Писательница Наталья Сухинина была когда-то успешной светской журналисткой и, чтобы написать эффектный материал в газету ЦК КПСС «Социалистическая индустрия» (на дворе стоял 1990 год), решила отправиться пешком из Москвы в Иерусалим. Через несколько месяцев Сухинина вернулась иным человеком. Верующим.
Наталья Сухинина
У Натальи Евгеньевны есть способность притягивать (или видеть?) чудеса: это чувствуется в ее книгах. Да и в жизни Сухининой чудес не меньше…
— Ваша новая книга «Полеты одуванчиков» посвящена ситуации «любовного треугольника». Может быть выход из нее? Ведь предательство – совершено, отношения – сломаны…
— Ситуация непростая. Хотя измены в физическом, общепринятом смысле не было. Герой пытался разобраться в себе, ему было нелегко… Но он действительно встретил большое, настоящее, серьезное чувство.
Однако он смог принять и понять, что такая любовь имела право на существование до появления детей. Как только родились дети, главным стало осознание долга перед ними.
Это приняла Даша, девушка, на которой Илья собирался жениться. Многое досталось и Вике – жене, она страдала, гнала от себя Илью. Эта история становления трех людей, и объединившая беда стала точкой их духовного возрастания. Через боль, через потери…
— Семья – это не только дети, это, прежде всего, супруги…
— В книге есть сцена, которая подтверждает, что супругам удалось вернуться к прежним отношениям. Да, это тяжело, и, наверное, перед нами — редкий случай. Илья смог преодолеть ситуацию, ему помог старец, поездка на Афон, куда он, человек невоцерковленный, поехал в командировку. И вернулся другим. И в книге есть перспектива, что супруги вновь будут счастливы.
— Да, случай уникальный. Часто ситуация ведет в никуда…
— Часто люди во главу угла ставят свою эгоистическую любовь, и этой любовью оправдывают все, в том числе несчастия детей. У меня все-таки другой вариант, когда каждый – опомнился. И каждый сделал шаг не в сторону культа своих чувств, а – к другому. Илья сделал шаг к Вике, жене. Вика – к Илье. Даша – поучаствовала в том, чтобы семья сохранилась. Да, нетипичная ситуация, но она была, и мы имеем право говорить о ней как об опыте.
На самом деле это вообще не моя тема, и я за нее взялась с опаской, но очень уж важный опыт, отличающийся от того, что пропагандируется нам телевидением, глянцевыми СМИ, фильмами. Мне хотелось показать, что и из такой ситуации есть выход – честный, достойный.
— Что такое, по-вашему, семья?
— Мы хорошо знаем, что такое семья – малая церковь. Просто наши теоретические знания не очень хорошо выдерживают испытания жизнью. Люди забывают об этом. Мои герои вспомнили. Семья сохранилась.
В семье очень важно, чтобы супруги были люди единой веры, единых устремлений, мыслей, оценок. Это бывает очень редко. Поэтому, наверное, и счастливых семей мало: надо чтобы так уж все сходилось! И, конечно, важен труд, работа над отношениями. Думаю, что те семьи, где труда не боятся, в конце концов укрепляются и дают детям достойный пример для подражания. Ведь воспитание — это просто видеть, как живут твои родители.
Амбулаторное лечение
— Что вы не понимаете в жизни?
— У меня чувство, что, чем я больше живу, тем меньше понимаю. В том числе в жизни православных людей. Например, я 8 лет водила экскурсии в Троице-Сергиевой лавре. Там у подсвечников стоят женщины, они работают в храме лет по 15-20. Раньше мне, из моей суетной жизни, казалось: они-то всегда при храме, при молитве, какой у них должен быть настрой! И сначала мне было неожиданно встречать с их стороны злость по отношению к другим! Я не могу понять: откуда? Вообще наблюдается дефицит любви у нас, христиан, друг к другу. Почему? Мы же все знаем, что надо любить друг друга, выручать… Нам же дано главное знание…
— А сомнения в вере были после того, как пошли в Иерусалим ради эффектного журналистского материала, а вернулись другим человеком?
— Нет, слава Богу, мыслей, что сделала что-то не то, не возникало никогда. Я благодарна этой дороге. Потому что определила для себя направление пути. Не хочу сказать, что стала настоящей христианкой, но хотя бы знаю, куда идти. И жалею, что столько лет до этого прошло зря, слишком много вкусила радости светской жизни. Могла обойтись и без них, сейчас это понимаю. Тогда я была такой… журналисткой, с апломбом, с желанием быть первой…. Именно эти чувства и подвигли меня идти в Иерусалим. Был выпендреж: сделать нечто особенное! Но этот поход показал мне мое место в этой жизни.
— А что, нельзя быть верующим успешным журналистом?
— Можно, конечно. Многие так и делают, и я в том числе. Если человек окончательно понял, что его путь должен быть с Богом, то он идет в монастырь. В моей книге «Белая ворона» я говорю, что монастырь – это стационар. Стационар – конечно, будет поосновательней. А мы «лечимся» амбулаторно. Укол сделали и пошли.
— А когда вы поняли, что идете именно на Святую Землю, а не просто – ради суперинтересной статьи?
— Ощущение приходило постепенно. Господь посылал встречи, которые просто не могли не остаться внутри меня. Я видела священников, которым практически ничего не надо, видела монахов – таких молодых, красивых и таких тихих внутри, что мне, столичной журналистке, было стыдно: они, годясь мне в дети по возрасту, поняли то, что я еще до сих пор не поняла.
Я жила в Горненском монастыре, по вечерам много беседовала с монахинями. Мне была открыта другая жизнь, о которой я раньше не знала. И эта жизнь пришлась мне по душе и я решила идти к ней… Если бы не тот поход, я бы тоже пошла в эту сторону, но, может быть, только сейчас.
А тогда — была жадность: узнать как можно больше о вере, о Церкви. Вернувшись в Москву, я стала много читать на эту тему. А еще — пошла к священнику с заявлением: «Не буду больше ничего писать, стану продавать иконочки». А он мне: «Нет уж, иди и занимайся своим делом». И я продолжила работать в светском издании. Может быть, в тогдашней, 90-х годов, церковной прессе я бы быстро сломалась…
«Помолитесь за дядю Толю!»
— Встречи, которые оставили след в вашей жизни…
— Например с Александром Петрыниным, заслуженным учителем России, который в Хабаровске возглавляет приют для «трудных» детей… Он, пожалуй, для меня на сегодняшний день – образец той самой «амбулаторной» жизни. Он не уходит в монастырь, он спасает детей, выводит их в жизнь.
Я не успеваю сотую долю того, что успевает он. Каждый день он вспоминает в молитве всех своих детей, в том числе тех, которые выпустились, создали семьи … Это человек, у которого каждый час на учете. Я так не могу: люблю долго раскачиваться, пребывать в состоянии созерцания. Приходится себя подгонять: пиши, встречайся с людьми… Саша дан мне в устыжение.
Много вокруг меня хороших людей. Слава Богу, я в том возрасте, когда могу выбирать друзей. В молодости было иначе: знаю, что человек мне не очень приятен, а неудобно не общаться. Сейчас я окружаю себя только теми, с кем мне хорошо, комфортно, кто меня поймет. Все, кто меня сегодня окружает – мои учителя: каждый чему-то учит.
Каждая встреча помогает понять что-то в себе. Иногда приезжаешь после знакомства и думаешь: как же я раньше жила без этого человека?!
Однажды в Астрахани после творческой встречи мне надо было срочно в аэропорт, я выбегаю, сажусь в машину, и за мной следом выскакивает мальчик лет десяти. Без шапки, а на улице – зима, метет. «Очень прошу, помолитесь за дядю Толю, им очень плохо, очень трудно!», — просит он и записочку протягивает. Обещаю.
А водитель говорит мне позднее: «Дядя Толя – брат его мамы, который ему однажды в состоянии полного алкогольного опьянения пробил бутылкой голову». Какое всепрощение у ребенка! Ему уже учиться ничему не надо, он уже готовый христианин. Мне бы, к моим годам, хоть сотую долю этого бы стяжать, а он в 10 лет это понял! Как же у него не учиться?
— Можно научиться прощать?
— Нам говорят, что можно и нужно. Мы знаем, и остаемся на том же уровне. Главная трагедия современных христиан в том, что мы все знаем, но ничего не можем.
Мне вот очень трудно дается эта наука. Я долго помню обиды. Это тоже вопрос, который я не понимаю: я хочу не помнить обиду, а помню. Что мне делать? Нет, я могу не показать обиду внешне, сказать, как это принято: «Спаси Господи!», «Во славу Божию!» — мы все хорошо знаем, что говорить, особенно в Прощеное воскресение. А главное-то – что внутри. Как внутри изгнать из себя обиду?
У меня вообще бывает ощущение, что одно и тоже талдычишь на исповеди, а с места не двигаешься. А годы проходят… Бедные батюшки, сколько они этого нашего слушают!
— А какие еще проблемы у современных христиан?
— Появилась «накатанность»: всеношняя, литургия, исповедь, причастие, праздники – и все. Бродя по этому кругу, мы забываем о главном. Это наша беда.
Когда у меня был период активного воцерковления, то мои материалы изобиловали всевозможными христианскими терминами… А потом мне стало стыдно все это декларировать. И сейчас я до минимума свела «термины». В моей книжке «Времена года» мало слов о православии, о нем свидетельствуют поступки героев.
Я очень много встречала людей, которые не воцерковлены, не ходят в храмы, не постятся. Но они христиане по поступкам. А мы увлеклись декларированием.
У меня раньше было некое высокомерие: вот я – церковный человек! Потом посмотрела: повода-то для гордости нет.
В Пицунде мне по дому много помогает сосед Сережа, армянин. Как-то мы поехали с ним в Каманы по делам, и он говорит: «Наталья Евгеньевна, так хочу в храм зайти!» Он зашел, а потом переживал: «Наверное, неправильно все сделал, перекрестился не так, и не столько раз, сколько нужно». Как он крестился – надо было видеть! Душу вкладывал в движение рук. А мы, воцерковленные, часто махнули рукой: все, перекрестились. И этот Сережа, который не постится, может сказать крепкое словечко, оказывается ближе к Богу.
Чтобы вернуться к Богу, ко Христу, нам, воцерковленным, надо анализировать свои поступки, отношение к жизни. И вытаскивать из себя фарисейство. Ведь это тупиковый путь. Все читали, знаем – от зубов отскакивает, на исповедь идем – в курсе, как говорить, что говорить, в какой момент и как взять благословение… И что?
Видимо, это этап пути, который нужно пройти и выйти на новый уровень – христианской любви. Но сделать шаг непросто, а ходить по церковному годичному кругу без внутреннего напряжения как-то комфортнее…
А люди раньше за Христа умирали. А у нас все спокойно, отсюда и наша теплохладность… Есть такой анекдот: начинается служба в храме, из алтаря выскакивают люди в масках, с автоматами: «Так, быстро: кто готов умереть за Христа, за веру – направо. Остальные – вон отсюда». Через минуту в храме два человека. «Ну, а теперь начнем Литургию», — говорит батюшка, снимая маску.
Мы сейчас не живем в той опасности, как священники в 30-е годы прошлого века, которые отпевали друг друга на Бутовском полигоне. Им точно было не до обид друг на друга! А мы расслаблены, что живем в таком спокойствии. Мне кажется, что это кончится…
А если персонаж обидится?
— Уныние вам знакомо?
— Еще как! Стараюсь его отсекать. Но если оно меня накрывает, я из него тяжело выбираюсь.
Но бывает уныние только в Москве. В Пицунде, в ущелье, где расположен мой дом, я о нем забываю. Там нормальные человеческие дела, заботы. Дом надо держать в порядке, дрова нужны…
А здесь, в Москве, как молодежь говорит – «типа». Типа люблю, типа дружу, типа живу… Сорное слово, но очень определяющее положение вещей. Но когда я приезжаю в ущелье, все становится настоящим. Там – земля. Утром встаешь осмысленно: мне вот надо розы посадить, полить… И это проблема отсутствия настоящей жизни – не только моя, но многих, живущих в Москве.
— Герои ваших произведений – в основном хорошие люди. А как быть с остальными, почему они остаются «за кадром»?
— А что говорить о плохом? В книге «Времена года» есть рассказ «Зачем человеку теплая поддевка». Его героиня — бабушка с больными ногами, которая сидит у подъезда, и всем, кто утром идет мимо, говорит: «Спаси тебя, Господи! Дай Бог тебе хорошо поработать!». Лучше я о ней напишу, а не о тех бабках, которые рассматривают всех проходящих мимо и обсуждают, у кого насколько короткая юбка. Моя героиня тоже могла с ними сидеть, но она Богу служит.
То, что есть люди плохие, подлые, лживые – мы и так хорошо знаем. Лучше показать какие-то искорки света в этом мире, то, что хочется взять примером. А иначе нет смысла писать…
— Есть ли такие реальные истории, которые не возьмете в произведение, поскольку уж очень они невероятны?
— Я как раз берусь за такие истории. И мои читатели знают, что у меня – все правда. Не устаю повторять, что в этом смысле я не профессионал – не умею придумывать. Могу писать только про то, что произошло, домысливая детали…
— Удается прослеживать дальнейшую судьбу героев? Бывает, что потом их судьба развивается не в контексте главной идеи произведения?
— Всех не удается: у меня много героев. И да, бывает, что судьба их идет потом совсем по-другому, и я с болью об этом узнаю. Например, я знаю, что один монах, про которого очень много хорошего говорила, сейчас ушел в мир. Причем был ревностный батюшка, много делал для Церкви, куда пошел по зову сердца… А теперь – женился, болтается где-то, бизнесом каким-то занимается… На тот момент, когда я с ним встречалась, он был другим человеком. Конечно, больно. Тем более я люблю своих героев, я настолько к ним прирастаю душой. И хочется, чтобы все оставалось с добром.
— Бывает, что герои читают, узнают себя и жалуются: «Что ж вы, Наталья Евгеньевна, нас как-то не так показали?»
— Я очень боюсь возможности этого. Но если описываю конкретную узнаваемую историю, обязательно стараюсь показать материал человеку, про которого пишу. Я страшно боюсь обиды: если человек увидит уже в книге какое-то неудачное слово, оно перечеркнет все остальное: он будет только это слово и видеть. А так – не нравится человеку, он просит исправить, и я это, конечно, делаю.
А сколько историй было, когда есть интересная жизненная фактура, которая так и просится в рассказ, а человек говорит: «Нет, я против, писать про это не надо». Такая ситуация была с «Белой вороной». Историю этой женщины мне рассказала подруга. «Слушай, — говорю, — спроси, можно ли мне с ней встретиться». Та спросила, а будущая героиня пошла к батюшке. Батюшка не разрешил. Я восемь лет ждала. И никак эта история из памяти не уходила. Я опять к подруге: «Галка, как там Света живет?» Оказалось – она теперь в монастыре и на мою просьбу о встрече ответила согласием, с благословения.
Домодедово. Январь 2011
— Помните первое осознание себя в этом мире?
— Не помню, сколько мне было лет, но явно мало, я, кажется, даже говорить не умела. Мы жили в Подмосковье. И вот лежу на улице – то ли в люльке, то ли в гамаке, и вижу перед собой большое дерево, по которому ползет большой муравей. И я помню так отчетливо это ощущение хорошего солнечного дня, как будто все было вчера.
— О чем мечтали в детстве?
— Я знала, что буду журналистом, хотя и слова этого не выговаривала. В доме бабушки в Подмосковье стояла печка. Прямо посередине комнаты. У меня была любимая игра: я брала какую-нибудь сумку, засовывала в нее всякую всячину и «уезжала в командировку» — вокруг печки.
Однажды, уже в настоящей командировке, я со смехом подумала, что сама себе напророчила командировочные поездки. Меня до сих пор волнует это чувство дороги, люблю дорогу, куда-то собираться. Особенно люблю ощущение, когда только приезжаешь в командировку, и те, московские, дела остались в Москве, а новые еще не начались. Такое недолгое «беззаботное безвременье» — счастье: можно прогуляться по незнакомому городу, походить по магазинам, посидеть в кафе.
— Был момент, когда вы почувствовали, насколько хрупка наша здешняя земная жизнь?
— Было два случая, когда я видела смерть очень близко.
Один из них – после командировки в Цхинвал. Я собиралась писать книгу о событиях, произошедших в этом городе. Точнее не о самих событиях. Во время войны по Цхинвалу ходила Матерь Божия. Её видели очень многие, причем не впечатлительные православные, которые могут и домыслить, а в том числе — откровенные циники, которые вообще ни во что не верят. Ну, разве только в силу денег. И они мне со слезами говорили об увиденном. И таких людей – много.
Но я не рассчитала свои силы. Предполагала, что 10 дней работы с утра до ночи и – материал набран. А получалось так: я встречаюсь с человеком, и он такое рассказывает о пережитом, что после его ухода я в состоянии только лечь на кровать с валидолом во рту. На остальные встречи в этот день меня уже не хватает. Перед обратной дорогой батюшка дал мне иконочки («Подарите их там, в Москве»), из тех, что перед войной, ожидая грузин, и во время войны, раздавали военным и мирным жителям…
Из Цхинвала я вылетела 24 января 2011. В Домодедово должна была приземлиться как раз в момент взрыва. Самолет не опоздал с вылетом, но каким-то образом пробыл в воздухе на 20 минут дольше. А еще меня хотели встретить друзья, но я их отговорила: с легкой сумкой, из командировки, не надо. Если бы они пришли, они ждали бы меня на том самом месте…
В аэропорту я шла мимо оторванных рук, мимо ужаса и человеческой боли. Когда сошла со скоростной электрички на Павелецком вокзале, первой, выпущенной «в город», не могла понять, почему там все черно. Оказалось – от телекамер. Журналисты нас, приехавших их Домодедово, просто хватали и тащили в разные стороны: «Что там, расскажите!» И стало не по себе от такого… контраста: там, еще недавно, перед нашими глазами – смерть, а здесь – желание быть первыми. Я все понимаю – люди работают. Но это несоответствие «там» и «здесь» было так явно, так очевидно, что стало еще страшнее.
— А второй случай?
— Мы ехали на машине из Пицунды, за рулем – мой знакомый монах. В районе Ельца, в пять утра, стали обгонять фуру. И навстречу вылетела машина. Я только помню вспышку фар. Это была явная смерть, нас должно было загнать по фуру. Машину стало крутить, потащило-потащило к обрыву, а потом было ощущение подхвативших рук. Словно автомобиль взяли в руки и аккуратно поставили в кювет. Я как сидела с сумкой на коленях, так и осталась сидеть. Потом, когда мы в себя пришли, монах говорит: «А вы почувствовали руки?» То есть озвучил то, что я думала про себя. Это было 21 мая – день святителя Николая.
— Что ушло из вашей жизни?
— Непосредственность, открытость. Потому, что, увы, приходилось быть битой. А потому появилась некая поза, которая мне не очень нравится. Жалко, что ушло – искренние чувства радуют прежде всего душу самого человека. С другой стороны, это нормально: возраст подразумевает некую усталость, разочарование. С этим надо научиться жить и к этому разумно относиться.
— Обычно люди боятся одиночества…
— В книге «Полет одуванчиков» я как раз над этим рассуждаю: Дашенька никак не могла выйти замуж. Катаясь на катке, она размышляет об одиночестве, и говорит, что если это этап в жизни, то его бояться не надо. Многие девочки от страха одиночества немало глупостей делают. Если себя правильно настроить, их можно избежать…
Одиночестве в немолодом возрасте – это уже другое. Я отношусь к одиночеству как к награде. Оно мне нравилось независимо от возраста. Мне всегда хотелось уехать из шумной Москвы, я комфортно чувствую себя в маленьких местечках. Вот ущелье для меня – это просто счастье. Бывает, по неделе никого не вижу. Не говорю ни слова, единственно – соседям с крыльца рукой помашу. Мне так это нравится! Отбывая летнюю суету, когда всегда много гостей, думаю: вот все уедут, я останусь одна и буду писать. Может, все это от того, что я – человек востребованный. Я не отношусь к одиночеству, как к какому-то року: это состояние, которое я могу изменить в любой момент. Видимо, здесь есть лукавство: стоит захотеть, как я окажусь среди людей…
Наталья Сухинина
Беседовала Оксана Головко
Фото Юлии Маковейчук
Вы прочитали статью Наталья Сухинина — интвервью. Читайте также: