Наши приходские батюшки

Читатель журнала “Альфа и Омега” уже привык к публикациям о подвижниках благочестия XX века, о тех, кто подвергался репрессиям, и тех, кого они миновали, о всех тех, кто в любых условиях донес до конца благое иго Христово. И христиане первых веков уже не кажутся теперь недосягаемой реальностью далекого исторического прошлого, ибо нынешние новомученики и исповедники вполне сравнялись в своем подвиге с жертвами гонений Нерона, Декия и Диоклетиана и даже превзошли их. В этом нет сомнений. Менее явной остается “негероичес­кая”, будничная сторона жизни Церкви, проявлявшая себя не в экстремальных условиях, а там, где надо было не умирать, а жить во Христе. Сопоставима ли приходская жизнь нашей Церкви с первохристианскими общинами? — Вопрос не праздный, поскольку секты разных толков во имя “возрождения” первохристианского идеала отбрасывают многовековый опыт православной духовности и церковной традиции, и мы должны отчетливо понимать, в чем состоит этот идеал и как он может быть реализован в сегодняшнем мире. На рубеже XIX и XX веков святой праведный Иоанн Кронштадтский и святой праведный старец Московский Алексий Мечев доказали неугасимость и действенное присутствие на земле того огня Святого Духа, который сошел на Апостолов в день Пятидесятницы, — доказали это ниспосланным им даром богообщения в глубочайшей сердечной молитве и как следствие ее — даром прозорливости и чудотворений, даром всепоглощающей любви к Богу и жертвенной до самозабвения любви к ближнему. Вспомним дом трудолюбия и приходскую школу, открытые тем и другим пастырем: во имя любви Христовой они вкладывали свой труд в лечение язв общества.

Внутренняя жизнь Церкви измеряется по другим параметрам, нежели ее внешняя сторона, ибо в центре ее стоят не те или иные события, не открытие или закрытие обителей и храмов, а плод веры и любви, который приносят Богу пастыри. Останется ли пастырь и впредь сосудом Божественной благодати, дарованной ему при рукоположении? Сколько сил и трудов полагает он, чтобы не растерять ее на своем скорбном пути? Пастырь неотделим от пасомых, иначе чей же он пастырь, и по воспоминаниям духовных чад мы судим о сокровенной духовной жизни священника, тем самым и о внутренней жизни Церкви.

В настоящее время отдельными изданиями вышли в свет мемуары о четырех московских протоиереях¹ — отце Александре Воскресенском, отце Александре Толгском, отце Николае Голубцове и отце Василии Серебренникове. Эти книги знакомят нас с представителями двух эпох в истории русского духовенства: отец Александр Воскресенский и отец Александр Толгский родились в последней четверти XIX века, окончили Московскую Духовную семинарию и приняли рукоположение до первой мировой войны; отец Николай Голубцов и отец Василий Серебренников родились в первом десятилетии XX века в профессорских семьях и учились в советских вузах, стали иереями в конце сороковых годов. Имена этих батюшек хорошо знакомы москвичам, еще живы люди, лично общавшиеся с ними, и совокупность воспоминаний позволяет восстановить не только портреты каждого из четырех священников, но и представить себе лик нашей Церкви в минувшем столетии. В какой форме, в какой деятельности пастырь добрый полагает душу свою за овец своих?

Хроника семьи Толгских, составленная Надеждой Васильевной Толгской, племянницей отца Александра Толгского, и жизнеописание отца Александра Воскресенского красноречиво свидетельствуют о том, как в дореволюционной России приходской священник в провинции трудился на ниве просвещения своего народа, своих прихожан. Вот что пишет Надежда Васильевна о деятельности своего дедушки, протоиерея Василия Толгского (*1842–†1909):

«Он обучался в Коломенском Духовном училище и в 1864 году окончил Московскую Духовную семинарию. Полный жизненных сил и лучших стремлений, он уже в следующем 1865 году был рукоположен во священника в село Комлево Рузского уезда. Бедный приход не обеспечивал его семью, но бедность и нужда не препятствовали ему, однако, устроить в своем доме и на свои средства школу для приходских детей <…>

“Не на что было купить книг и бумаги, — говорил отец Василий, вспоминая о том времени, — так мы по вечерам всей семьей усаживались, бывало, за вырезку крупных букв из старых газет. Затем наклеивали их на картон. Вот на завтра и чтение готово по подвижным буквам! Запас их у нас образовался большой и дело шло успешно. А писали за неимением бумаги заостренными палочками по просеянному сухому песку, рассыпанному ровным слоем на столах”.

Молодой пастырь с первых же дней привлек прихожан к храму истовым неспешным служением. На неустанных собеседованиях он просвещает их в храме и в своем доме, где собирает их в небогослужебное время.

Отец Василий организует любительских хор из школьников-детей. Хор под его опытным руководством приводит в восторг и умиление богомольцев.

Сердечно полюбили прихожане своего батюшку и с горькими обильными слезами расставались с ним, когда в 1872 году он был переведен в родной ему приход — в погост Дорки Бронницкого уезда.

Здесь, на новом месте своего служения, с первых же дней он хлопочет об устройстве отдельного здания школы. Существовавшая ранее школа была единственной на все четыре ближайшие деревни прихода, притом ветхая каменная сторожка, в которой она помещалась, была тесна, темна и сыра <…> Отец Василий своими личными стараниями и исключительно на свои средства всячески поддерживал существование этого очага просвещения, пока не выстроил отдельное, просторное и удобное здание для школы <…>

Как редкий любитель церковного пения, а также как редкий знаток его во время торжественных богослужений, он принимает на себя нелегкий труд обучения детей пению и подготовки их к участию в церковных службах.

За недостатком нотных пособий он принимается за составление и печатание больших настенных таблиц, на которых “от руки” тщательно и искусно пишутся им песнопения и сами мелодии по упрощенной, самим им изобретенной двухлинейной нотной системе <..>

Весь годичный круг церковных богослужений был переписан его рукой и положен им на ноты, много прекрасных произведений духовных композиторов было переложено им и приспособлено для исполнения их школьниками. И труды его действительно не пропали даром. Школа прославилась своим пением и считалась лучшей в уезде. Круглый год она постоянно вся участвовала в пении церковных служб и восхищала молящихся стройностью и правильностью напевов <…>

Много бессонных ночей провел он, не разгибаясь над столом, и все для того, как говорил он: “чтобы все дети научились славить Бога”»².

Пастырская деятельность молодого отца Александра Воскресенского сопоставима с трудничеством протоиерея Василия Толгского. Приняв рукоположение в 1898 году, иерей Александр в течении пяти лет служил на приходе в селе Новлянском Бронницкого уезда, где помимо ежедневных богослужений с исполнением треб в окрестных селах в любую погоду он принимал участие в строительстве больницы, устраивал приходские школы и законоучительствовал в них. Расставаясь с ним в 1903 году, новлянские жители такими словами выражали ему свою благодарность:

“Мы, духовные чада твои, вместе с тобой, отец наш, собрались в Божий храм принести наши искренние молитвы Всевышнему Создателю, чтобы Он послал нам силы расстаться с тобой, любимый наш пастырь. Остановить тебя в твоем желании уйти от нас мы не можем и не смеем. Мы смеем только из глубины простых сердец принести нашу глубокую благодарность за труды и заботы о нашем приходе, за благолепие нашего храма и устройство Гостиловской школы, за приходское попечительство и благоговейное служение в храме Божием, которое вызывает у нас слезы умиления, за твою нелицеприятную любовь и отзывчивость к нам всем без разделения”³.

Вняв просьбе своих земляков, отец Александр в 1903 году принял приглашение стать священником во вновь построенной Никольской церкви родного Павловского Посада. Здесь он прослужил долгие семнадцать лет до закрытия храма и не только построил приходскую школу на сто человек, но и учредил в 1905 году Общество трезвости, став его председателем.

В обществе, как пишет биограф отца Александра, «проводи­лась большая работа с населением: читались лекции, распространялись брошюры, функционировала общественная библиотека, устраивались безалкогольные праздники, для бедных членов существовали денежные пособия. Главной целью Общества трезвости было “дать несчастным своим собратьям возможность в общей молитве перед образом святителя и чудотворца Николая испросить у угодника Божия помощь и покровительство и найти в себе силы прервать пьянство и начать новую трудовую жизнь”»⁴.

«При деятельном участии и под руководством отца Александра, — пишет далее биограф, — возникло городское попечительство о бедных Павловского Посада. Проводились благотворительные праздники “белой ромашки”, на которых собирались средства на помощь больным туберкулезом. После начала мировой войны в 1914 году был создан Комитет о беженцах, а в июле 1915 года отец Александр возглавил в городе комитет “Воинам-героям на спасение от удушливых газов”.

Реальное училище было построено и открыто при непосредственном деятельном участии отца Александра на центральной улице города <…>

Отец Александр организовывал паломнические поездки прихожан и городских жителей на поклонение только что прославленному преподобному Серафиму Саровскому в Саров и Дивеево; посещали паломники и Киево-Печерскую Лавру <…> На террасе дома отца Александра всегда было людно: записывались на паломнические поездки, численность которых доходила до 500 человек, просили помолиться о болящих. Люди с горем и нуждой шли беспрерывно»⁵.

Революция 1917 года перевернула вверх дном жизнь страны. Стала невозможной миссионерская, просветительская, благотворительная деятельность Церкви. Для Невесты Христовой пришло время исповедничества и мученичества, время крестного пути на Голгофу. Доносы, допросы, оплевания и заушания, пытки и казни — все это вынесла Православная Церковь в СССР, а тем, кто не был вознесен на крест, но стоял у его подножия, оружие проходило сквозь сердце. Рвались самые дорогие, самые крепкие узы человека в семье. Я помню, с каким сожалением духовные чада отца Александра Толгского говорили о нем: “От него дети отказались”. И племянница отца Александра подтверждает, что из соображений безопасности дети отца Александра жили отдельно от отца. Она же рассказывает и о еще более горькой судьбе брата отца Александра, протоиерея Николая Толгского. Жена отца Николая долго, но безуспешно уговаривала мужа снять сан и перейти на преподавательскую работу и в конце концов ушла от него; сыну отца Николая рискованно было жить с отцом, ему надо было учиться, получить специальность, и мальчика приютили у себя арбатские прихожане отца Николая; отец с сыном виделись очень редко, украдкой. В 1935 году протоиерея Николая арестовали и неизвестно, где и когда он погиб⁶.

Тяжелой была в советское время и жизнь отца Александра Воскресенского. После закрытия храма святителя Николая в Павловском Посаде отец Александр два года служил в храме Святой Троицы во Владимирской области, в 1923 году его пригласили в московский храм Успения Пресвятой Богородицы в Кожевниках, храм вскоре закрыли, и отец Александр перешел в храм святого Марона пустынника на Большой Якиманке; закрыли и этот храм, и в 1930 году батюшка стал клириком храма святого мученика Иоанна Воина на Большой Якиманке. Здесь он предстоял престолу Божию до конца своих дней⁷.

Правительство в те годы последовательно проводило политику искоренения религии и превратило духовенство в изгоев общества, в лишенцев (был такой термин), то есть в людей, лишенных права голоса, права на продовольственные карточки, на медицинскую помощь, на высшее образование. Дети отца Александра Воскресенского, например, пошли чернорабочими на завод, чтобы иметь возможность поступить в институт. Как в этих условиях текла внутренняя жизнь Православной Церкви, той Церкви, которая, не уйдя ни в раскол, ни в катакомбы, оставалась верной святителю Тихону и святейшему Сергию (Страго­род­скому), деля со своим народом все его горести? Как горела в ней неугасимая лампада Святого Духа? Для ответа на этот вопрос позволим себе сослаться на один эпизод из жизни отца Александра Толгского, о котором рассказывает Ольга Николаевна Вышеславцева:

“В храм пророка Илии Обыденного я всегда старалась прийти за несколько минут до начала богослужения, чтобы сосредоточиться, отложить на время все заботы. Это не всегда получалось, но я знала: стоит отцу Александру Толгскому произнести первый возглас — и все мое внимание будет приковано к службе. Он как бы силой брал его и не отпускал до тех пор, пока не кончит богослужения. Однажды в беседе с ним я спросила его, как ему это удается”.

Далее Ольга Николаевна передает то, что услышала от батюшки:

«В 30-х годах, когда начались массовые аресты духовенства, отец Александр, уже иерей, был полон решимости пострадать за веру. Ему хотелось только получить благословение на мученический подвиг. Кто-то ему сказал, что еще жив духовник патриарха Тихона⁸. К нему-то и направился отец Александр за благословением. Нашел он его в подвале указанного дома, где уважаемый отец архимандрит стоял за верстаком. Он, едва взглянув на вошедшего, спросил, кто и зачем пришел…

— Поди, пришел просить благословения пострадать?

Отец Александр только сказал:

— Да.

— А это всякий дурак сможет. Ты вот попробуй научиться служить, и так, чтобы каждое слово было устремлено к Богу и вело за собой людей.

“Вот я и учусь, — добавил отец Александр, — всю жизнь учусь, а чему научился — не мне судить”»⁹.

И я со своей стороны могу засвидетельствовать, что служение отца Александра настолько возносило душу горе, к Богу, настолько пропитывало ее молитвой, что ни одна посторонняя мысль не скользила в голове. Молитва и любовь — эти два крыла возносили священника к престолу Божию, делая неуязвимым для стрел князя века сего. Церковь оставалась Телом Христовым, и никакие вызовы на Лубянку, никакой надзор спецслужб не могли отторгнуть ее от Христа. Сейчас, спустя многие десятилетия я вижу глубокий смысл в той любви, в том внимании, которое отец Александр Толгский оказывал нам, детям и юношам, молившимся в храме: наша ответная любовь к отцу Александру перерастала в любовь к Богу, в любовь к Церкви, и многие из его юных духовных чад пронесли эту любовь через всю жизнь, стали трудиться на благо Церкви на разных поприщах и передали свое рвение детям и внукам. Любовь всегда должна быть отличительной чертой христианина, тем более священника, но в те годы ее значение переходило за грань чисто личной добродетели. Годы советской власти были временем, когда люди привыкли жить по принципу — думать одно, говорить другое, а делать третье, когда темная туча лжи, вражды и ненависти, казалось, навсегда заслонила свет истины, когда символом эпохи стал образ врага. И всему этому ужасу противостояла Церковь в лице своих приходских батюшек, которые умели жить так, что их любовь целила и возрождала истерзанные человеческие души. В разгар хрущевских гонений на Церковь 90-летний старец протоиерей Иоанн Журавский восклицал с амвона Скорбященского храма г. Риги: “У нас нет ни атома, ни пушек, у нас одно только доброе сердце!”. Доброе христианское сердце являло людям иную модель бытия, чем миродержатель тьмы века сего. Для того, чтобы отучить население страны жить по-христиански, был задействован огромный репрессивный аппарат, но при всем своем могуществе он не смог достичь конечной цели — не смог убить Христову Церковь, потому что миром правит Бог, а не партии и правительства, которые приходят и уходят.

И внутренняя жизнь Церкви текла своим чередом. Моя мама просила отца Александра Толгского окрестить меня. Это было в конце 30-х годов. Батюшка ответил: “Я могу окрестить вашего ребенка, но на следующий день об этом будет известно на работе вашего мужа”. Крестили меня на дому. Две сестры, Елена и Анастасия из чувства христианского долга предоставили для этого свою комнату в коммунальной квартире. Из того же чувства долга Сергей Сергеевич Толстой собирал в своей квартире детей из верующих семей и разъяснял им содержание православного богослужения, давая читать “Размышления о Божественной литургии” Н. В. Гоголя. Миру вражды и разделения противостоял мир христианской молитвы, любви, мужества, взаимопомощи, чувства долга. Ничем не защищенные христиане десятками лет выдерживали яростный натиск государства — и выдержали с помощью Божией.

Отец Александр Воскресенский был человеком того же духа, что и отец Александр Толгский, оба батюшки любили и уважали друг друга. У отца Александра Воскресенского был совершенно особенный голос, в котором слышалась слезная, умиленная молитва. Его духовный сын, митрополит Волоколамский и Юрьевский Питирим, в юности прислуживавший батюшке в храме, пишет о нем: “Через всю жизнь отец Александр пронес скрытый подвиг молитвы, увенчанный счастливым даром духовной мудрости, прозрения и чудотворения <…> Дар молитвы у отца Александра был тих и скрыт от посторонних глаз. Это был внутренний его, быть может, даже диалог — общение с Богом. Можно было издали наблюдать, как в храме, пред образом Господа Иисуса Христа, он в молчании как бы уходил за своим взором <…> Были у батюшки и проявления — но кратковременные — внутреннего восторга, в частности, когда он произносил возгласы Слава Тебе, показавшему нам свет. Казалось, он весь устремлялся в благодарности Богу, и напряжение его выражалось и в голосе, и в крепко сжатых пальцах рук, которые по старому московскому обычаю он не воздевал при этом возгласе”¹⁰.

Отец Александр Воскресенский двадцать лет был клириком храма святого мученика Иоанна Воина и долгие годы — его настоятелем. И храм носил на себе печать его сердечной молитвенной тишины. Помню свое первое посещение этого храма: вечер 16 декабря 1947 года, канун памяти святой великомученицы Варвары, Москва взбудоражена девальвацией и обменом денег, но в храме святого мученика Иоанна Воина ни малейшего признака волнений; здесь сам воздух пропитан покоем и благоговением, прихожане — приветливы и радостны. За порогом храма бурлят страсти, а внутри его — тепло благодати и любовь. Таков плод пастырского руководства, апостольского служения батюшки.

Общеизвестно, какими скорбями и лишениями отличался быт духовенства в 30-х и 40-х годах. “В то время в каждой семье моих родных, — пишет Н. Толгская, — были тяжелейшие переживания. Не помню жалоб, сетований, угрюмых лиц, хотя их лишали работы, квартир, продовольственных карточек, медицинской помощи, арестовывали, высылали. Они жили в постоянном страхе потерять еще кого-то из близких. Редели ряды друзей”¹¹.

Страданиями проверялась тогда стойкость духа, преданность Богу, сочувствие людям. Н. Толгская приводит маленькую деталь из жизни семьи отца Сергия Лебедева, чья матушка, Мария Васильевна, доводилась родной сестрой отцу Александру Толгскому: «терпелив и добр был необычайно мой крестный — отец Сергий Лебедев, чем нередко приводил в затруднение свою “матушку”.

Ждет она его с “требы” в надежде свести концы с концами, а он возвращается с пустыми руками: “Манечка, я еще зашел навестить (имя рек). Ты же знаешь — она больна. Помочь ей некому. Лишенка, ну и оставил все под салфеточкой на столике”. “Манечка” только руками разведет. Сама так же поступает. Помню, как она делила суп и второе, приготовленные на обед, и половину относила кому-нибудь заболевшему»¹².

Похожим был и быт семьи Воскресенских. К ним притекали люди, измученные до предела, и всех радушно принимала матушка Екатерина Вениаминовна в коммунальной квартире в Тетеринском переулке. Внучка отца Александра Воскресенского, Ксения Сергеевна Полунина, вспоминает:

«Матушка Екатерина Вениаминовна принимала дома всех, как своих, как членов своей семьи, а собственные дети порой отходили на второй план. Тринадцатилетняя внучка часто делала свои уроки в коммунальной ванне с пяти до семи утра, пока соседи еще спали. Нужды и интересы батюшкиных чад воспринимались как семейные. Очаг, чтобы согреться, был для всех один <…>

Кто только не бывал в квартирке в Тетеринском! <…>

Часто приходили овдовевшие диаконы или священники, сидели подолгу, им здесь было так хорошо! <…>

Постоянно приходила Надежда Афанасьевна, матушка отца Феодора Шебалина, который был до самой кончины настоятелем Тихвинского храма в селе Алексеевском. Прямо от двери, просто, по-свойски, она говорила: “Ну, мать, корми меня, я — голодная!”.

Условия жизни этой семьи были очень тяжелыми, они ютились в подвале церкви, который не отапливался, — лишь в алтаре стояла маленькая печка, чтобы отогреть руки. Надежда Афанасьевна была сестрой владыки Вениамина (Федченкова), конечно, это тщательно скрывали. Неожиданно брат и сестра встретились в 1945 году на Соборе, который состоялся в Москве и на который приехал из-за границы владыка Вениамин <…>

В этот же приезд владыка Вениамин пришел в Тетеринский; он опустился перед батюшкой на колени и благодарил его за сестру Надежду и за брата Сергия, которого уже не было в живых и который также находил тепло и нежность в семье Воскресенских»¹³.

В те годы люди нуждались в духовной поддержке не меньше, чем в материальной, и храм святого мученика Иоанна Воина при отце Александре Воскресенском стал подлинным приютом для страждущих душ. Сошлемся на слова биографа:

“Время было тяжелое, но в храме неизменно царила атмосфера светлой радости. Всех встречала батюшкина приветливость, благожелательная отзывчивость. Кто только ни приходил сюда, чтобы облегчить свою душу покаянием? Шли чудом сохранившиеся отдельные представители семей замоскворецкого купечества, ютившиеся в Бабьегородских, Мароновских переулках, рискуя потерять с огромным трудом найденную работу, тайно приходили известные специалисты-врачи, профессора Московского Университета, писатели, знаменитые певцы… шли простые москвичи, приезжали жители Подмосковья, среди молящихся было немало выброшенных из жизни священников, диаконов, вдов церковнослужителей. Всех батюшка готов был принять, утешить, по возможности помочь…”¹⁴.

Главным прибежищем и жилищем самого отца Александра очень долго (1930–1946) служила крохотная комнатка на колокольне, где он молился, отдыхал после службы и принимал духовных чад. Не однажды там находили приют возвращавшиеся из ссылки архиереи; батюшка принимал их исповедь¹⁵.

Высокая стройная фигура батюшки, всегда ходившего в рясе и никогда в мирской одежде, символизировала собой его неизменную устремленность горе и постоянное предстояние Богу. О том, какое впечатление производил он на окружающих, свидетельствует биограф:

“Никто из тех, кто хоть раз в жизни видел батюшку, не оставался равнодушным: непременно что-то менялось в человеке. Внимательный, проникающий в душу взгляд любящих глаз, интонация его голоса, слова, идущие из глубины, действовали всегда благодатно. Душа обращавшегося к нему человека открывалась для исповедания грехов, батюшка сам видел грехи и часто называл их”¹⁶.

Подвигом молитвы отец Александр стяжал дар прозрения. В начале Великой Отечественной войны 1941–1945 гг. при объявлении тревоги батюшка спускался с колокольни, вставал у западных дверей и усиленно молился, осеняя наперсным крестом стены храма; фугасные бомбы падали близко, но не вредили храму. 6 мая 1945 года батюшка служил литургию на праздник святого великомученика Георгия. Неожиданно после пения Херувимской батюшка вышел в открытые Царские врата и четко, с волнением произнес: “Дорогие мои, радость-то какая! Война кончилась!”. И вернулся к престолу. Смысл этих слов стал понятен только 9 мая¹⁷.

Любовь паствы к пастырю и почтение священноначалия к великому молитвеннику в полной мере проявились в феврале 1948 года при праздновании 50-летнего юбилея служения отца Александра в священном сане. В этот день Божественную литургию в храме святого мученика Иоанна Воина совершал Святейший Патриарх Алексий I (Симанский) в сослужении с отцом Александром. Храм был полон народа. После литургии Святейший поздравил юбиляра. Батюшка стоял рядом с Патриархом на амвоне и, отвечая на приветствие, кратко выразил то, чем жило его сердце: положив свою руку на руку Первосвятителя, отец Александр произнес: «Когда в велелепной славе ты будешь стоять пред престолом Божиим, тогда скажи Господу: “Приими и их”», — батюшка при этом свободной рукой указал на людей, стоявших в храме. Вхождение в Царствие Божие было целью и смыслом его жизни.

После юбилея батюшка прожил еще два года и мирно преставился в день памяти святого мученика Харлампия, как и предсказано ему было во сне этим святым почти за тридцать лет до кончины¹⁸. Он похоронен на Введенском (Немецком) кладбище, где рядом покоятся матушка Екатерина Вениаминовна, сыновья Сергей, Вениамин, Георгий и дочь Таисия.

В разгар войны, когда на оккупированных немцами землях открывались храмы и монастыри, Сталин резко изменил свое отношение к Православной Церкви. 12 сентября 1943 года в Московском храме Воскресения Христова в Сокольниках состоялся Архиерейский Собор и патриарший местоблюститель митрополит Сергий (Страгородский) был избран Патриархом Московским и всея Руси. Было ликвидировано обновленчество (“красная, или живая церковь”), дотоле поддерживаемое правительством, были возвращены из ссылок священнослужители, не успевшие погибнуть в тюрьмах и лагерях, хотя таких осталось очень мало. Возродилась обитель преподобного Сергия Радонежского, возобновилось богослужение в Успенском трапезном храме Московского Новодевичьего монастыря, а также в бывших обновленческих храмах. Церковь остро нуждалась в пополнении своего клира. Были организованы Пастырские курсы, затем превращенные в Духовную семинарию. На открытое служение вышли священники, тайно рукоположенные в годы гонений. На помощь Церкви пришел и ее мирской резерв, те люди зрелого возраста, которые в молодости окормлялись у духоносных старцев, не запятнали свою веру отступничеством и после войны принимали рукоположение. Среди них — братья Голубцовы (Николай, Павел, Серафим), духовные чада старца Алексия Зосимовского, врач Василий Николаевич Серебренников — воспитанник старцев Данилова монастыря в Москве, Александр Иванович Москвитин (будущий архимандрит Афанасий) и Иоанн Крестьянкин (будущий архимандрит) — духовные дети владыки Серафима (Остроумова); математик Иоанн Евфимьевич Потапов — духовный сын афонского старца Иосии, биолог Константин Карчевский и др. Атеизм продолжал быть официальной идеологией страны, угроза ареста по-прежнему висела над верующими, тем не менее в Церкви ощущался духовный подъем: храмы были полны народа, возобновились венчания и крестины в храмах, крестные ходы вокруг храмов в дни великих праздников, паломничества по святым местам туда, где монастыри не закрывались, и туда, где они были открыты в период войны. Тяготы и горе войны привели многих в церковную ограду.

Новый поток людей, ищущих правды, влился в Церковь после разоблачения Хрущевым злодейств Сталина, когда рухнул миф о скором наступлении эры коммунизма, справедливости и счастья, когда весь ужас репрессий предстал в своей наготе. В Церковь пришли теперь те, кто родился в атеистических семьях, учился в советских учебных заведениях, кто привык смотреть на все касающееся религии как на предмет насмешек. Как встретила Церковь этих бывших савлов? Она встретила их любящим сердцем протоиерея Николая Голубцова. Всего четырнадцать лет стоял он у престола (1949–1963), и близка уже сороковая годовщина его отшествия в мир иной, но москвичи свято чтут его память. В 50-е и в начале 60-х годов он был самым почитаемым, самым любимым священником у московской интеллигенции. В книге “Мудрый сердцем. Книга о жизни и чудесах протоиерея Николая Голубцова” содержится очерк о его жизни, воспоминания духовных чад и записи его бесед и проповедей. Попробуем по ним восстановить облик того, кого называли “крестным отцом всея Руси”.

От природы отцу Николаю был присущ дар рассудительности и душевной щедрости. Когда он работал в библиотеке ВАСХНИЛ’а, сотрудники делились с ним своими недоумениями, доверчиво обращались за помощью; сам он рано утром успевал привезти на санках дрова больным и одиноким. Глубокая вера, доступность, отзывчивость с молодости влекли Николая Александровича к принятию священного сана, но духовники не благословляли до поры до времени, говоря: “Сейчас ты в два счета погибнешь, а придет время, когда ты нужен будешь”. И это время пришло. 4 сентября 1949 года Николай Александрович стал иереем Николаем, «и с этого дня, — пишет биограф, — перед ним открылось море людских страданий, и немощей, и греха. Он служил <…> в понедельник и вторник в храме Ризоположения на Донской улице, а в среду и четверг — в малом соборе Донского монастыря, по воскресеньям и праздникам попеременно в этих храмах, имевших тогда общий штат духовенства. Легче и свободнее чувствовал себя батюшка в Донском, туда он обычно и назначал приходить обращавшимся к нему людям. Потом это уже знали — идти на службу надо к семи или к семи тридцати, а если только для беседы, то к одиннадцати часам. И, возвращаясь со службы из Донского, прихожане встречали людей, часто новых, незнакомых, которые шли и шли в Донской. Много интеллигентных лиц, но много и простых старушек; молодежи, по нынешним меркам, мало, а по тому печальному времени — много.

С. И. Фудель вспоминает: “Это был действительно пастырь добрый, отдавший всего себя заботе о своих многочисленных церковных детях. Их было множество со всех концов Москвы… А он был со всеми ровен, со всеми тих, каждого принимал так, как будто только и ждал его прихода, чтобы отдать со всею щедростью свое драгоценное время и все душевные силы”. В будние дни отец Николай служил утреню и литургию, молебны и панихиды, принимал людей в храме и всюду — во дворе, в транспорте, на улице, а затем начинался его великий подвиг — хождение по требам, как он это называл. Если нужно было причастить тяжелобольного, живущего очень далеко, а иногда приготовить его к исповеди и причастию после нескольких бесед, отец Николай делал это с готовностью <…> “Он мог, например, даже в Великий Четверг, после долгой обедни, на которой бывало чуть ли не тысяча причастников, ехать без перерыва, без отдыха через всю Москву, на метро, в автобусах, чтобы навестить больных, а потом, не заезжая домой, возвращаться в церковь на двенадцать Евангелий <…> известны случаи, когда родственники больного человека вовсе не желали принимать его, а он все же ехал. В одном доме его не впускали три раза, и только на четвертый раз его смиренное упорство победило, к радости больного”»¹⁹.

В памяти духовных чад хранится удивительный случай батюшкиной прозорливости: на одной исповеди зимой 1961 года отец Николай спокойно сказал: “Ближайшие два-три года будут для Церкви очень тяжелыми. Но в одну ночь все изменится”. Это был период хрущевских гонений на Церковь, время массового закрытия храмов, и ситуация действительно изменилась в одну ночь с 13-го на 14-е октября 1964 года, когда Хрущев был смещен со своего поста²⁰. Отец Николай мог назвать по имени человека, впервые пришедшего в его храм, мог назвать девушке имя того, кто ей сделал предложение, мог предупредить о последствиях предполагаемого замужества и никогда не отворачивался от тех, кто попадал в беду, пренебрегши его советом. Приводим отрывки из воспоминаний одной его духовной дочери:

«Это было 30 сентября 1949 года, когда отец Николай только что принял священство. Я пришла на службу в малый собор Донского монастыря, который недавно открылся <…> До этого ходила в храм на Ордынку, но узнали на работе. Стали прямо говорить, что я должна или отказываться от работы, или не ходить в храм. Я не могла не ходить в храм. Но и работу потерять не могла. И стала тайком ходить в дальний Донской. <…>

Я стояла в главном приделе. Вдруг кто-то тихо взял меня за плечо и ласково, радостно сказал: “Наталья пришла!”. Я даже вздрогнула. Наталья — мое христианское имя, которого никто, кроме моей матери и меня, не знал. Я оглянулась. Около меня стоял отец Николай. Я видела его впервые и никогда о нем ничего не слышала, но сразу сердцем почувствовала: это не простой человек. Батюшка улыбнулся, отпустил мою руку и быстро отошел. Началась служба. Службу отец Николай вел так, что я ни разу не отвлеклась, ни мыслями, ни взглядом, ни душой. И внутреннее состояние было такое, что не найти слов, не передать его. Радость несказанная и слезы, и чувствуешь, что каждое слово тебя лично касается.

После службы я пошла на автобус. Темно <…> И снова я услышала за спиной теплый проникновенный голос: “Почему вы были сегодня такая грустная?”. Я оглянулась. Около меня стоял отец Николай. И столько любви, заботы на лице! “Не грустите, — сказал он. — Все будет хорошо” <…>

На следующий день я пришла в церковь Ризоположения. Батюшка подвел меня к образу “Утоли моя печали”, велел молиться и подождать его <…> Я помолилась, села на лавочку перед иконой и стала просматривать свой дневник <…> Подошел батюшка и спросил, что это за тетрадка. Я подала ему свой дневник. Он попросил дать ему его почитать. Сейчас трудно вспомнить подробности нашего разговора в тот день <…> Но помню, как тяжелая давящая печаль, сомнения, страхи — все куда-то исчезло благодаря этому разговору, благодаря батюшке <…>

Отец Николай вернул мне дневник и сказал: “Ну как же вы плохо ведете. Надо писать крупно, ясно. Ведь это ваш духовный опыт”. В дневнике я нашла письмо на двенадцать страниц. Он часто прибегал к этому способу: писал своим духовным чадам записки или письма. Наставления, которые были в этом письме, помогли мне не один раз, помогают и сейчас. Тогда же батюшка сказал мне, что мое призвание — монашество (хотя на монашество он благословлял очень редко), а семейная жизнь мне будет тяжела. Я, признаться, мало интересовалась женихами. Любимая работа и вера в Бога — это все, что нужно было моей душе. Но все же появился человек, который настойчиво ухаживал за мной и не один раз делал мне предложение. В конце концов я стала колебаться <…> Хаос в голове и сердце был непередаваемый. Я пошла к отцу Николаю <…> На мои смятенные слова он сказал: “Учитесь нести крест одиночества. Этот крест будет для вас легче, чем крест семейной жизни”.

Я успокоилась. С легкой душой объяснила человеку, который ждал от меня ответа, что не хочу замуж, что семейная жизнь — это не мое, что я — верующая. Но все было напрасно. Шесть или семь лет он добивался, чтобы я вышла за него замуж. И наконец я согласилась <…> Когда я сказала об этом батюшке, он твердо ответил: “Вы не имеете права. Вы не умнее Господа”. Потом, видимо, зная, что я не отступлю от своего решения, сказал: “Если уж вы твердо решили, что вам нужна семья, тогда выходите за второго, за Женю. Он лучше”. Я была поражена. О Жене, который тоже сделал мне предложение, не знал никто, кроме меня.

Моя семейная жизнь не удалась почти сразу. Страшные, бессмысленные годы… Я испила горькую чашу непослушания. И если бы не поддержка отца Николая, не его всесильная молитва, то пропала бы. И ни разу батюшка не упрекнул меня, не сказал: “Я ведь предупреждал!”. Ни слова осуждения, одна любовь, одно сострадание.

Отношения между мной и мужем стали совсем невыносимыми, и он подал на развод. Он объявил мне, что через суд отберет у меня сына <…>

В отчаянии я бросилась к батюшке. В эти годы о нем уже знали, люди тянулись к нему. Теперь уже, когда отец Николай выходил из дома, его ждали не только нищие, но и множество людей, толпа. Сколько же к нему шли рассказать о своих страданиях, поговорить и получить совет. Батюшка принимал людей во дворе храма, на кладбище Донского, на какой-нибудь скамейке, на улице, в транспорте. Вот и в этот раз он мне сказал: “Давайте сядем в троллейбус в обратную сторону, он туда идет почти пустой. И вы мне все расскажете”.

Помню только самые главные слова, которые отец Николай сказал мне тогда в ответ на мой отчаянный рассказ. “Вы должны помнить, Кто стоит за вами, Кто хранит вас. И тогда страх исчезнет. Господь вас спасет”. И вдруг буря в душе улеглась <…> Я воскликнула: “Батюшка, неужели вы на меня не сердитесь?”. Слезы так и полились. А он: “Как можно сердиться, если дети плохо что-то поняли”»²¹.

А вот еще одна повесть о том, сколь действенна была молитва батюшки, какое горе могла она снять с души человека:

«Одна женщина в раздражении сказал сыну: “Мне такой сын не нужен”. А он пошел и покончил с собой. Душевное состояние матери невозможно описать словами. Ее уговорили поехать к отцу Николаю. Батюшка очень долго молился. Мне кажется, молитва его всегда была такой горячей и проникновенной, что находила ответ у Господа. После беседы с отцом Николаем женщина вышла со спокойным светлым лицом и сказала: “Я счастлива”. Какие он нашел тогда слова? Но, конечно, спасла ее от отчаяния всесильная молитва батюшки»²².

Милующая любовь отца Николая проявляла себя не только в мудрых советах и утешении отчаявшихся, но и в материальной поддержке неимущих, в посещении больных в больницах, на что в хрущевские годы дерзали немногие. Во дворе храма он одаривал нищих, разговаривал с ними, называл по имени, просил молиться, своим нуждающимся знакомым незаметно вручал деньги, привечал сирот из сиротского дома, ласкал, давал гостинцы. Особым вниманием его пользовались заключенные, он тщательно следил за тем, чтобы им посылались посылки, выделял для этого свои деньги²³.

Записи поучений и проповедей отца Николая, занимающие половину объема книги, приоткрывают завесу над внутренним миром пастыря. Тут затронуты основные темы бесед духовника с пасомыми: вера, грех, страдание, покаяние, причащение, благодать, молитва, любовь, целомудрие, брак, семья. Мы слышим голос священника, который живет в постоянном непосредственном общении с Богом, не только говорит о Боге, но и разговаривает с Ним и зовет к тому же свою паству. Он требует от нее всецелой преданности Христу, всегдашней верности Ему: «Господь сказал Своим ученикам: Вы есте соль земли. Но если соль утратит свою силу, она теряет всякую цену <…> Бойтесь, как бы на Божьем суде вам не оказаться несолеными христианами. Истинный христианин должен всего себя отдавать Христу, без страха, не жалея себя <…> Мы предаем Господа, когда стыдимся исповедовать веру в Него <…> Никогда не стыдитесь показать, что ты, твои дети и твоя жена, муж — православные христиане. Никто тебе не угрожает смертной казнью за исповедание веры в Господа, а если ты потерпишь за Него какие-нибудь неприятности, то радуйся этому <…> Для того, чтобы дерево приносило хорошие плоды, необходима соответствующая почва. Почва нашего дерева — это наше сердце, из которого выходят различные помышления — добрые или злые. На этой почве должна произрастать прежде всего вера. Мы не можем спастись без веры в Господа. Когда не хватает добрых дел, Господь спасает нас по нашей вере. Господь говорит тебе: “Ты только крепче ухватись за Меня, а уж Я вытащу тебя путем скорбей, путями одному Мне известными”»²⁴.

Пред взором пастыря всегда стоит море людских грехов, и выдержать это зрелище ему помогает сознание, что рядом — Господь, к Нему и направляет он грешников:

“Мы расторгаем обручение Христу нарушением Его заповедей. В жизни каждого человека бывают минуты, когда он чувствует, что нарушил свой союз с Господом, что от него сейчас ушло самое дорогое, ушло безвозвратно. Но это чувство ошибочное, никто и ничто не ушло безвозвратно. Мы постоянно изменяем Господу, но Господь изменить не может. Он всегда остается верен нам. В таинстве покаяния это обручение восстанавливается. Господь вновь возвращает нам обручальный перстень <…> который отец дает своему блудному сыну. Он уготовляет нам и трапезу в знак полного прощения — дает нам Свою Плоть и Кровь”²⁵.

Отец Николай стремится как можно проще и доступнее раскрыть тайну любви Божией к человеку, той любви, которая дарует покаяние душе падшего и посылает скорби тем, кто отвергает покаяние:

“Благодать в том и состоит, что Бог как бы посылает светлый луч в душу человека, и этот человек начинает видеть свои грехи, которые он раньше не видел и считал, что живет правильно <…> Когда благодать Божия коснется человека и он увидит свои грехи, он проливает о них слезы, а отсюда недалеко и до покаяния <…> Покаяться не так легко. Этого нельзя сделать сразу, как только захочется. Покаяние — дар Божий, который подается только иногда, когда человек всей душой ищет его. Тогда перед ним раскрывается зрелище его грехов и он убеждается, что не может сам победить в себе наклонность к греху. Победа над грехом дается только Господом, незаметно для человека в результате частой исповеди и причащения. Один Господь может не только привести человека к покаянию, но и снять с него грех, как будто и не было его.

* * *

Что же происходит с теми людьми, которые отвергают покаяние? Господь по Своему человеколюбию не лишает и их благодати покаяния. Он посылает в их жизнь цепочку страданий, чтобы они таким образом, сами того не зная, также шли непризнаваемым ими, отвергнутым ими путем покаяния. Терпеливо перенося эти страдания, они приносят Богу покаяние.

* * *

Иной говорит: за что я страдаю? Ты страдаешь потому, что за тебя страдал Господь, с Которым ты соединился в Таинстве Крещения. Господь посылает тебе высокую честь разделить Его страдания и таким образом соединиться с Ним, с Его сердцем, обливающимся кровью, как сердце матери обливается кровью за своих детей. А ты отвергаешь эту честь быть христианином”²⁶.

Цель покаяния — восстановить человека в его первозданной чистоте. Что это значит для людей нашего времени? Ответом могут служить слова отца Николая о целомудрии, об условиях правильной семейной жизни:

“Что такое целомудрие? Это такая сила любви к Богу, когда человеку все остальное кажется ненужным, он все вменяет в уметы. Целомудрие необходимо всем нам, хотя живем мы в миру, семейной жизнью.

* * *

Целомудрие — это цельность души человеческой, с молодых лет всецело посвятившей себя Богу.

* * *

Когда целомудрие, эта великая добродетель, хранится с юных лет, оно особенно угодно Богу.

* * *

Целомудрие есть соединение крепости нашего ума и силы любви с Богом. Целомудренный человек хранит свое целомудрие не только ради телесной чистоты, а потому, что не хочет допустить, чтобы была нарушена близость к Богу.

* * *

Если человек вступает в брак, глубоко продумав свое решение избрать путь семейной жизни, то для него брак становится новой ступенью в развитии личности. Любовь между такими супругами с годами только усиливается. Старики любят крепче, чем молодые. Это усиление любви по мере приближения к старости говорит нам о бессмертии души. И эта любовь является здесь, на земле, отблеском небесной любви. Согревая сердце человека, она делает его способным изливать любовь на других людей, приближает его ко Христу.

* * *

Вступая в брак, вы должны стремиться к тому, чтобы привести всю семью в Царство Небесное и поставить ее перед Господом.

Счастье в семейное жизни бывает только тогда, когда муж и жена соблюдают супружеское целомудрие, когда они прежде всего соединены душой. В противоположном случае — тогда, когда они только служат своему телу, — между ними неизбежны неприятности и недоразумение. Брак — явление временное, он существует только в этой жизни, в вечной жизни люди будут как ангелы. Брак нужен, чтобы люди в совместной жизни научились терпению. Не оставляй мужа, даже если он жестокий человек. Своим терпением ты его обратишь к Богу. Бывает, что Господь внушает женщине мысль позвать священника к своему умирающему мужу, и этот человек, бывший всю жизнь неверующим, в последние минуты обращается к Богу, сердце его смягчается, и он умирает, примирившись с Господом. Так ты можешь спасти душу своего мужа”²⁷.

Вся подборка поучений завершается на высокой ноте оптимизма толкованием притчи о блудном сыне, призывом быть милосердными даже к тем, кто приносит нам одно горе:

«Что же делать, если наши дети растут дурными, не верят в Господа, жестоки со своими родителями? Проклинать их? Нет, надо относиться к ним с таким же милосердием, как в притче о блудном сыне отец отнесся к сыну. Он как бы сказал ему: “Иди, сынок, хлебни горечи отчаяния, горечи разочарования, горечи разврата, ты все равно вернешься ко мне, потому что поймешь, что только у меня найдешь любовь и радость”. Так и Господь говорит грешникам: “Грешите, испытайте всю глубину греха, — вы не найдете ничего, кроме горечи. Я знаю, что вы снова придете ко Мне, потому что только у Меня вы найдете сладость утешения”. Это горький урок, но он неизбежен, потому что иными средствами подействовать нельзя. И душа такого человека не погибнет, она только помотается по распутьям греха, но снова вернется к своему Творцу»²⁸.

Весной 1962 года отец Николай Голубцов окрестил дочь Сталина, Светлану Аллилуеву (ее воспоминания о батюшке вошли в книгу). Власти не простили ему этого, и никто не знает, что пережил он в тот год, только раз обмолвился пастырь своему другу, клирику Богоявленского собора, архимандриту Порфирию: “Я был там, где ты не был, и видел то, чего ты не видел”. В результате — обширный инфаркт миокарда в июне 1962 года и повторный инфаркт в ночь на 19 сентября 1963 года. Через сутки, в 3.50 утра в день предпразднства Рождества Пресвятой Богородицы, отец Николай тихо отошел ко Господу. О торжестве его похорон на Введенском (Немецком) кладбище вспоминает С. И. Фудель:

«Как умолчать о благодати Божией, ясно показавшей на похоронах отца Николая Голубцова, что честна пред Господем смерть преподобных Его. Господь явно показал на торжестве этих похорон, что угоден Ему тот путь, которым шел отец Николай — путь любви и смирения, путь служения людям. Мы убедились еще раз, что только кроткие наследуют новое Небо и новую Землю Божию. Конечно, не внешность поражала, хотя редко кого отпевают три архиерея и двадцать восемь священников. Невозможное исполнялось на этих похоронах: в наш век разделения и ненависти тысячная толпа была один дух в Господе. Мы точно среди лета запели Пасху. И прав был кто-то из толпы, сказавший мне: “Сегодня я в первый раз в жизни почувствовал, что такое Церковь…”»²⁹.

Из той плеяды мирян, которые в послевоенные годы вошли в клир нашей Церкви, немногим судил Господь дожить до постсоветского периода. Среди них — насельник Псково-Печорско­го монастыря ныне здравствующий архимандрит Иоанн (Кре­стьянкин) и скончавшийся в конце 1996 года митрофорный протоиерей Василий Серебренников. В книге “Свеча Богу” помимо биографии отца Василия, воспоминаний его духовных чад и проповедей батюшки приведены столь ценные для нас свидетельства священника о собственной духовной жизни, о посещении глинских старцев в 50-е годы, об опыте служения литургии, совершения таинства исповеди и молитве за пасомых. Отец Василий был рукоположен во иереи в начале апреля 1948 года, с 1948 года он служит в храме святого мученика Иоанна Воина, настоятель которого отец Александр Воскресенский готовил отца Василия к принятию священного сана. В сентябре 1955 года отец Василий перешел на новое место служения — в храм Воскресения Словущего в Филипповском переулке в районе Старого Арбата. С 1965 года он настоятель этого храма, в конце жизни — почетный настоятель.

С самого начала пастырского труда батюшки определилось главное направление его духовничества — приобщение пасомых к молитвенному деланию, стремление напоить их от источника духовной жизни, дать им вкусить от тех сокровищ, которыми столь богата многовековая традиция православной аскетики. О том, как в эпоху безбожия отец Василий назидал своих духовных чад, можно судить со слов одной из прихожанок:

«На исповедь к батюшке я пришла первый раз 8 марта 1964 года <…> Батюшка, отец Василий, поразил меня тем, что после моей, казалось бы, полной исповеди, стал спрашивать, что у меня на сердце. Я, молодой врач, рукой потрогала область сердца и недоуменно сказала: “Ничего — бьется как положено”. Когда же отошла от батюшки, хор в это время пропел Господи, помилуй (была литургия), и я пришла в неописуемое изумление: эти слова вошли в мое сердце! Сколько я видела священников прозорливых, чудотворцев, молитвенников, но с таким чудом по отношению к моей личности столкнулась впервые. Батюшка назначил еженедельную исповедь и причащение… Так началась работа над “моим сердцем” — пожизненный духовный труд. Батюшка открыл мне, что спасение души достигается постоянным очищением сердца от страстей. Я сразу же получила ответ на волновавший меня много лет вопрос: как спастись?

Время было трудное, духовное руководство преследовалось, но батюшка, невзирая на все трудности и опасности, окормлял нас… В 1965 году отец Василий организовал духовную девичью “общинку” из пяти человек — двоих монахинь из закрывшихся монастырей и трех мирянок, в числе которых была и я. Руководила общинкой В. С. Заломова. Мы собирались у нее на даче, проводя там отпуск и выходные дни. У Веры Сергеевны была большая библиотека святоотеческой литературы, а батюшка еще пополнял ее… Мы собирались и в Москве, в комнате коммунальной квартиры <…> Мы готовились к этим встречам и внешне — как в монастыре готовятся к приезду архиерея, встречали батюшку пением Достойно есть, и внутренне — постом, молитвой; готовились к исповеди и причастию <…> Батюшка всех исповедовал, все причащались. Затем садились за стол и велась духовная беседа. Встречи эти были незабываемы: после них мы духовно перерождались, укреплялись в исполнении заповедей.

Мирской жизни вокруг как бы не существовало: батюшка учил нас все силы души направлять на трезвение, молитву, покаяние.

Основное требование батюшки в духовном руководстве — полное послушание и откровение помыслов, не только плохих, но и хороших. Книги читались также строго по благословению, и от этого было сугубое благо и польза: прочитанное как бы входило в сердце и производило душе целительное действие <…>

Помню, когда первый раз читала слово о любви к ближним святителя Игнатия (Аскетические опыты. Т. 1), то по молитве отца Василия мой “внутренний человек” наполнился этим чувством Божественной любви, я была рада всех обнять и поклониться.

Батюшка говорил, что следит за каждым моим шагом (я много страдала от самоистязания и уныния), на исповеди сам рассказывал о разных моих состояниях души, даже о том, сколько времени они длились <…> о моих поступках, желаниях, и, что очень важно, о причинах моего духовного состояния <…>

За духовным советом к отцу Василию приезжали разные люди, были и монахини из женских монастырей. Первое, на что батюшка обращал внимание монашествующих, — научились ли они отсекать свою волю, ходят ли на откровение помыслов? Это внутреннее делание батюшка считал главным <…>

Батюшка говорил, что душа человека имеет много ячеек (от­де­лов), некоторые из них заняты врагом: сопротивление, самоистязание, ропот, недовольство. Надо смиряться, каяться, не поддаваться их действию, сопротивляться и просить помощи Божией. Единственный выход, чтобы освободиться от греховных цепей — творить внимательную молитву, сердечную, со смирением и верой. Молитва даст покой, а потом радость. Нельзя говорить, что у меня ничего не получится, это от неверия. Надо себя переломить: “Буду стараться и Господь поможет”.

Евангелие, прочитанное утром, батюшка советовал помнить в течение дня. Если содержание забыто — прочитать его снова и обдумать, стараться заповеданное исполнить <…>

Батюшка говорил, что если человек не живет по заповедям Божиим, то разрушается личность. Надо всегда проверять, соответствуют ли не только дела, но и слова и мысли заповедям Божиим. Нужна твердость в их исполнении, без чего в мире — во всем развал. Чтобы получить дар добродетели, нужно полагать определенную меру и силу труда, но успех зависит не от нас, а от благодати Божией. Господь больше всего ждет от нас покаяния и смирения в сердце.

По молитвам отца Василия и мы, грешные, пусть и в самых начатках, познали различные проявления действия на душу благодати Божией, духовную радость и мир»³⁰.

А вот рассказ другой духовной дочери, семейной женщины, познакомившейся с отцом Василием уже в конце его жизни, в 1993 году:

«Батюшка взял мою измученную скорбями и отягощенную грехами душу в свои пастырские руки и повел путем веры православной, наставляя, обличая в грехах и утешая в многочисленных скорбях. Батюшка очень любил нас всех и глубоко скорбел, если видел нас отходящими в сторону от спасительного пути. Он усиленно молился, не спал ночами, звонил нам домой и строго спрашивал: “Почему давно не звонишь? Что случилось? Приезжай!”.

Утомленной, удрученной скорбями идешь к батюшке в полном недоумении: как жить дальше, — а увидишь батюшку, поговоришь с ним, исповедуешься — радость такая на душе, легкость, все скверное уходит, летишь домой как на крыльях и можно жить дальше. Батюшка вникал во все подробности и обстоятельства нашей жизни, знал всех членов моей семьи — сначала заочно, а потом постепенно и очно — часто говорил об их характерах и особенностях, еще ни разу не видев их в глаза. К каждому из нас у батюшки был свой подход. Он видел всех насквозь. Однажды прихожу, а батюшка говорит мне: “Вам надо покаяться. Вы сильно нагрешили, у Вас вокруг лица тень лежит”. А я, правда, тогда очень рассердилась на соседку. Часто было так, что я не успею задать батюшке свои вопросы, а он на них уже отвечает, или вдруг батюшка начинает рассказ о каком-нибудь грешнике, становится понятно, что батюшка осторожно обличает меня <…>

Больше всего в беседах наших батюшка говорил о вере, о покаянии, о молитве, о любви к ближнему: “Надо искать и просить у Бога живой веры, как нищая прости подаяния”. “Всякое дело надо начинать с молитвы Господу о помощи”. Батюшка учил нас на всякое дело брать у духовника благословение, что есть большая сила, стараться жить по послушанию, хранить тишину в сердце, утром на молитве просить об этом Бога, а все, что случается в течение дня, принимать спокойно по мере сил. <…> “Не надо никого учить. Переделывать не надо. Переделывать надо себя. А они посмотрят (имея в виду моих близких) и либо возьмут что-то, либо нет. На все воля Божия. Даже дочке (ей было тогда 10 лет) надо делать замечания вскользь, объясняя, а не настаивая”. “Во время поста лучше съесть что-либо, кроме мяса, но не допускать скандалов в доме”. “Надо искать смирения, быть покорной воле Божией, иметь любовь к ближнему — на этих трех китах созидать себя” <…>

О моих домашних неурядицах батюшка говорил: “Скорби будут. Но все это Вам от Господа для выявления Ваших страстей. Покой и тишина в доме превыше всего. Смиряйтесь, терпите, ищите выход. Вы твердо должны знать, что страдаете за свои грехи. Нагрешили много, надо много пострадать”»³¹.

Всю свою долгую жизнь отец Василий нес тяжелый крест физических страданий, которые особенно усилились после рукоположения. “Как только рукоположили в диакона, — признавался батюшка, — начал болеть в ту же ночь. И болел всю жизнь”³². Болезни действовали угнетающе на душевное состояние священника, и он неоднократно ездил за советом к духоносным старцам в Глинскую пустынь, открытую во время войны и вновь закрытую в 1961 году. Самые близкие духовные отношения сложились у отца Василия с иеродиаконом Ефремом и монахом Иоанном (Масловым). Приводим отрывки из его бесед с обоими насельниками пустыни:

«Отец Ефрем спросил, как я себя чувствую. Я ответил, что очень тяжело душе и телу — боли, сильная слабость, молиться не могу; чувствую себя духовным трупом — зашел в тупик, сотрясает страх грядущих бед.

— Да, надутость есть, — ответил он, — и вознесенная гордыня. Но это все попущено Богом для смирения. Попали не в ту колею, — и еще раз повторил: да, попали не в ту колею.

— Чувствую: стою перед бетонной стеной и не могу ее пробить.

— Да, надо повернуть назад — то есть идти путем смирения и покаяния.

— И так до конца дней?

— Да <…>

Я спросил:

— Как же отражать помыслы — противлением им и борьбой?

— Нет, — ответил он, — главным образом, молитвой к Богу; а отражают их и борются с ними с помощью благодати люди, стоящие на второй ступени духовной жизни (что это за вторая ступень — не знаю)³³.

— Будет ли мне облегчение, и надеяться ли?

— Да, обязательно будет легче, нельзя отчаиваться. Нужно иметь надежду <…>

— Что же нужно для меня?

— Читать преподобного Ефрема Сирина, его книгу “Псал­тирь”, — она учит зрению грехов и покаянию, и епископа Феофана.

— Почему же я их не люблю?

— Потому что в Вас еще много духа мирского. Святой Ефрем Сирин — величайший святой. Смирение его велико <…>

— Епископ Феофан не теоретик, как Вы думаете, — продолжал отец Ефрем, — он все испытал на практике так же хорошо, как и Игнатий Брянчанинов. А книги “Лествица” и “Вопросы и ответы” Варсонофия и Иоанна написаны Духом Святым! <…>

Не хотелось уходить от него, я спешил выяснить все волнующие меня духовные вопросы, и наш разговор продолжался довольно долго.

— Как бороться с грехом?

— Возненавидеть грех сердцем — это большое дело, дело благодати. Самим же нам нужно хотя умом (волей) его отразить и затем молитвой (по епископу Феофану).

В заключение отец Ефрем спросил:

— Вот теперь вы поняли, что такое тщеславие, и какая это тонкая и пагубная страсть?³⁴

* * *

Как-то — кажется в воскресенье — я возвращался с молебна и в небольшом коридоре встретил свою матушку, беседующую с незнакомым мне монахом; хотел пройти, но она меня остановила. Собеседник взял у меня благословение, как простой монах. Это был отец Иоанн (Маслов). Матушка познакомила нас, и он пригласил меня к нему зайти <…>

Я начал разговор о молитве Иисусовой. Спросил, как и за сколько времени проходят пятисотницу. Он ответил, что лично он — за сорок пять минут. Я усомнился, возможно ли это — если молиться хорошо и со вниманием.

Отец Иоанн на это сказал:

— Для новоначальных требуется больше времени, молиться им надо медленно — об этом сказано во втором томе Игнатия Брянчанинова <…>

Затем я рассказал ему свою жизнь, болезни, страдания и настоящее тяжелое душевное состояние.

Он твердо ответил:

— Так надо, надо все терпеть, — и сказал, что у него открылось ко мне сердце как к брату. Я вышел от него с особенной радостью в глубине сердца <…>

После обеда я прилег отдохнуть — постепенно в сердце восстает вопрос: что же делать? В сердце же приходит ответ: надо предаться воле Божией и терпеть болезнь — и эта решимость все укреплялась и возрастала <…>

На следующий день я опять зашел к нему и подробно поделился тем, что со мной произошло. “Это правильно, — ответил отец Иоанн, — Нужно предаться в волю Божию и терпеть, хотя это очень трудно”.

Я сказал, что все время чувствую себя обессиленным, еле ползу над краем пропасти; хотя и вижу, что Господь не даст туда упасть, но все же очень тяжко.

— Сроки и продолжительность точно назначены Богом, и их нельзя ни укоротить, ни удлинить (ни больше, ни меньше), — и повторил, что все это для меня необходимо, и надо благодарить Бога за эти страдания <…>

Я ответил ему:

— Нет, любить страдания я не могу, это мне не по силам, — и ушел <…>

Затем встретил отца Иоанна, идущего с трапезы. Мы сели на скамейку у корпуса. Я сказал:

— Опять мне пришла мысль: я был неправ, когда возразил Вам, что не могу с радостью терпеть болезнь, — но надо терпеть и любить еще.

Ответ:

— Да, только так. Благодарение Бога сильно ходатайствует <…> пред престолом Божиим.

После недолгого разговора я попрощался с ним»³⁵.

Беседы с подвижниками Глинской пустыни не остались бесплодны для отца Василия. Те, кто в 60-е годы молился вместе с батюшкой в храме Воскресения Словущего, прекрасно помнят, в каком озарении света литургисал тогда немощный, болезненный священник. Во время малого и великого входа его лицо не просто светилось, из него струились потоки света. Так длилось несколько лет. Потом, спустя многие годы батюшка вспоминал дар слез, который был ему тогда дан, и говорил, что дар был отнят по его вине и он знает, за что именно был отнят.

Лейтмотив исповедей и проповедей отца Василия — постоянный призыв к покаянию — был в его устах не трафаретным общим местом, а голосом его души, личного опыта духовной жизни. Читая дневниковые записи разных лет, в основном 1978–1982 годов, мы как бы входим в алтарь вместе с батюшкой, ощутимо предстоим пред лицом Господа и начинаем понимать, какого внутреннего труда и трезвения требует от священнослужителя совершение таинств и что может открываться ему при этом. Приводим некоторые отрывки из дневника:

«Более глубокое участие в Литургии начинается обычно с Херувимской песни. Глубочайшую по содержанию молитву Никтоже достоин… приходити или приближатися читаю наизусть вслух. В это время по возможности сердечно углубляюсь в ее содержание с покаянием, но все вместить одинаково не могу. Службу часто совершаю с умилением и слезами, а далее уже что подает и открывает Бог <…>

Иногда возникали в сердце слабые переживания выхода со Христом³⁶. Однажды, выходя, мысленно произносил: “Господи, Ты за меня распялся, за меня пострадал, за меня умер”. И как бы ответ в сердце: “Будь благоразумным разбойником (верой и смирением)”. В другой раз при входе в сердце ясно произносилось слово “Жертва”. — Какая? — Ответ: “Бескровная, которая будет сейчас совершаться”. Хотя в Литургии и говорится ясно о Бескровной Словесной Жертве, но как видно, некоторые моменты были для меня неясны, и сердце не могло правильно и глубоко это познать <…>

Служил литургию. Начал с трудом и сухо, и вдруг в сердце явилось чувство, что надо и самому каяться — молиться о своих грехах, а затем о неведениях христиан (прихожан). Стал каяться, понуждать себя к покаянию и Бескровную Жертву приносить и за себя, за свои грехи. Во время Причащения сердце наполнилось умилением и благодатию, так что два раза пытался читать вслух, как обычно, молитву Верую, Господи, и исповедую, но не мог от переживания — только частично прочитал про себя и чувствовал, что все от Бога и начало всему — Бог <…>

Был сильно поражен неприятным случаем. Возмущение в сердце (это давняя рана в моем сердце от некоторых происшествий на службе); молился, но (возмущение) полностью не отходило. Поисповедовав часть людей, на Херувимской песни зашел в алтарь апостола Филиппа, молился на коленях, и в сердце стало ясно, что должно быть искреннее сердечное прощение подозреваемого и что я нахожусь как бы перед Судом Божиим. Тогда все отошло.

Затем на Евхаристическом каноне открылось, чем поражен (грехом) один собрат, служащий в главном алтаре. Надо идти, открыть и разрешить? Что и сделал к радости его, даже удостоился братского поцелуя.

Далее с человеком, которому простил, три часа беседовал о разных делах (было мое дежурство), затем он поведал о своих скорбях и решили, с помощью Божией, наладить совместную жизнь <…>

Теперь надо думать не об образном содержании Литургии, которое мало описывается в толкованиях, и не все открыто, — а о духовном, невидимом переживании сердцем и умом вездеприсутствия Божия, о чем говорится во многих молитвах»³⁷.

За десятки лет мучительных болезней отец Василий ни разу не нарушил пастырского долга, ни разу не отказал в приеме духовным чадам под предлогом собственной немощи. Напротив, когда ему говорили, что не смеют его тревожить, что он болен, батюшка возражал: «Знаю, знаю, у всех одна пластинка: “Он болен!” — это диавол внушает вам такие мысли». Батюшка жил в вечности и туда же звал свою паству и с материнской нежностью старался пробудить и взрастить потребность духовной жизни в человеческих сердцах. Ему приносили тетрадки исповедей, ворох записок, он все их читал, давал советы. Все, кто мог, несли ему свои горести, никто не задумывался о том, как себя чувствует батюшка, даже в последний день его жизни звонил телефон: “Передайте батюшке…”. Он через знакомых устраивал своих духовных чад в больницы, по его молитвам страшные диагнозы не подтверждались, благополучно проходили сложнейшие операции — обо всем этом написано в книге. Плоть его была изъедена болезнями, но по милости Божией душа и дух, чувства и ум оставались юношескими, он проявлял живейший интерес к жизни вокруг себя, с радостью читал новинки духовной литературы. Когда ему рассказывали о паломнических поездках, он отвечал: “А я никогда не поеду, моя жизнь с народом”. Пастырь не мыслил себя в удалении от своих овец. Он всем сердцем вникал в нужды каждого обращающегося к нему человека, не жалея своих почти отсутствующих телесных сил.

Пример наших приходских батюшек говорит сам за себя: они служили Богу, а не маммоне, носили Христа в своем сердце, несли крест скорбей и болезней, душу свою полагали за паству. И мы верим, что у Престола Божия они стоят в одном ряду с предстоятелями древней апостольской Церкви.

Отец Василий не дожил десяти месяцев до своего девяностолетия и до конца сохранял ясность ума и духовного рассуждения. Рано утром 30 декабря 1996 года боголюбивая душа его покинула бренное тело. На отпевание батюшки собралось почти все духовенство Москвы, и горе духовных чад претворялось в радость той благодатью, которой был наполнен храм при отпевании. Праведник вовек жив будет.

Промыслом Божиим все четыре протоиерея, о которых шла речь, покоятся на Введенском (Немецком) кладбище в непосредственной близости друг от друга. Могила отца Александра Воскресенского (*1875–†1950) расположена на широкой аллее 12-го участка, пройдя несколько шагов от нее и свернув направо, вы оказываетесь рядом с могилой отца Александра Толгского (*1880–†1962) — участок 25, вторая дорожка налево, через две дорожки, несколько левее видны два белых креста над могилами отца Николая Голубцова (*1900–†1963) и его матушки, а на близлежащем участке 23 на дорожке за спиной памятника актерам Адельгеймам — место вечного покоя отца Василия Серебренникова (*1907–†1996), его родителей и матушки.

Жизненный подвиг скромных московских пастырей XX века — это лик нашей Церкви, и смеем надеяться, что он станет ориентиром и образцом для подражания тем, кто выходит на священническое служение в XXI веке.