа, почему именно сюда? Не в другой город какой-нибудь.
— А потом привыкаешь?
— Ничего не делается просто так. Когда начинаешь это понимать, тогда становится проще.
— Что ты чувствуешь, когда бываешь здесь?
— В спортзале? Это ад, в прямом смысле слова. Ад на земле. Только тут ад был три дня, а там, говорят, такое вечно, не будет конца и края.
— Как тебе кажется, ты и ребята, которые через это прошли, вы отличаетесь от своих ровесников?
— Да, отличаемся. У нас жизнь поделилась на до и после, и теперь как бы человек ни хотел, как бы он ни скрывал, это уже не сотрется из памяти. Все вот здесь, — Инал стучит пальцем по виску – Когда один на один с собой остается человек, тогда понимает, что себя не обманешь. Иногда, бывает, накрывает, ты опять смотришь эти видео, начинаешь во «ВКонтакте», в ютубе документальные фильмы смотреть, может, что-то ты еще не видел. Ты уже все видел, но пытаешься все равно что-то найти.
В ту осень Инал собирался в 7 класс, а день был такой же, как сейчас, когда ему целых 26 лет. Был хотя и сентябрь, но первое число, считай лето, в мыслях еще каникулы, кажется, только вчера играли с пацанами в футбол, а вокруг все цвело, и даже макушки деревьев шуршали совсем зелеными листьями. И ровно как сейчас, пока мы разговариваем, во дворе школы, теперь всегда пустом, мальчишки гоняют мяч, так же и Инал жил в родном Беслане без страха и мечтал стать футболистом.
— Правда, что все помнят свое место там, где сидели?
— Да, конечно. Три дня дается времени, чтобы запомнить, где ты сидел. Я каждый шаг помню, как нас загоняли. Недавно я кому-то рассказывал: «Помните, когда стрельнули, кто там был?» И кто-то мне отвечает: «Я там был, я рядом с тобой стоял». Вход в спортзал был и оттуда тоже, — Инал указывает куда-то в сторону, но я не успеваю следить за направлением руки, потому что смотрю на него, как спокойно он рассказывает и как ни один мускул на лице не выдает в нем эмоции. – Мы туда забегаем, там такое маленькое пространство, зал был закрыт, поэтому люди столпились у двери. Боевик не мог пройти к ней, чтобы дверь взломать, и начал стрелять в этом маленьком помещение, нас оглушило.
И недавно кто-то мне рассказывал: «Я рядом с тобой стоял».
А линейка вот здесь была, прямо где мы сидим. Когда террористы налетели, они нас обежали сзади, стреляли и кричали: «В спортзал все!» Те, кто был с той стороны, с краю, они успели убежать, а мы стояли в середине. Я долго не понимал, что происходит. Не понимал, кто эти люди.
— Родители твои, наверное, здесь были все три дня, около школы?
— Не около школы, здесь никого не было. Они нас этим и пугали, что никто не знает. Даже в туалет идешь в те классы, смотришь в окно – и никого нет в округе, и ты думаешь, блин, неужели люди об этом не знают? Они [террористы] говорили: «Вы никому не нужны, посмотрите, там никого нет». Психологически это ломало.
Как будто в натуре ты никому не нужен. Как будто даже дома никто не знает, что тут происходит. Связи же нет ни с кем. Только когда выбежали, мы поняли, насколько там все серьезно: вплоть до вертолетов все летало, и вся армия здесь была, и людей миллион человек.
— Там, внутри, что помогало, откуда силы брал терпеть?
— Я скажу по-простому, вариантов не было. Это сейчас у нас варианты в жизни: хочешь учись, хочешь торгуй, хочешь таксуй. Это я про то, когда говорят, что в Осетии работы нет. Всегда ведь что-то можно придумать, а там вариантов не было.
Нет, конечно, страх, все это было. Но человек об этом не думал, — Инал снова и снова повторяет «человек», как будто рассказывает о ком-то другом. — Он думал, что сейчас выпустят, и все будет нормально. А потом настолько мучительно там стало, что человек не боялся уже даже смерти. Думал или не умирать, или умереть уже, но чтобы решение какое-то было, долго чересчур.
У меня в Санкт-Петербурге спрашивали, когда там взорвали самолет: «Как вы считаете, что это такое? Что такое теракт вообще?» Я не знал, как им объяснить, что такое теракт.
Люди, которые там погибли, понимаете, для них это было моментально. А у нас еще время было подумать, поразмышлять. Не у нас, у взрослых. А мы, получается, теперь думаем.
«Папа Римский? Да ну, я не еду»
На линейку Инал пошел вместе с родной старшей сестрой, но все три дня не мог ее найти, даже просто встретиться с ней взглядом. Заложники были разбросаны по спортзалу, получилось так, что Инал сидел рядом с соседкой Альбиной Шотаевой и ее дочкой Зариной, Зайкой, как ласково говорят в Осетии.
— Альбина меня спасла. У нас забирали телефоны. Сказали, если найдем телефон у кого-нибудь, этого человека первого убьем и еще человек 10-20, сидящих вокруг него. Мы верили, что они это сделают, потому что они уже убили три человека. Где-то часа через четыре, когда они все телефоны сломали и были уверены, что ни у кого здесь нет связи, я нахожу под своей ногой большой Nokia, как сейчас его помню.
— Не твой, да?
— Нет, не мой, не знаю, откуда он там взялся. Я сказал про телефон Альбине. Она попросила Зайку снять рубашку и завернула в нее телефон. Нам надо было избавиться от него. Пока один боевик отвернулся, она его выкинула вперед в промежуток, где они проходили между заложниками — коридорчик такой они себе сделали. Другой это заметил. Подбежал, вывел ее, они поставили ее на колени, уже перезарядили затвор. Я думал, что Альбина сейчас из-за меня умрет. Но Зайка крикнула: «Мама!». Видимо, у него что-то сработало. Какое бы оно животное ни было, оно же изначально не животным родилось. И он ее оттолкнул, ударил прикладом, но больше не тронул.
Все три дня я был с ней, спал на правой ноге, а ее дочка на левой. Она смотрела за нами, следила. На третий день я увидел свою сестру. Мы сидели с той стороны, с правой, а сестра в центре, и она позвала меня пересесть к ней. Я не хотел, наоборот, звал ее к нам, но Альбина велела делать так, как говорит сестра. Я отошел в центр, а минут через 15 был взрыв. Все, кто сидел на том месте, и Альбина с Зайкой тоже, они погибли.
Когда я вышел, сразу стал искать Альбину, родителям говорил: «Где они, найдите их», а они меня обманывали, наверное, не хотели, чтобы было еще больнее. Но потом я сам увидел 40-дневное извещение, – по местному телевидению до сих пор дают объявления о том, что родственники и однофамильцы, которые в Осетии то же, что и родственники, приглашаются на поминание. – Я тогда вообще не разговаривал дома ни с кем. Они меня обманывали, а я думал, что Альбина с Зайкой живы. Я думал, мы еще увидимся.
— Как дальше справлялся? Помогало то, что, как говорят, вместе с Бесланом был весь мир?
— Я один из первых, наверное, улетел из Беслана. 30 сентября было, еще месяца не прошло, а мы улетели в Италию. Папа Римский, тогда это был Иоанн Павел II, пригласил нас. Он хотел увидеть мальчика и девочку, двоих кого-нибудь хотя бы, потому что понимал, что группу сейчас не соберешь. Я не хотел ехать, если честно. Мне говорят: «Папа Римский». Я говорю: «Да ну, я не еду».
Потом они поняли, что я люблю футбол, а Италия славится своими футбольными командами: «Ты хочешь, чтобы тебя команда «Милан» увидела, чтобы ты встретился с «Ювентусом»?» Я говорю: «Я лечу. Если футбол, то я лечу». Майка Шевченко и мяч «Ювентуса» до сих пор у меня лежат.
Там, в Италии, я почувствовал, что с Бесланом весь мир. В Турине шел какой-то концерт, нас пригласили, было очень много зрителей. В один момент – раз – все встали. Я понимал, что что-то творится, но не верил, что это из-за нас, а потом на больших экранах стали показывать фрагменты теракта. Когда все эти тысячи люди поднялись, вот тогда я почувствовал, что не один. Да, это помогает.
—В 12 лет ты это осознавал?
— Да, конечно. 12 мне лет было?
— Если тебе сейчас 26.
— 6 января у меня день рождения. 12 лет.
— Я не умею считать.
— Я тоже, я не математик.
— Ты экономист.
— Я не математик и не экономист. Я чудом закончил университет.
— Во всяком случае диплом у тебя есть?
— Деду показал его, и всё, свободен.
— А с ним, с мамой, с близкими ты говоришь о теракте?
— Дед умер четыре месяца назад. Он был журналистом и написал книгу «История Беслана», но мы не говорили об этом.
— А с сестрой? Она же, получается спасла тебя.
— Нет. Никогда.
— Почему?
— Такое, как сказать, интимное дело. Правильно я выразился?
— Личное, да.
— Личное. Вообще ни с кем. Это у каждого внутри живет. Есть такие люди, которые могут об этом говорить, а я, наверное, не могу. Сегодня первый раз.
— После тех событий тяжело было оставаться в городе?
— На тот момент любой наш каприз выполняли в два счета. Если бы было тяжело, я бы сказал, что хочу жить там-то, куда-нибудь ткнул пальцем, и – я почти уверен – меня бы увезли туда. Просто мы тогда жили и не задумывались. Только сейчас, во взрослой жизни, человек начинает понимать, насколько это было серьезно. Надо думать человеку, как жить правильной жизнью.
— Как?
— Верить. Надо верить в Бога.
— Помнишь, как вернулся к обычной жизни, стал опять ходить в школу?
— У нас уже не было обычной жизни. Нас постоянно туда-сюда дергали. Считай, в седьмой класс я перешел, и до 10-го мы не учились толком. Могли с одной поездки приехать и уже через неделю уехать в другую.
— Вы нуждались в этом тогда, или это было лишним?
— Мы не понимали, надо нам это или нет. Нам хорошо, нас куда-то возят, мы что-то новое смотрим. Мы же маленькие, весело нам было. Как будто отвлекали нас, такое чувство.
Как мой друг говорит, человек уже не контролировал себя, мог уйти с уроков, если захочет. С ним же уже не будут ругаться, правильно? Избаловали нас. Но вариантов не было.
— Изменился город, люди в нем изменились после тех событий?
— Да, конечно, в худшую сторону.
— То есть?
— Чтобы это понять, надо здесь жить.
— Попробуй объяснить, пожалуйста.
— Так не объяснишь.
— Я слышала, многие говорят, что Беслан испортили материальные вопросы.
— О них и речь. Человек думал, что будет по-другому. Первые два или три года думали, что будет по-другому, а потом понеслось это.
— Почему в таком случае не остался в Петербурге?
— Родина моя малая здесь, поэтому, наверное, — говорит Инал, а подумав немного, добавляет: да, на самом деле там с работой не получилось, поэтому вернулся домой. Но здесь тоже пока не получается.
— Как видишь свое будущее?
— Космонавтом хочу стать!.. Да не знаю я. Я еще себя не вижу. Мне все говорят, у меня хорошо получилось бы с туризмом. Не знаю, насколько они мне врут.
— Сейчас забывается теракт, все меньше об этом говорят и пишут.
— Ну да, забывается.
— А здесь, в Осетии?
— Конечно. Не у нас забывается, а у меня лично.
— Да?
— Да. Если бы не забывалось, я был бы идеальным человеком.
В детстве, до теракта, любимым местом Инала в городе был борцовский зал в Доме культуры, потому что мальчишек там тренировал, а вообще-то учил быть людьми хороший спортсмен и настоящий человек Тотраз Арчегов; и еще парк с большим колесом обозрения. Сейчас нет ни того зала, ни колеса обозрения. Мир готов был дать настрадавшемуся Беслану все, а оказалось, хватило только на медицинский центр, две новые школы да кладбище, и даже храм во имя новомучеников во дворе разрушенной школы никак не достроят.
На выезде из города, когда позади остались и школа, и церковь, и одноэтажные кирпичные домики с крышами, крытыми шифером, и рельсы, по которым сейчас неспешно идут, пережевывая траву, коровы, а после шести промчится поезд «Владикавказ-Москва», стоит заведение «Ставки на спорт». Инал добавляет:
— Хотите ещё что-то про теракт спросить? Зайдите. Половина тех, кто сейчас торчит там, были в школе.
