В рамках конкурса «История о вере, о настоящем человеке и о мужестве!» своей историей делится Елена Кучеренко.
Обожаю неофитов! Этих кристально-чистых, наивных, искренних и абсолютно счастливых людей… Больших детей.
Как малыш, только вставший на ноги, изо всех сил рвется к маме, захлебываясь от любви, падая, набивая шишки, вставая и опять падая, так и неофит… Открыв для себя новый удивительный мир, он, сломя голову, несется к Богу, круша все на своем пути, лишь бы «залезть на руки», «прижаться» и быть с Ним всегда…
Удивительное время, неповторимое церковное детство, когда все просто. Черное — это черное, а белое — белое. Когда любовь к Богу, горячая и бескомпромиссная, хлещет изнутри фонтаном и заливает всех без разбора. Когда ничего не знаешь, не умеешь и ведешь себя как дурак, но хочешь поделиться со всеми своим счастьем. Когда душа горит, как не будет гореть больше никогда. И так легко и радостно молиться… И Господь слышит эти молитвы. А на каждом шагу нас ждут открытия, откровения и чудеса…
Не ругайте неофитов за их глупости, а лучше улыбнитесь. Как улыбаетесь, рассматривая альбом со своими детскими фотографиями, когда Вы сами еще были смешны и нелепы. Теперь Вы выросли, стали степенны, смиренны и мудры. Повзрослеют и они, поверьте… Детство, к сожалению, быстро проходит, и церковное тоже…
«Опаньки», или чай с чабрецом
Мы с друзьями любим собраться вместе и вспомнить эти счастливые времена — наш приход в храм. «Ты просто подарок для психиатра, — говорила тогда обо мне одна моя подруга-театралка. — Дурдом на выезде… А вообще, классный типаж!».
Это правда! Мой личный период неофитства был горяч и необуздан.
Началось с того, что я доказывала верующему мужу моей подруги, что Бога нет, а сам он, этот муж по имени Александр, — мракобес и эксплуататор, ибо утверждает, что мужчина — глава семьи, а «жена да убоится». И религиозный маньяк.
«Дурдом на выезде», — думала и я, сидя у Саши с женой в гостях и глядя, как он молится и крестит еду, себя, а иногда и меня — в моменты моей особо вдохновенной атеистической пропаганды.
Александр работал психологом в православном центре, где лечат наркоманов — на одном московском подворье. У них дома я познакомилась с его напарником. Сейчас он уже дьякон, отец четверых детей. И крестный нашей средней дочери. А тогда был просто Славой, и так же, как и Саша, «стремным, бородатым и крестящимся типом».
Помню, Александр заварил для нас какой-то особенный вкусный чай, который «очень любят у них на подворье». После двух чашек я почувствовала странное опьянение. Предметы поплыли у меня перед глазами, а я сама начала туго соображать. В этом странном состоянии я еле добралась до дома и завалилась спать.
На следующий день, придя в институт с отекшим лицом и страшными головными болями, я рассказала той самой подружке-театралке о моем вчерашнем чаепитии. «Наверное, они туда что-то подмешивают наркотическо-гипнотическое, — предположила она. — Опаивают нормальных людей, чтобы те становились такими же, как они — религиозными маньяками. Тоже мне, наркологи. Ты больше не пей».
Саша изворачивался и оправдывался, утверждая, что чай был самый обычный, только с чабрецом. А я не верила, нападала и угрожала. А через несколько лет, купая одну из своих дочерей в ванночке с чабрецом (доктор прописал), почувствовала все то же самое. Оказалось, что эта травка — единственное, на что у меня аллергия, даже на запах.
История эта наших отношений почему-то не испортила, и вскоре я с Александром и его женой попала на то самое подворье, где он работал. Зашла просто ради любопытства. «Опаньки, а мы тебя давно ждем», — радостно сказал напарник Слава, который тоже там был. «Странно, — удивилась я. — Я же не из ваших… Этих самых… Маньяков». «Да ладно, такие, как ты, как раз из наших», — улыбнулся он. Я недоверчиво пожала плечами, и мы отправились на службу. Они — потому что «маньяки», а я — за компанию.
Верую и исповедую
И да! Я открыла для себя абсолютно новый, прекрасный мир, где любится и дышится, где душа поет, и хочется делать что-то такое…. Такое… Не ясно пока, что, но нужно показать всем и Богу, что я тоже «верую и исповедую».
Как человек увлекающийся и идущий во всем до конца, я в одночасье сменила свою модную одежду на длинную черную юбку и старую мамину шаль, которой гордо повязала голову, благо была зима. И, естественно, купила деревянные четки и большой молитвослов, который с озаренным видом читала в метро. Выглядела я как средневековая странница и очень гордилась, когда на улице меня иногда спрашивали любопытные незнакомцы — не из монастыря ли я?
Правда, вскоре меня немного попустило, ведь нужно было как-то выходить замуж, чего я очень хотела. Выглядеть я стала более прилично, но все же в рамках православного стиля с его различными атрибутами. Я постилась, молилась, ходила на службы и в церкви вела себя как «своя», периодически сталкиваясь у подсвечников с «конкурентками» — местными бабульками.
Я перестала смотреть телевизор и, пыхтя от возмущения, выключала его перед носами чинно сидящих на диване домашних. «Лучше бы правило вечернее почитали, — твердила я им. — С чем перед Господом предстанете? В Царствии Небесном телевизоров не будет. Хотя где Царствие Небесное, и где вы?».
«Леночка, это же просто новости», — робко возражала моя интеллигентная мама. «Ну-ну, — презрительно кидала я через плечо. — Первая антихриста и увидишь. По новостям».
Я восторженно постилась, укоризненно жуя листья салата, пока грешники поедали котлеты. И по средам и пятницам скрупулезно изучала состав всех потребляемых продуктов — а вдруг там сухое молоко или яичный порошок.
А еще я мечтала поделиться радостью постнической жизни со своими домашними, не имеющими к Церкви никакого отношения. За ужином, самозабвенно хрустя своей травой, я рассказывала им о геенне огненной и адских муках — для таких невоздержанных, как они.
«Вот ты ножку куриную грызешь… вкусно, да? — коварно обращалась я к недавно вернувшейся с работы, но успевшей приготовить ужин маме. — А сейчас ведь среда. А знаешь, что старцы говорят? На каждом кусочке мяса, съеденном в пост, сто бесов сидят. Думаешь, ты курицу ешь? Нет, ты бесов глотаешь, и они у тебя внутри кишат… А еще смердят… »
…Я начала посещать лекции о. Даниила Сысоева. Служил он в то время и проводил свои беседы на том самом подворье, где работали Саша со Славой.
Батюшка увлеченно рассказывал о Священном Писании. Я, как человек неподготовленный, ничего не понимала и не знала, чем Ветхий Завет отличается от Нового, а Всенощная от Литургии. Но мне очень нравилось находиться среди этих прекрасных людей — суровых бородатых мужчин и смиренных женщин в платках.
Больше всего я любила пить вместе со всеми после занятий чай (без чабреца, конечно) — за чинной благочестивой беседой в старинной холодной каменной палате, приспособленной под кухоньку. Я чувствовала себя частью чего-то большого и важного.
А еще я запомнила, как отец Даниил, будучи из семьи священника, рассказывал, как в детстве его вызывали в школе к доске и всячески ругали за то, что он верующий и не хочет вступать в пионеры. А он представлял себя мучеником и очень гордился. И я тоже мечтала исповедовать, страдать и радоваться…
И всех победю…
Моя первая православная весна… Все мне казалось высшим знаком и Божьим чудом. Тогда я поехала с автобусом в мою первую паломническую поездку — по Подмосковью и близлежащим областям. Была суббота накануне Вербного воскресения.
Хорошо помню какую-то восторженную суету, которая мне, начинающей верующей, очень нравилась. В автобусе мы все время пели акафисты. Потом, на остановках, куда-то бежали, никуда не успевали — даже в туалет. Возвращались в автобус и опять пели.
Мы побывали в нескольких храмах Переславля-Залесского, в Годеново… На источнике, где я впервые в жизни окуналась. В памяти четко отложились две вещи. Девушка, у которой от холода прокручивались, как мне показалось, на 180 градусов, глаза. И древняя, немощная, трясущаяся старушка, которую привели под руки две дочки (или внучки). Она самостоятельно и очень браво нырнула три раза, и после нее мне уже было стыдно давать задний ход.
На Всенощную мы попали в Никитский монастырь. И монахи раздали всем веточки вербы. И мне тоже.
Трепетно и бережно я привезла ее домой и поставила в воду. А через некоторое время веточка пустила корни, и на ней распустились маленькие зеленые листочки. Я с упоением рассказывала всем об этом „явленном мне грешной и недостойной“ чуде и видела в листочках некий указующий перст. Правда, на что он указывает, „от меня было сокрыто“. Но ведь известно, что в духовной жизни ничего просто так не бывает, тем более, что одна моя знакомая сказала, что вербы очень прихотливы и абы где корни не пускают.
Жертвой моих восторгов пал и психолог Александр, ставший с недавних пор моим кумиром. Более того, сейчас он еще и крестный нашей старшей — Варвары. После многократных рассказов о чуде и указующем персте он, видимо, сделал какие-то свои психологические выводы и предложил посадить веточку у них на подворье рядом с храмом. И пообещал каждый день поливать. „Нет-нет. Не переживай. Благодать из квартиры никуда не уйдет“, — успокоил он меня.
В ближайший свободный день я поехала со своей чудо-вербочкой на подворье. В метро как раз был час пик. Какому-то мужчине не повезло, и толпа уронила его прямо на меня. Падая, он зацепил веточку и чуть ее не сломал.
Увидев такое вопиющее неблагоговение, я кинулась на защиту моей святыни. „Она же из монастыря, ты че, совсем? — кричала я на весь вагон. — Смотри, куда падаешь, коз…! Ах, не виноват…“.
„Простите-простите“, — бормотал он. Но мою любовь ко всему святому было не победить никакими извинениями. Я еще долго потрясала кулаками и выкрикивала разные „православные“ лозунги, перемежая их вполне современной и всем доступной лексикой. И даже пыталась драться, благо, мужичок попался тихий и миролюбивый, и лишь удивленно ставил блоки.
В итоге, побежденный мужчина скрылся за спинами пассажиров, которые также отодвинулись от меня, наконец-то „благоговейно“ освободив вокруг нас с вербочкой пространство. И только одна, видимо, очень уж далекая от Церкви дама, задумчиво побормотала, глядя на меня: „Дурдом на выезде“.
Но парировать я не успела. Двери вагона открылись на нужной мне остановке, и я вышла с гордо поднятой головой, неся перед собой спасенное от нехристей сокровище.
Мы с Александром посадили вербу прямо рядом с храмом, как он и обещал. Естественно, перекрестили и полили святой водичкой. И знаете, как ни странно, она прижилась, и сейчас это чудное молодое деревце. Честное слово.
Мое первое чудо, или мужик в телогрейке
А через пару недель я отправилась в Оптину пустынь, также с паломнической поездкой. Туда я помчалась, прочитав книгу „Пасха красная“ Нины Павловой.
Помню ту же суету и акафисты, и стену людских спин на службе. Был воскресный день и, соответственно, море верующих. Чудом пробилась я к свечному ящику и заказала записки. А потом отправилась на могилки иеромонаха Василия, иноков Трофима и Ферапонта — убитых в 1993 году насельников, о ком, собственно, и была та книга.
В то время там еще не было часовни, поэтому я просто сидела на монастырском кладбище на лавочке и рассказывала мученикам, о том, что очень хочу замуж. Тогда это у меня была идея фикс. А в книжке было написано, что они, хоть и не прославлены, но творят чудеса. И даже написала записку и оставила там. Чтобы они не забыли — я же не одна такая. А еще набрала в мешочек земли с могил. Плохо понимала, зачем, но слышала, что она помогает. Она и сейчас у меня есть.
А еще в этом монастыре со мной случилось мое первое настоящее чудо (не считая вербочки, конечно). Точнее — второе. Первым было то, что я вообще оказалась в церкви. Вся моя предыдущая жизнь и умонастроение могли предвещать что угодно, — от добычи руды в шахте и выступлений в цирке до полетов в космос, — но только не это.
Служба закончилась, и я зашла во Введенский храм. Народу было мало, я спокойно купила свечи и поставила одну у иконы Целителя Пантелеимона. У меня тогда болел раком отец.
Неожиданно ко мне подошел какой-то странный мужчина — бородатый, в телогрейке, высоких сапогах и с „просветленным“ взглядом подвижника первых веков христианства. „Смотри, как твоя свечечка наклонилась, — сказал он. — Живешь ты плохо, надо что-то делать“.
Не согласиться было сложно, жила я, действительно, неважно. Мягко говоря. К тому же в моем тогдашнем представлении в Церкви были одни святые, и меня, как вы помните, окружали чудеса и знамения. Так что я с трепетом внимала всему, что он мне говорил.
„А еще тебе нужно взять маслица от этой иконы, — сказал в итоге мужчина. — Пригодится, вот увидишь. И детей своих еще будешь мазать“. „Да у меня и мужа-то нет“, — возразила я. Но незнакомец уже тянул меня к какому-то монаху за благословением на изъятие масла из пантелеимоновой лампадки, а потом к свечному ящику — за пузырьком. Чудак-чудаком… Но…
Не буду долго тянуть… Через какое-то время мой отец был уже при смерти. Врачи сказали, что „анализы его несовместимы с жизнью“. Он буквально разлагался изнутри, но в больницу ложиться не хотел. К нам домой приходила медсестра делать уколы, а в квартире стоял страшный, непередаваемый запах.
Тогда-то я и рассказала моей маме о странном мужике и пузырьке с маслом от иконы Целителя Пантелеимона. Мама капнула немного маслица отцу в рот.
„Скажите, а где запах?“, — удивленно спросила медсестра, навестившая нас на следующее утро. А еще через какое-то время отец повторно сдал анализы — они были хорошими. Он прожил еще несколько лет.
Детей своих, как предсказывал мужик в телогрейке, я этим маслом не мазала. Потому что потратила все на мой беременный живот (вскоре я вышла замуж) — врачи все девять месяцев пугали какими-то диагнозами и выкидышами. Но наша Варя родилась в срок, хорошей и здоровой девочкой, спасибо Пантелеимону. И, кстати, наша средняя дочь Соня появилась на свет как раз девятого августа — в день памяти этого святого.
Шухер, коса!
В том же паломничестве я познакомилась с одной очень благочестивой пожилой женщиной. Она также ехала в нашем автобусе и самозабвенней всех пела акафисты.
„Раба Божия Фотиния“, — представилась она. И отчество у нее было какое-то необычное: то ли Аполлоновна, то ли Альфонсовна, то ли Альфредовна. Не вспомню уже, пускай будет Аполлоновна.
В храм она попала не намного раньше меня, но на мой восхищенный взгляд, уже достигла удивительных духовных высот.
Несмотря на солидный возраст, у нее была длинная девичья коса, перевязанная ленточкой, а платок она не снимала даже ночью (ибо „в чем Я застану вас, в том и буду судить“). В лексиконе у нее полностью отсутствовала светская тематика, и изъяснялась она исключительно высоким церковным штилем. Молилась раба Божия Фотиния громче всех, и не просто, а с красивыми витиеватыми подвываниями. А еще постоянно брызгала вокруг себя святой водой, и для каждого у нее находилось ценное душеполезное поучение.
Она сразу же рассказала всем, что, несмотря на недолгую церковную жизнь, уже успела пострадать за Христа. Выразилось это в том, что на работе ей пригрозили принудительным лечением, если она не уйдет на пенсию. Причина же всего крылась в том, что „вместо того, чтобы заниматься всякой ерундой, я в первой половине рабочего дня читала Псалтырь, а во второй Евангелие и Апостолов, — гордо объяснила она. — И кропила всех этих нехристей вокруг“.
Авторитет ее среди других паломников был настолько велик, что когда кто-нибудь замечал ее приближение, то тут же передавал „по цепочке“: „Шухер! Коса!“. Все кидали свои душевредные дела — мобильные телефоны, бутерброды и т. д. — и утыкали носы в молитвословы. Потом следовала команда: „отбой!“.
Антракт, пассажиры!
В ту поездку мы с Фотинией сблизились на почве нашего фанатизма, и она пригласила меня отдохнуть летом в Крыму — с ней и ее пятилетним внуком Славиком. Родители ребенка, видимо, на тот момент еще не оценили всю степень бабушкиного воцерковления (жили они на разных концах города и виделись нечасто) и с радостью отпустили с ней малыша. А я почла за честь еще одно совместное путешествие с моей благочестивой знакомой.
Хозяйка домика, где нам предстояло остановиться, была мамой священника, так что полное „православие“ на отдыхе нам было обеспечено.
Всю весну мы созванивались, делились православными впечатлениями, а рассказать мне было что — я все чаще исповедовалась, причащалась и даже начала понимать то, что объяснял на своих лекциях о. Даниил.
В Крым мы ехали в плацкартном вагоне. Как водится, по поезду ходили продавцы всяких разностей. Один приветливый паренек, торговец детскими книгами, увидев Славика, с улыбкой протянул „Золотой ключик“. Желая усугубить приятные чувства, которые питала ко мне Фотиния, я решила сделать мальчику подарок, взяла книжку и полезла за кошельком.
„А благословение у вас есть?!?“ — вдруг грозно выпалила моя сестра во Христе, выхватив у меня „Ключик“. Парень с недоуменной улыбкой уставился на нее. „Ну, кто вас благословил распространять здесь литературу?!?“… В проходе показались люди, заинтересовавшиеся происходящим. Продавец показал пальцем на ухо, давая понять, что он глухонемой. Но было видно, что он почуял неладное.
Решив, во что бы то ни стало донести свою мысль, Фотиния начала энергично крестить книги и глухонемого, периодически разводя руки в стороны и делая вопросительное лицо. Тут до Славика дошло, что красочная книжка, счастливым обладателем которой он должен был стать, уплывает. Он заревел в голос и начал хватать бабушку за рукав. Женщина, отталкивая внука, продолжала свою жестикуляцию. Зрители, которых вокруг нас собралось уже много, смеялись, а у продавца было такое лицо, что я испугалась, что он сейчас заговорит.
„Нет у него никакого благословения! — рявкнула подоспевшая проводница и, схватив парня за шкирку, протолкнула его дальше по вагону. — Расходимся, расходимся, пассажиры, антракт! А вы ребенка лучше успокойте. Вместо того чтобы руками махать“.
Лечиться надо!
В общем, в это паломничество у нас с самого начала что-то не задалось. Последующие полчаса Фотиния пеняла мне за неосмотрительную попытку приобрести неблагословенный „Золотой ключик“. А у меня в голове то и дело мелькала крамольная мысль о том, что изменилось бы в его содержании, если бы благословение у глухонемого все же было. Но высказать ее вслух я побоялась…
Приближался вечер. Под успокаивающий стук колес наша идиллия была восстановлена. Славик радостно хрустел вафлями, которые в награду за страдания выдала ему бабушка. Сама Аполлоновна что-то ловко вязала, а я изучала фото-путеводитель по православным святыням Крыма.
И тут, положив на стол работу, Фотиния решительно произнесла: „Ну что, за правило?“. Я послушно полезла в сумку за молитвословом и, достав, стала про себя читать.
„Во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа…“, — торжественно и громогласно раздалось у меня над головой. „Нет, нет, только не это“, — трусливо подумала я… „Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…“. В проходе опять показались зрители. Я умоляюще подняла глаза на Аполлоновну. Властным жестом она приказала мне встать рядом. Я вцепилась в полку. Любопытные пассажиры ждали, что будет дальше….
„И очисти ны от всякия скверны…“, — с явной угрозой в голосе произнесла Фотиния… Сосед с боковой полки сочувственно мне улыбнулся. „Что-то живот…“,- нашлась я и выскочила в проход. „И спаси, Блаже, души наши“, — презрительно летело мне вслед…
Все вечерние правило, которое в голос и с раздражением читала моя попутчица, я малодушно простояла в конце вагона, делая вид, что меня это не касается, и заинтересованно глядя в окно.
Периодически до меня доносились пожелания пассажиров: „А можно потише?“ и „Лечиться надо“. А в сердце у меня нарастала тоска. Я вспомнила, что Христос сказал: „Кто Меня постыдиться, того и Я постыжусь“. Думала об о. Данииле Сысоеве, который с детства мечтал быть мучеником. И чувствовала себя предательницей веры.
Разврат и непотребство
С этого момента отношение ко мне Аполлоновны стало неуклонно меняться в худшую сторону. Однако это не мешало ей вручать мне почти ежедневно в Крыму Славика и отправляться по каким-то своим очень благочестивым делам. Правда, дел у нее хватало и по месту нашего жительства.
У нашей хозяйки, мамы священника, были достаточно большие „угодья“. Помимо ее собственного дома на участке стояло еще несколько „избушек“ поменьше и вообще крохотных, но весьма комфортных „сарайчиков“. Пользовались все одной большой общей кухней. А столовая выполняла еще и функции помещения для релакса — там стоял телевизор.
Матушка (так называла хозяйку Фотиния) оказалась весьма неразборчива в выборе клиентуры, так что рабе Божией Аполлоновне было кому нести свою проповедь.
Но начать она решила, естественно, с меня. Первым делом она шокировалась моими шортами, которые я, надела, собираясь на пляж, назвав их развратом и непотребством. Пришлось облачаться в длинную юбку. А потом в ужасе шарахнулась от моего купальника.
Честно говоря, как „маньяк“, я долго сомневалась, по-православному ли это — ходить на пляж. И даже обратилась к одному батюшке за разъяснениями. Он, посмеявшись, погладил меня по голове за рвение и благословил „понырять и за него“…
Сама Фотиния плавала в длинной белой рубахе, крестясь на все четыре стороны, когда заходила в воду….
На следующий день я встала пораньше и малодушно сбежала на море одна. Вернувшись, я застала Фотинию в релакс-комнате, громко диктующую название грехов Ирине Ивановне, тихой и интеллигентной пенсионерке, также приехавшей сюда на отдых. Пожилая женщина обреченно и кротко записывала: „Согрешила блудными помыслами, блудом как таковым, нескромными действиями, крашением лица…“.
Позже мне рассказали, что в то утро, прочитав, как водится, во весь голос утреннее правило, Аполлоновна решила заняться проповедью покаяния среди обитателей нашего дворика. Но все как-то быстро испарились, и „отмазаться“ от воцерковления, в силу своей интеллигентности, не смогла лишь Ирина Ивановна. Женщина, относящаяся к церкви уважительно, но никогда не переступавшая ее порога.
И вот уже Фотиния готовила кроткую пенсионерку к ее первой исповеди, которую назначила на послезавтра, диктуя все проступки, в которых по ее мнению, та была повинна, подробно все растолковывая….
Весь отпуск Аполлоновна самоотверженно следила за всеобщей моралью и нравственностью, яростно выключая в столовой телевизор, если его кто-то смотрел: „В Москве борешься-борешься, приезжаешь на море отдохнуть душой и телом, и на тебе — то же самое“. Она учила всех семейных воспитывать детей так, чтобы они „возрастали в духе“, а не бегали нецеломудренно голяком по пляжу и не смотрели мультик про Лунтика, потому что он ни кто иной, как лунный бес с четырьмя рогами. „Дурдом на выезде“, — с оттенком даже какого-то восхищения говорили о ней наши „коллеги по отдыху“.
Пока же Фотиния всем этим занималась, ее внук Славик был предоставлен мне, а больше — сам себе, потому что я все чаще сбегала куда-нибудь. В итоге он сломал в хозяйских „угодьях“ все, что можно было сломать, и даже отравил (к счастью, не насмерть) хозяйского пса, подсыпав ему в корм стиральный порошок.
Стенка на стенку
Когда подошел день нашего отъезда, все были несказанно счастливы. Включая хозяйку, которой Аполлоновна высказала претензию по поводу испорченного не благочестивой публикой отдыха. А мне было как-то очень тоскливо — в моей душе к тому моменту наступил глубокий духовный кризис.
Фотиния со мной не общалась, более того, она считала теперь меня своим идейным врагом, потому что у меня не хватило духу поддержать ее бесоборческую деятельность. Деятельность, которой я сама, между прочим, счастливо и вдохновенно предавалась в Москве. Однако здесь, в Крыму, при взгляде со стороны и более тесном общении она оказалась какой-то очень уж симптоматичной. Но ведь это были мои духовные подвиги и проявления моей любви ко Христу. А если всего этого не делать, что вообще делать?
Вечером накануне нашего отбытия к хозяйке приехал ее сын, отец Иоанн. Видимо, матушка на нас нажаловалась, потому что он предложил мне прогуляться и почему-то стал рассказывать о себе. Он, оказывается, тоже когда-то боролся с кишащими бесами, прущими из телевизора, и искал в составе печенья сухое молоко. А еще „мочил“ баптистов.
Было это в первые годы воцерковления простого украинского хлопца Вани… Они с друзьями выпили пива (благо был какой-то церковный праздник, а где елей, там и вино, а где вино, там и пиво) и отправились на богословские споры в молельный дом. Поход этот закончился „стенкой на стенку“ двух христианских „группировок“ и приездом милиции. Дальнейшая беседа на евангельскую тематику проходила уже в „обезьяннике“.
Здорово же влетело Ивану с друзьями от местного батюшки, который приехал выручать своих неразумных чад. За баптистскими хлопцами также явился их пастырь, и на пару с о. Василием (так звали батюшку) они убеждали милицейское начальство, что это „в самый последний раз“.
Потом у будущего о. Иоанна была армия, где пьяный сержант отбил ему почки за отказ снять крестик, потом семинария, принятие сана и служба на маленьком бедном украинском приходе.
Много чего он рассказывал, и тогда-то я узнала, кто такие неофиты. И услышала вещи, о которых до этого не задумывалась. Хорошо запомнились слова: „Понимаешь, Господь же сам сказал: „По тому узнают все, что вы Мои ученики, если будете иметь любовь между собою“. Представляешь? Даже не по тому, как мы молимся, постимся, в чем ходим… Хотя это тоже важно“… А Фотиния, как я потом узнала, с ним поговорить отказалась.
В тот вечер я вернулась в наше поселение, твердо веря, что теперь-то все понимаю. А главное, я решила, что нам с Аполлоновной не по пути, потому что в ней нет любви.
Войдя в столовую и сухо кивнув ей, я уселась перед ее носом смотреть передачу „Дом“. Честно говоря, очень дурацкую, тогда это был первый и последний раз. Когда же она попыталась выключить телевизор, я спрятала за спину пульт и победно (а главное — при всех) рассказала старушке про все ее промахи и перегибы, про неуправляемого Славика и перепорченный отдых. „И вообще, главное в христианском деле не все эти глупости, а любовь“, — закончила я и удалилась, наслаждаясь ее шоком и источая стервозность.
Как я вышла замуж
Всю обратную дорогу мы с Фотинией не разговаривали. И, сдержанно попрощавшись, расстались в Москве. Больше мы никогда не виделись. А душа у меня ноет до сих пор. Да… Главное в нашем деле — любовь… А с любовью ли я обличала тогда эту странную пожилую женщину? Обличала за то, что и сама делала?
А еще… „Истина, сказанная с раздражением — эта не истина“, — скажет мне позже один умный человек.
…Я продолжала ходить в храм, молилась, постилась. Но было уже не так легко, радостно и безумно, как вначале. Я то падала, то вставала, то благодарила Бога за Его милости, то „хлопала дверью“ и предавалась светским развлечениям. Часто унывала. Наверное, это было то самое, о чем говорят, что в начале пути Господь держит человека, учит его „ходить“, а потом отпускает. Чтобы тот уже сам.
Мое уныние порой усугублялось еще и тем, что я очень хотела замуж, но все как-то не складывалось.
А какой прекрасной женой и матерью я себя представляла тогда! Кроткой, послушной, любящей, хозяйственной. И, конечно же, в платке и длинной юбке. Нет-нет, не подумайте, они были бы уже не „неофитскими понтами“, а проявлением моего богатого и целомудренного внутреннего мира… Мой муж был бы бородатым и мудрым — настоящим православным мужиком. А наши дети в большом количестве — образцом благочестия…
И тут в моей жизни случилось еще одно большое чудо… Но это уже совсем другая история… Скажу только, что тогда я впервые услышала о Ксении Петербургской и о том, что она помогает с „этим делом“. Я написала письмо в храм на Смоленском кладбище в Санкт-Петербурге, где находится ее могила — с рассказом о моей никчемной жизни и просьбой помолиться за меня. И отправила 150 рублей.
Через две-три недели я (о, чудо!) получила ответ — молебен отслужен. Еще в письмо был вложен маленький цветочный лепесток, освященный на могилке Ксении. А через полтора месяца я была уже замужем за прекрасным человеком (бородатым и мудрым), которого неожиданно для себя встретила в далекой украинской провинции, куда поехала отдыхать с друзьями. С тем самым психологом Александром и его женой. А мой муж был другом и одноклассником Саши, который сам родом с Украины. Вот так бывает в жизни…
Моя христианская любовь
Идут годы. У меня уже трое детей. Много удивительного и прекрасного случилось за это время… Много чудес подарил мне Господь — больших и маленьких, явных и совсем незаметных. Но, знаете, главного чуда со мной пока не случилось.
Я так и не научилась тому главному, о чем говорил когда-то в Крыму о. Иоанн и о чем пишет апостол Павел. Тому важному, чего ждет от меня мой Создатель. Я так и не умею любить. Не только Бога (Его мы «любим» все и за Него перегрызем глотки кому угодно), а людей: Фотинию, дядьку, упавшего на мою вербу, алкаша, бомжа и просто прохожего… Любить и прощать всех, несмотря на их ошибки и недостатки. Как любит нас Господь наш Иисус Христос. А еще меньше я умею любить своих близких — тех, кто от нас терпит больше всех. Я на все обижаюсь и часто обижаю. Без причины, просто потому что у меня плохое настроение. И мне, порой, бывает трудно это признать.
Смогу ли я научиться любить? Я не знаю, но очень этого хочу. Ведь только тогда, когда будет во мне любовь, — настоящая, которая не выбирает, — я стану, действительно, христианкой.
А пока… Пока я часто скучаю по тому глупому и прекрасному времени, когда не было сомнений и компромиссов, и хотелось бросить «к ногам Господа» все. По неуправляемой радости в душе, искренности и глупостям, за которые мне шептали вслед: «Дурдом на выезде!». Этого уже давно нет, ведь детство быстро проходит, и церковное — тоже… А любви надо учиться всю жизнь.