– Просто так в монастыре люди не оказываются. Ваш отец, ныне игумен Феофан (в миру Виталий Крюков), с детства был верующим?
– Он был воспитан в религиозной семье. Его дед Иаков был церковным старостой, бабушка Ксения – регентом. Советская власть раскулачила и сослала семью в Сибирь, где отец и родился. Семье пришлось скитаться, поэтому школу отец заканчивал в Алма-Ате. Там его мама, моя бабушка Павла работала в епархиальном управлении и шила церковные облачения. Получать высшее образование он отправился в Ленинград. Поступил в Ленинградский электротехнический институт, но тогда же сразу и полностью отошел от Церкви. Стал, по его собственному признанию, «скорее агностиком, чем атеистом».
Виталий Крюков
После женитьбы то ли по распределению, то ли по зову сердца, точно не знаю, приехал в Пущино. С мамой они были одними из первых ученых в только организованном научном центре, который открылся в наукограде.
Пущино в середине шестидесятых годов было центром биологических исследований. Большая часть институтов имела биологическую направленность: институт биофизики, микробиологии, фотосинтеза и даже конструкторское бюро биологического приборостроения. Отец занимался математическим описанием работы сознания и памяти. Моделировал и описывал процессы в работе мозга, которые были добыты в экспериментальной науке, физиологии.
– Как же ученый, изучающий процессы сознания, умудрился вернуться в церковную среду, с которой решительно порвал?
– Как ни странно, это было связано с культурой. Музыку он любил с детства. Когда учился в Ленинграде, их вуз (ЛЭТИ) в шутку называли Ленинградским эстрадно-танцевальным институтом с легким электротехническим уклоном. Там с 50-х годов была своя вокальная студия, эстрадный оркестр, драматический и танцевальный кружки. Студенты ставили мюзиклы, причем на самом серьезном уровне. Отец пел. Пел много и хорошо.
Когда приехал в Пущино – только что выстроенный на пустыре научный центр, культурной жизни ему явно не хватало. Конечно, у него был проигрыватель и пластинки. Отец любил Генделя, Бетховена, симфоническую и оперную музыку. Заслушивался кантатами Баха. Кантаты сопровождали все мое детство, я на них воспитывался, а в какой-то момент стал главным хранителем нашей фонотеки. Словом, музыка была для него пищей.
Однажды совершенно случайно он узнал, что в соседнем Серпухове (это в часе езды от нас), в не закрывавшемся Ильинском храме очень хороший хор. Поехал послушать. Понравилось. Попросился петь. Так как он умел читать ноты, да и баритон у него прекрасный, его взяли. В какой-то момент признался нам: «Стою, пою, просто эстетически наслаждаюсь музыкой. Для меня это чистое творчество. А они вкладывают в пение духовные смыслы. Для них это не просто пение, высокое творчество. И я хочу попробовать петь и молиться одновременно».
С этого момента он начал возвращаться к молитве, к связи с Богом, в конце концов воцерковился и стал штатным певчим. Он не только начал регулярно ходить в храм, он слушал самые разные религиозные передачи на BBC и «Голосе Америки». В Серпухове тогда служил выдающийся, ныне покойный, священник Вячеслав Резников. Филолог, он занимался творчеством Пушкина и когда-то служил в храме Ильи Обыденного. Был настолько популярен, что его перевели подальше от центра, в Серпухов.
Отец Вячеслав оказал колоссальное духовное и культурное воздействие на моего отца, фактически определив вектор его духовной жизни. А потом папа организовал православную общину в Пущине. Как только организовал, почти сразу ушел в монастырь.
Игумен Феофан
– Что значит – организовал общину?
– 1988 год был временем невероятного религиозного подъема. По стране проходили массовые крещения. Так что рождение в Пущине религиозной жизни было явлением своевременным и уместным. Началось все с подачи документов в Минюст. Тогда «десятка», в нее входил мой отец и прочие жители Пущина, которые ездили с ним в храм в Серпухов за неимением другого, подала заявку на регистрацию общины. Попросили выделить место под строительство храма. Городские власти осторожничали, ну а вдруг сейчас разрешили храмы строить, а завтра запретят и придется сносить. Поэтому место выделили на отшибе – дали дачу архитектора. Первые службы начинались в щитовом домике.
Параллельно люди, многие из которых были учениками отца Георгия Чистякова, собирались в Пущино на квартирах на евангельские группы.
Настоятелем нашего храма вскоре назначили архимандрита Иакова (Максимова). Он человек большого авторитета, его даже почитали чудотворцем. Люди к нему ездили со всей Тульской области. Но в Пущино между архимандритом Иаковом и жителями возник самый настоящий конфликт. Это было такое противостояние между учеными и простецами.
Традиционная церковная жизнь противопоставлялась ученой среде, которая была настроена на более образованный подход, чем ей был предложен. Отчасти это коснулось и моего отца, их отношения с отцом Иаковом складывались с трудом. И в какой-то момент он принял решение уйти в монастырь, что и сделал, приняв постриг в 1991 году.
– Уже тогда решил от науки отказаться?
– От науки не только не отказался, счел ее для себя делом (как для апостола Павла плетение корзин), к которому его призвал Господь. Больше скажу, в монастыре он продолжает и сейчас, несмотря на преклонный возраст, свои научные изыскания в области работы мозга. В научных журналах его публикации появляются с подписью – игумен Феофан Свято-Данилова монастыря.
Если вернуться к вопросу его религиозности в 80-х годах, то я крутился в его орбите. Мне не хотелось ходить на службы, не хотелось молиться, тем более исповедоваться и причащаться. Для меня это было чем-то формальным и скучным. Не говоря уже о том, что это совпало с подростковым возрастом, когда конфликт отцов и детей обостряется. Сначала было глухое сопротивление, потом сопротивление открытое. 
Отец не водил меня в храм за ручку. Все было довольно гуманно:
– В храм не хочешь?
– Нет, не хочу.
– Может, давай съездим, такси возьмем. (Надо сказать, в те времена такси из Пущино в Серпухов – это был шик.) Потом сходим в ресторан рыбный…
Я не столько соглашался на приманки гедонистического характера, сколько понимал, что отцу хочется, чтобы я был рядом. Мое согласие пойти с ним в храм было приятным бонусом, которым я его награждал. Параллельно он активно занимался наукой, участвовал в симпозиумах и конференциях, на которые брал и меня, писал научные труды и очень много публиковался. Одна из его поездок состоялась в 1989 году. Он поехал на конференцию в Америку и познакомился там с приходом Русской Зарубежной Церкви. Ему подарили Новый Завет, новые Триоди и Октоих…
Но не все было так безоблачно. Тогда же, в середине 80-х, супруге Виталия Крюкова Инне Рогачевой, довольно известному пущинскому общественному деятелю, вручили награду – поездку на Кубу. Для утверждения ее кандидатуры в горкоме партии необходима была характеристика с описанием всех регалий и заслуг. Тут руководство института выяснило, что супруг Рогачевой мало что беспартийный, так еще и поет в церковном хоре. Первый секретарь горкома партии предложил Инне отказаться от мужа в обмен на новую квартиру и поездку за границу. Она отказалась это сделать со словами: «Я отца своих детей не на помойке нашла». В собственной характеристике перечислила все 60 научных трудов и 14 монографий супруга, упомянув, что Виталий Крюков также поет в церковном хоре. Тогда от нее потребовали запретить мужу петь, на что женщина резонно ответила: «Человек он немолодой, ему уже к 50-ти, сам вправе решать, чем заниматься на досуге». Увы, после истории с «кубинской поездкой», которая так и не состоялась, будущего отца Феофана сначала сняли с должности ученого секретаря в институте, затем отняли лабораторию.
– Вся семья воцерковилась одновременно с отцом Феофаном?
– Я понял, что мне очень нужна помощь Божия, только перед поступлением в Гнесинскую академию. Это было серьезное обращение к Богу. Тогда отец уже активно пел в братском хоре Данилова монастыря. Это был самый конфликтный период наших взаимоотношений. Однажды мы сильно поругались. Отец обвинил меня в неправильном поведении. Мне крайне не понравилось это, к тому же к ситуации имела отношение моя будущая супруга. Она – деликатный человек, всегда испытывала огромное уважение к отцу, до сих пор считает его главным человеком в своей жизни, поэтому я особенно рассердился.
Мне было тогда лет восемнадцать. Я демонстративно отказался брать у отца деньги. В течение нескольких месяцев жил помощью друзей. Мы с будущей женой даже уехали автостопом в Петербург, а когда вернулись на съемную квартиру, ключи от которой были также у отца, увидели там не только идеальный порядок, отремонтированный телевизор, вкусный борщ, но и очень доброжелательную записку, в которой он недвусмысленно показал, что хочет, чтобы наши отношения строились по-другому. Это было примирение. Главное, он первым на него пошел. На меня это произвело эффект разорвавшейся бомбы.
Протоиерей Дионисий Крюков
– Ну а что в этом такого?
– Я считал его религиозность неприятной формальностью, догматикой без жизни. А тут понял, что он настоящий христианин, который смирился перед глупым и гордым сыном из-за любви. В тот момент я понял, что сам хочу быть таким христианином. Это внешнее незначительное событие было не просто проявлением его отцовства. Это была форма исповедания христианских ценностей.
Надо сказать, большинство наших конфликтов, если не все, имели религиозную подоплеку. Когда один активно обращается к Богу, а остальные вынуждены это терпеть, начинается традиционная ревность по отношению к Церкви, к Богу. Тогда я этого не осознавал. Мне просто было неприятно, что меня ставили ниже, чем все то, что ему было дорого. Бог ему был важнее меня. И я сопротивлялся.
Уверен, мама испытывала те же чувства. Она активно сопротивлялась его настойчивому воцерковлению, вовлечению нас в его орбиту, тем более, что в своем институте вела семинар по научному атеизму.
Но вот эта «отцовская встреча» вдруг открыла, что мы не противопоставлены, мы единое. Главное, его любовь к Богу может греть и меня, а его отношение ко мне – подлинное, а не безжизненное и вычитанное в умных книжках.
Тогда же я сам по-настоящему стал воцерковляться: молиться, поститься, участвовать в таинствах, часто превозмогая себя. Много трудился, чтобы поступить в музыкальную академию (музыка – это вообще адский труд). И очень молился об этом.
Отец же говорил мне: «Для того, чтобы просить о чем-то Бога, надо быть достойным, соответствовать. Дело не в том, чтобы вымолить нечто, как бонус. Нужно изменить свое мировоззрение».
Я поступил в академию, но в какой-то момент церковная линия так явно стала превалировать, что я решил пойти путем священства. В 1995 году я стал настоятелем храма в Пущине.
– Вы не сказали про маму. Как она отнеслась к неофитству вашего отца? Сумел ли он повлиять на ее религиозность?
– Мы тогда все активно сопротивлялись его настойчивому требованию к нам – воцерковиться. У папы с мамой была особенно драматическая ситуация. Семья стала трещать по швам еще в перестроечное время. Мама не хотела смотреть с ним в одну сторону. Взглядов его не разделяла, раздражалась от попыток насильно сделать всех нас православными. В итоге они развелись.
К идее смирения, без которой невозможна христианская жизнь, человек должен прийти сам. Никого нельзя заставить смиряться. Себя можно, других – нельзя. А отец заставлял. Для меня это было формой насилия. Я активно сопротивлялся, ровно то же было с мамой.
Когда жизнь ее смирила, когда она перенесла множество потерь (сейчас она овдовела и похоронила двух сыновей), тогда только сумела примириться с отцом. Они наладили отношения, стали духовно очень близки друг другу. Отец Феофан теперь ее духовник.
– Какого бы возраста ни были дети, они испытывают собственнические чувства к родителям. Тяжело детьми воспринимаются ссоры между мамой и папой, еще тяжелее развод, а уж уход в монастырь – трудно себе представить. Как это было?
– Уйти в монастырь – это же не хлопнуть дверью: «Все, ушел в монастырь». Это была длительная подготовка. Для всех было очевидно, что рано или поздно он сделает это.
Он вообще готовил себя к аскетической жизни. Мама рассказывала, что даже борщ мог разбавить водой, чтобы не так вкусно было. Спал не больше трех часов в сутки, всего себя посвящая науке и молитве. Летом спал в гамаке на балконе, осенью пытался спать там же, закрываясь пленкой. Зимой – на журнальном столике. Ставил его между двумя стульями и укладывался бочком.
– Неужели никто из детей не говорил: «Папочка, ты с ума сошел, зачем тут разлегся на журнальном столике?»
– Слава Богу, мама привила огромный авторитет к отцу как к личности. Никто ничего ему не говорил. Но, действительно, это и многое другое казалось мне, тогдашнему подростку, чем-то уж слишком прямолинейным. Так же, как его желание, чтобы все вокруг стали, как он, аскетами.
– Однажды в доме закончились продукты, – об этом бывшая супруга отца Феофана Инна Рогачева рассказала в документальном фильме о нем. – Я подошла к мужу с просьбой дать денег на покупки. Он разозлился, сказав: «Когда Карл Маркс работал, никто не смел к нему заходить». Тогда я привела к нему детей со словами: «Тут к вам Фридрих Энгельс с Розой Люксембург по поводу “Капитала”. К сожалению, у них нет денег на молоко…» Он расхохотался от нелепости этой ситуации. Но это, конечно, история из его нецерковного прошлого.
Понимаете, для всей семьи было очевидно, что отец – выдающийся человек, необычная личность, которая живет совершенно неземными интересами. Для него первостепенными были Бог и наука.
– Монастырь для человека семейного – мера крайняя, разве нет?
– Конечно, отец мечтал стать белым священником и служить в Пущине, продолжая заниматься изучением процессов памяти. Когда стало ясно, что дело идет к разводу, а значит, рукоположиться не получится, задумался о монастыре. Начал ездить в Данилов монастырь, где у него появился духовник – игумен Даниил. Все чаще в самых разных разговорах я слышал: «Знаешь, сынок, я тут подумал, наверное, пойду в монастырь». Мне было это настолько очевидно, что даже не удивляло.
Он никогда не пропускал субботних и воскресных богослужений, строго постился, много молился по старинной Псалтыри. Это было факсимильное старопечатное издание образца эпохи Алексея Михайловича. Он научил нас всех относиться с огромным пиететом к этой книге. Она лежала в красном углу на аналое. Во время молитвы отец зажигал большую лампаду перед ней.
– Как стали развиваться ваши отношения после его пострига?
– Когда отец стал монахом, я понял: наша связь с ним никак не разрушается. Наоборот, именно развитие его внутренней духовной жизни сблизило нас. Его монашеское устроение, которое проявлялось во все большей интегрированности в жизнь Данилова монастыря, вот этот уход из мира – оказался вовсе не уходом от нас.
В 19 лет у меня родилась старшая дочь. Это были довольно тяжелые и голодные времена. Мы с женой и дочкой время от времени кормились в братской трапезной Данилова монастыря, где я сам стал подрабатывать и петь на клиросе. В 90-е годы в монастырь стекалась европейская гуманитарная помощь, которую раздавали нуждающимся. Мы тоже что-то получали. Так что мы продолжали взаимодействовать с отцом даже в этом плане.
Для меня монашество отца, а потом священство, дало возможность ему исповедоваться. Это стало естественным развитием наших отношений. Детям всегда есть что скрывать от родителей. Исповедуясь, я понял, что наверняка огорчу его чем-то, но одновременно встречу много радости, потому что я сумел через себя переступить. Монашество не просто не разлучило нас с отцом, оно больше соединило. Этот путь оказался путем не от меня, а ко мне, ведь он воспринимает духовную жизнь не по форме, а по сути.
Суть же христианской жизни – быть ближе не только к Богу, но и к людям.
И отцу Феофану это удалось. Он невероятным образом приблизился ко всем нам, членам своей семьи. Для меня, моей супруги, моих детей, моей матери и старшей сестры – он самый близкий человек. В монашестве ему удалось достигнуть того, что он не сумел сделать в мирской жизни.
– В начале разговора вы сказали, что ваш отец вернулся к Богу через музыку. Он же привил вам любовь к высокому искусству. Ваш фестиваль в Подмоклове – лишнее этому подтверждение. Эта любовь у него сохранилась?
– Музыка осталась для отца Феофана такой же значимой. Например, будучи уже монахом, он купил самые крутые колонки, усилитель и на Рождество оглашал свою келью Данилова монастыря Рождественской ораторией Баха. Всегда ему было важно исполнение, качество записи, ощущение мощи хора и оркестра. Он с детства приучил меня к тому, что классическую музыку нужно и можно слушать только в очень хорошем исполнении. Сам коллекционировал записи лучших исполнителей, а со временем уже я стал снабжать его пластинками, которые считаются авторитетными и эталонными.
Отец всегда пропускал и пропускает музыку через душу, сердце, но и наука имела для него ровно такое же значение. Мне кажется, как некую программу, ему удалось заложить такое отношение и в меня. Из-за любви к искусству я стал заниматься подмокловским храмом, его восстановлением, его историей, наконец, вместе со старшей дочерью стал организовывать фестивали классической музыки. Все это стало для нашей семьи проповедью в самом широком смысле слова.
Храм в Подмоклово