Подписывайтесь на наш подкаст:
О «плохих» эмоциях
— Очень часто люди себя винят за то, что испытывают «плохие» эмоции: «Батюшка, я злюсь, раздражаюсь, обижаюсь». И обратно можно услышать: «Ну ты же христианин, как ты можешь чувствовать такое?!» Как вы к этому относитесь?
— Я здесь вижу непонимание и незнание того, что такое эмоции и что с ними можно, а что невозможно делать. Исповедь и вообще раскаяние в своих эмоциях — «О нет, я гневался!» — бессмысленны.
Эмоции напрямую от нас не зависят. Господь в нас вложил такую систему обратной связи, которая говорит, что с нами что-то происходит. Эти эмоции эволюционно обусловлены. Именно поэтому «плохие» эмоции — более дифференцированные, за ними часто стоит задача выживания.
Древнему человеку надо было узнать: «Вот сейчас мне как-то не очень. Это что? Гнев, чтобы защититься от кого-то? Тревога и страх, которые нужны, чтобы спрятаться?» И так далее. Я бы сказал так: есть эмоции более сложные и более простые для проживания.
— «Плохие», соответственно, более сложные.
— Более сложные, потому что с ними больше проблем. Когда случается сильная эмоция гнева, мы часто, пугаясь ее, не умея с ней обращаться, теряем контакт с реальностью и с собой и внутри этого состояния можем сделать нечто недостойное. Тут важный момент, что мы можем раскаиваться в том, что было сделано под эмоциями. Но в самой эмоции раскаиваться бессмысленно.
Гораздо эффективнее изучать, как устроена эмоциональная сфера и как с ней обращаться.
Мы не можем контролировать эмоции. Мы можем работать с контекстом, в котором они протекают.
И если мы посмотрим и на психологические советы, и на аскетические практики — имею в виду тексты отцов-аскетов — то там история про то, как обращаться с эмоциями, а не как что-то не чувствовать.
— Для многих духовная жизнь — это как раз про то, что надо учиться себя укрощать, подавлять, преодолевать свою природу.
— Еще в дохристианском мире были представления о том, что человек должен властвовать над своей природой.
Много метафор у античных философов. Скажем, метафора возницы, у которого три коня едут в разные стороны, и он этих коней держит и направляет. Стоики создали идею апатии — то есть бесстрастия, когда человек не раб своих состояний. И в христианстве все это тоже есть, но важно, что было две линии.
Святитель Григорий Палама в своих «Триадах» спорит в частности с представлением, что бесстрастие — это буквально отсутствие страстей, их смерть. Он, напротив, говорит о человеческой целостности: весь человек создан Богом по благим замыслам, и задача аскетического делания — не уничтожить какие-то части, а привести их в стройный, гармоничный вид и направить в сторону добра.
А как же распять плоть, со страстями и похотями, в Писании же сказано? Палама отвечает: да, эта цитата есть, но распять — значит принести в жертву, то есть посвятить свои страстные желания любви и всему тому, что заповедано Господом. Можно сказать, это некое укрощение, но не уничтожение. Это совсем другая история, она требует других методов.
— А вторая линия связана с подавлением?
— Да, мы очень пластичны, можем многому себя научить — в том числе тому, что испытывать эмоцию плохо, и каждый раз, когда мы что-то чувствуем, избивать себя палкой. Ну например. И в какой-то момент, скорее всего, в нашей жизни гнева станет меньше. Но здоровыми ли мы будем личностями?
Когда мы что-то испытываем, мы можем параллельно давать себе болезненный опыт. Допустим, резко хаять себя, обвинять. Но это не поможет не чувствовать, а лишь создаст внутренний дисбаланс. Внешне мы не будем проявлять агрессию и раздражаться, но внутри может родиться такой конфликт, который буквально приведет к серьезным психиатрическим заболеваниям.
Человек напуганный, задрессированный — это не та личность, которая призвана к свободе и созиданию и которой, я думаю, хочет нас видеть Бог.
Это простая история: как постепенно выключить себя. Путь же, который показан Паламой и другими отцами, — не подавление страстей, а их преображение. Получается, что мы должны научиться с этим жить.
— Как бы это выглядело на практике? Допустим, у меня есть знакомый, в которого я очень хочу кинуть табуреткой. Как мне свой гнев направить в сторону любви?
— В точке, где мы хотим кидать табуретку, самое безопасное — выйти на дистанцию. А дальше, во-первых, проявить заботу и сострадание к себе: что же такое произошло, что я настолько разозлился? Во-вторых, когда мы уже пришли в порядок, посмотреть: что вообще сейчас происходит со мной и с этим человеком? То есть мы пытаемся увидеть не одну точку, а систему отношений.
Это рассуждение, о котором говорили отцы и которое позволяет нам увидеть не только плод, но и корень.
Что еще может помочь? Наше дыхание. Несколько выдохов. Мы часто, когда говорим об осознанном дыхании, представляем сразу глубокий вдох. Нет, это еще больше добавит огня и желания что-нибудь кинуть. Мы должны, наоборот, смягчить себя, спокойно «вернуться под кожу», как владыка Антоний Сурожский говорил.
— Вы говорите, что контролировать свои эмоции нельзя. Почему?
— Мы можем с эмоцией сталкиваться. Дальше сама эмоция превращается в чувство переживания, когда ее замечаешь, вербализируешь: «О, это гнев». И это уже переработка опыта, который случился, очень важный шаг. Многие люди не могут назвать, что они чувствуют. И приходится заниматься с клиентами «дегустацией». Берешь карточку, где нарисованы эмоции: «А сейчас у тебя грусть? Меланхолия?» — «О, да! Я чувствую тоску. А тоска связана… с разочарованием! О, так вот что со мной сейчас!»
Кстати, процесс называния уже влияет на эмоцию. Не просто нас накрыло нечто, а я чувствую, что уже есть я, а есть гнев. Происходит расцепление. Дальше можем почувствовать: а как тело знает, что я гневаюсь? а что с мыслями? а какие побуждения, желания?
Мы не можем напрямую влиять на эмоцию. Мы влияем через формы проживания — вербализацию, может быть, экспрессивное выражение. Советы «порви бумажку», «побей подушку» не такие уж и смешные.
Вырази эту эмоцию. Другая грань, когда мы параллельно работаем с контекстом. Поэтому вместо слова «контроль» я предлагаю стратегию обращения с эмоцией.
Не я плохой, а я чувствую гнев. Есть я, и я что-то чувствую. Есть я, которое что-то решает. Не меня эмоция несет, а я принимаю эту эмоцию. Принять — не значит одобрить, а синхронизироваться с реальностью.
Игра в последнего героя
— Где граница между разумной аскезой, когда мы учимся жить со своей человечностью, и той, когда начинаем себя иссушать?
— Она пролегает, во-первых, в целях: что конкретно и зачем мы делаем. Во-вторых, в том, как это на нас влияет. Есть общее правило любой практики, не только духовной. Если вокруг тебя жизнь становится хуже, если людям с тобой тошно, а тебе с ними, то, возможно, что-то не так.
Другая сторона — общее самочувствие: как физическое, так и ментальное. Если вдруг мы начали замечать, что у нас скачет настроение, пошли проблемы со сном, с аппетитом, что у нас иногда бывают обмороки и разные-разные другие вещи, которые говорят, что внутри что-то расшаталось. Это база.
Аскеза может иметь две стороны. Одна — это аскеза, которая помогает состояться нашей человечности. Другая — та, которая пытается ее уничтожить. Эти две аскезы по своим методам могут быть очень похожи.
А на самом деле позитивная аскеза созидает личность. Ее цель — научить нас жить со всем нашим багажом опыта, мыслей, эмоций и физических состояний, но при этом, не будучи рабами этих состояний, действовать в согласии с нашими ценностями и смыслами.
И важно, что аскеза телесная — не есть слишком жирную пищу, не спать 25 часов в день, не ходить только в нежной одежде, но иногда еще и закаляться — это только первый шаг. Но мы почему-то на ней останавливаемся.
Дальше идут более сложные вещи — те, что связаны с нашей внутренней реальностью. Это то, где пересекаются светская духовность философов, религиозная духовность разных аскетов и современная психотерапия.
Что внутри нас происходит? Мир мыслей. Как работать со своими мыслями, которые имеют очень разные уровни? Есть автоматические мысли — помыслы, про которые мы читаем в аскетических текстах. Есть какие-то глубинные убеждения, истории, нарративы о самих себе. Есть логические когнитивные ошибки, которые мы включаем в себя и через них видим реальность. Есть разные другие вещи, с которыми сталкивается человек, который занимается самонаблюдением, самоанализом — уже мысленной аскезой.
Аскеза, связанная с эмоциями, помогает не подавить эмоции, а научиться их проживать так, чтобы эмоция была у меня, а не я был у моей эмоции. Аскеза желаний может быть больше связана с ценностной базой.
И еще один важный момент, ключевой и для христианства: работа со своим поведением. Потому что мы внутри можем быть какими угодно прекрасными, но если это не выражается в наших поступках, то все бессмысленно.
Вот человек умеет владеть собой, он уже знает, как у него устроены мысли, чувства, как тело работает, и может идти дальше. И тогда получается пирамида, где телесное служит важным фундаментом.
— Вы говорите, что к себе нужно быть более бережным, что ли, соблюдать баланс. Как тогда быть с тем, что христианство, духовная жизнь — это труд, «Царство Небесное нудится»? И если мы не выкладываемся, жалеем себя, то мы какие-то недохристиане, у которых Бог на втором плане?
— Начну с цитаты «Царство Небесное силою берется…» (Мф. 11:12). Я очень люблю эти слова, которые, кстати, в греческом тексте могут быть прочитаны двояко. Есть другой вариант: Царство Божие не только силою берется, а силою берет, то есть силою прокладывает себе путь. И в новозаветном контексте есть мысль о том, что благодать — это Божий дар, который врывается в нашу реальность, преображая наши души и сердца. Это одна грань.
Вторая — про бережность и ненастоящих христиан. Не про бережность речь, а про сострадание. Самосострадание и сострадание к другим.
Часто наша аскеза построена на ненависти и отвержении себя, ненависти к миру и к другим тоже: они становятся препятствиями на пути к нашей личной святости.
Такая иссушающая аскеза — она ведь не только себе, но и другим не дает места быть. Она требует, чтобы была пустыня.
Сострадание рождается из правильной аскезы, когда мы видим, что мы все действительно лежим во зле и живем не так, как могли бы и как задумано Богом. Из этого сострадания мы понимаем: а где сейчас я могу быть человеком? а где сейчас я могу совпасть с Божьей волей? а где сейчас я могу хотя бы немножко быть на стороне созидания, смягчения и добра?
И когда мы создаем ситуацию безопасности, жизненного комфорта, встает вопрос экзистенциальный. Хорошо, ты живешь, у тебя есть что есть, что пить, где спать. А дальше что? Рождается внутренний призыв смысла, который требует от нас очень серьезной решимости. А кто ты такой в этом мире?
Когда мы создаем себе рамки искусственного выживания — с утра поели капустный листочек и до вечера еле дотягиваем, — у нас экзистенциальные вопросы чаще всего не стоят, потому что игра в последнего героя сама по себе отнимает силы и внимание. А вот когда мы созидаем свою жизнь на этих базовых потребностях, в сострадании, смягчении, доброте — там как раз таки звучит мотивация: хорошо, а дальше что? Из этого рождается и творчество, и какая-то альтруистическая нотка внутри нас — когда я хочу дальше делиться этим взглядом на реальность.
«Ждать, когда этот театр закончится»
— Как вы думаете, откуда берется мысль, что ненависть к себе нас духовно совершенствует?
— Ох, какой сложный вопрос… Я думаю, что перед каждым человеком есть задача осуществиться в мире, но она вызывает много страха. Нам очень хочется существовать, но не жить. Когда человек сталкивается с самим собой и вдруг видит внутри себя эту живую силу, он может испугаться. Не только сам по себе, это может быть целая социальная или культурная ситуация, где вообще жить небезопасно, а безопасно не отсвечивать. Потому что, живя, мы отсвечиваем и занимаем некое место.
Там, где это может быть буквально небезопасно, наша тревога подкрепляется внешним «ну и не надо жить, давай как-нибудь посуществуем». И в частности религия здесь может стать хорошей формой «утешения», говоря: «Да, так и надо». Очень важная задача религиозного мышления — создать перспективу, что наша жизнь больше, чем то, что происходит сейчас, — вдруг перечеркивает жизнь: «Нет, эта жизнь не ценна. Это экзамен, который надо прожить. А вот там будет настоящая жизнь».
Когда мы сталкиваемся со своей индивидуальностью, своей личностью, то часто сама эта ситуация переживается как что-то плохое. Я что-то привношу в мир, а я ж должен не отсвечивать!
Этот широкий взгляд можно уточнять и на конкретной жизненной истории — когда ребенка воспитывали в послушании и строгом взгляде на самого себя, он получал опыт не столько любви, сколько отвержения, не соответствуя каким-то нормам.
Можно посмотреть историю конкретного народа. XX век — страшное время для нашей страны, когда огромное количество людей было в ситуации хуже, чем выживание. Интересно, что один из самых ярких духовных текстов середины XX века — письма игумена Никона (Воробьева), у них очень характерное название: «Нам оставлено покаяние». Когда у тебя нет возможности жить, ты не можешь творить, не можешь проповедовать свои ценности, не можешь свободно заявлять о себе…
— Ты даже разозлиться не можешь.
— Да, когда тебе твое тело не принадлежит, потому что его могут взять и из города в центральной России отправить куда-нибудь на север, на лесоповал. Когда каждое твое слово может быть зафиксировано и представлено к суду. Что остается? Только внутренняя работа над собой, внутренний плач о том, что «я недостоин». У тебя другого ничего нет. Ты не можешь жить с избытком. Ты максимум можешь увидеть в этом некий смысл, что ты должен претерпевать и каяться.
Хорошо, допустим, это было оправданно для героев XX века. Но если мы посмотрим на первые века христианства, на смелость, на жизненную задачу тех людей? Жить, преобразовывать, созидать, строить. Мы видим, что христианство было в хорошем смысле утопично. Это не про Царство Божие на земле, а как раз таки про то, что христианство буквально меняет мир, Бог дал нам такую миссию.
Когда пропал этот утопизм, эта мечта о том, что Господь близок и мы живем в последние времена, поэтому должны менять мир, быть светом, солью, апостолами, появились странный консерватизм (что все хорошее уже случилось и надо просто сохранять) и не менее странный эсхатологизм: нет, мы просто должны сидеть и ждать, когда этот театр закончится. Как раз таки в такой ситуации и рождается история, что «я должен не отсвечивать, я должен не жить».
Я понимаю, что ответил очень поверхностно. Мне кажется, здесь есть и психологическая сторона — вот этот страх быть. Недаром одна из потрясающих христианских философских книг XX века — «Мужество быть» Пауля Тиллиха. Она о том, что такое быть человеком. То есть сама категория «быть человеком» требует мужества.
— Раз уж заговорили о метафорах. Есть точка зрения, что духовная жизнь — это как игра на музыкальном инструменте. Сначала ты ковыряешь гаммы, себя заставляешь, тебе сложно. Но если этого не делать, не появится легкости, техники. С духовной жизнью как будто бы то же самое: если не понуждать себя, не обретешь духовной свободы и будешь сам себе рабом.
— Аминь, так и есть. Но вопрос, какие духовные упражнения предлагаются. Буквально все требует дисциплины, повторения и научения. Если мы говорим про работу с эмоциями, это процесс. Психотерапия — это процесс, растянутый на недели и месяцы. Все требует навыка, повторяемости и выражения в действии.
И здесь метафора с инструментом очень хороша. Как психолог я абсолютно ее разделяю.
Вопрос не в метафоре дисциплины, а в том, на что предлагается эту дисциплину направить.
Истории про «ходи по субботам вечером в храм»… Понимаю, что никто не говорит просто «стой», надо молиться. Но далеко не всегда тебе объясняют, как войти в мир этого богослужения. Когда тебе говорят просто читать акафист или Псалтырь, никто не объясняет, как их расшифровать.
Что за инструмент-то предлагается? А то может быть так, что нам сказали: «Вот это дудочка. Ты должен 6 часов в день играть, тогда она засвистит». Но дудочки нет! Или это обыкновенная палка, в которой нет отверстий. А ты просто играй. Лель смог, и ты сможешь.
«Смотрите, как вы можете!»
— Христианство задает очень высокую планку того, каким человек должен быть. И когда понимаешь, что до этого идеала тебе как пешком до Китая, то просыпается чувство вины в лучшем случае. Или ты разочаровываешься и вообще уходишь из Церкви, потому что все равно никогда тебе до этого идеала не добраться.
— Когда мы говорим об идеале, что мы имеем в виду? Иисуса Христа как образ Сына Божьего, которого мы можем увидеть в Евангелии? Мне кажется, это не идеал, который надо повторить, это образ человека, который поступает свободно и ответственно в очень разных ситуациях.
Христос являет собой абсолютную свободу. Он говорит всегда от себя. А дальше эта свобода предполагает ответственность: я здесь, я занимаю это место, я сейчас говорю, обращаюсь, совершаю, иду, молчу. Я сейчас не отыгрываю роль, которую можно исполнить правильно или неправильно, а нахожусь в уникальной ситуации, в которой я сын или дочь Бога. Через меня может быть явлена Божья воля, выраженная в любви, в добре, созидании. Или что-то противоположное? Я сейчас кто здесь?
Мне кажется, это исполнимый идеал. Не то что я каждую секунду должен быть как Иисус Христос буквально, а вот именно по внутренней направленности. Если же мы говорим о шаблонных картинках, что надо быть не чувствующим гнев, не печалящимся, а всегда радующимся — как будто портрет терминатора, — то, на мой взгляд, мы не понимаем смысл Евангелия, там нет этой картинки.
— Но если мы возьмем Нагорную проповедь? Далеко не каждый сможет с таким «инструментом» совладать. Что сказать себе в ситуации отчаяния?
— Христос делится им с нами, чтобы показать важные характеристики, которыми Господь нас может наделить и в которых скрыто наше христианское счастье.
Это, например, внутренняя, духовная нищета. Можно тоже по-разному говорить, потому что в Евангелии от Луки Нагорная проповедь имеет ярко выраженный социальный аспект, в рукописях «блаженны нищие» буквально. В Евангелии от Матфея мы видим более духовное, экзистенциальное прочтение этих слов о нищете как о жажде духа, как о понимании своей недостаточности: да, я не самобытен, я нуждаюсь в чем-то большем, что обитает в моем сердце.
Я не считаю, что это что-то невыполнимое. На мой взгляд, это очень хорошее настроение, которое нельзя сымитировать. В этом смысле Нагорная проповедь — направленность, интуиция, поэтическое ощущение. Когда мы читаем в поэзии описание любви, это не инструкция, как любить свою жену. Это целостный образ, который может наполнить наше сердце, а потом выражаться в действиях.
Так же и с другими заповедями — я говорю о первых девяти. Все остальные вполне конкретны, хотя тоже гротескны в своем гиперболизме, потому что бросают вызов, дают экзистенциальную ситуацию: «Смотрите, как вы можете!» И это вызов, который каждый христианин пытается принять. Да, я попробую. И дальше вдруг оказывается, что это не наши действия, а такой взгляд на реальность — Божий дар, который нами завладевает. А мы, вдохновленные, можем поступать в соответствии с этими ценностями.
— Как приручить свою человечность, с чего начать и при этом остаться в Церкви?
— Мы любимые Богом люди, и это очень важно о себе понять. Божья любовь — в начале. Его прощение предшествует любым нашим действиям. Его благодать — чистый дар, основа нашей человечности. И на этой любви можно строить жизнь. Следующий шаг: а что для меня, прощенного и любимого Богом, ценно? О чем радуется мое сердце? О чем тоскует — в позитивном смысле, как влюбленные?
Я и с клиентами с этого начинаю. Идет жалоба, мы формируем проблему, я помогаю обучаться навыкам определенной психологической гибкости и почти сразу пытаюсь дать взгляд: а ради чего все это? что тебе дорого? Ты сейчас тревожишься, печалишься, чувствуешь себя гневным. Хорошо, но это ведь не просто проблема сама по себе, она что-то закрывает, она почему-то проблема.
Важно то, что в нашем сердце. И дальше стоит понять, а как это важное в жизни реализовывать в конкретных поступках, и увидеть духовную жизнь не как отдельный досуг, когда мы что-то читаем, а как точку зрения, оптику. Потому что где сердце ваше, там и сокровище ваше. Там идет Господь и с нами хочет сотворить вечерю — в нашем сердце. Оно должно быть не заперто.
Фото: Маргарита Ивлева
Видео: Сергей Щедрин