— Нюта, ты счастливый человек, у которого есть антитела?
— Нет у меня ни фига. У меня проблема с антителами. Они не хотят образовываться, я не могу договориться со своим организмом.
— Это значит, что ты можешь по второму разу заболеть?
— Нет, Аня, это значит, что я могу по третьему разу заболеть, два я уже отболела. Денис Проценко хихикает на эту тему, но вот такая жизнь.
— Ты два раза болела?
— Сначала я заболела довольно резонансно — в один день с Денисом Проценко, после моего интервью с ним. Кто-то даже говорил: «Денис заразил Нюту». Но это, конечно, бред, мы заболели с ним в один день: если бы он меня заразил, разница была бы хотя бы дней 5-7, из-за инкубационного периода.
Заразиться Covid-19, как известно, можно где угодно — совершенно не обязательно на рабочем месте, можно и в транспорте. У меня были отрицательные результаты теста ПЦР, антитела тогда еще никто не сдавал. Результаты теста вполне могут быть ложноотрицательными.
По симптоматике это был абсолютный Covid-19: у меня была температура, ломило тело, пропали вкус и обоняние. Температура была не очень высокая, и я пережила болезнь достаточно легко. Ложноотрицательные тесты мне помогли поскорее на работу выскочить.
Дальше у меня случилась командировка в Нижний Новгород, эмоционально очень тяжелая и физически выматывающая. Если у человека есть сопутствующие заболевания, то Covid-19 — как и любой вирус — более жесток к нему. Вирус ищет ослабленный иммунитет — и человека в стрессе ему проще поразить.
Я даже помню, что в какой-то день в Нижнем я начала думать, что обязательно снова заболею. Я в таком объеме Covid-19 там купалась, что мне казалось, не заразиться невозможно, независимо от того, болела я или нет. Это был просто суеверный страх — мозгами я вроде как понимала, что не могу заболеть.
Но я свалилась — резко и быстро, достаточно типично. В день отъезда из Нижнего в Москву в машине я почувствовала себя плохо. Домой приехала уже с температурой 39. Заболела значительно серьезнее, чем первый раз — с той же симптоматикой, но температура выше и пневмония — не односторонняя, а двусторонняя. Тут уже и тесты были положительные, и по КТ — Covid-19.
У меня еще пока не до конца восстановилось обоняние — и это мне как раз нравится, потому что я нюхач жуткий, как собака. А теперь, наверное, у меня обоняние как у всех: чувствую запах цветов, не за километр, как привыкла, а только когда подношу букет к носу. Так мне нравится больше, пусть так и остается. Потому что я и неприятные запахи теперь меньше чувствую. При моей работе это плюс.
Я очень рада, что все это закончилось. Очень долго слабость сохранялась — и до сих пор еще есть желание спать больше четырех часов в сутки. Ужас.
В Коммунарке я замирала: «Это не Европа, а уже мы!»
— Как в Коммунарке было?
— В Коммунарке прекрасно. Я туда приехала с жуткой интоксикацией и слабостью, просто падала — в прямом смысле слова. В больнице сразу стало спокойно: все достаточно быстро, все оборудовано, никакой нехватки средств защиты или кислорода, или аппаратов, или лекарств. Мне буквально придраться не к чему, к сожалению, — я же люблю про гадости поговорить, но вот, не к чему придраться.
Невозможно быть руководителем бюджетной структуры здравоохранения и, оказываясь в больнице как пациент, не смотреть вокруг. Смотришь на учреждение, на ремонт, на медицинское оборудование, на организацию процессов, на то, как ведут себя медсестры.
В Коммунарке я замирала то от восторга, то от зависти, потому что представить это невероятно: ты в Москве, заходишь в здание больницы — и это огромный-огромный светлый холл, как в Дюссельдорфской больнице или в центре Хадасса в Иерусалиме. Везде указатели: волонтеры — туда, администрация — сюда. Приветливый охранник. С самого начала там цивилизация, Европа. И ты понимаешь: «Елки, это не Европа, это уже мы, ура, ура! Цивилизация добралась до нас».
Сегодня, когда больница строится с нуля, когда уже нет необходимости выбирать помещение среди старых зданий, нуждающихся в капремонте, когда можешь сделать как надо, в соответствии с современными требованиями по эпидемиологии, по метражу палат, санузлов, создавая беспороговую среду, — это фантастика! Белая зависть и гордость.
И радость за Дениса Проценко — он там главный врач — и за всю команду. Там и медики чувствуют себя по-другому, и пациенты. Когда всюду есть санузлы, когда везде окна большие, света много, когда душ в палате отдельный — это невероятно совершенно, очень приятно в такой обстановке находиться.
Палата, в которую попала я, ничем не отличалась от других. Я не была здесь «своей», «блатной», «директором учреждения», нет.
Команда обучена прекрасно: медицинский персонал обязательно стучится в палату, обязательно спрашивает, вежливо, можно ли подойти, можно ли говорить, готовы ли вы общаться. Каждый врач — дежурный врач, администратор или твой лечащий врач, — выходя из палаты, всегда спрашивает, есть ли у вас какие-то вопросы по организации быта. Они имеют в виду белье, полотенца, работу душа, качество питания. И это та забота, которой нам очень не хватает, когда мы пациенты.
— Тебя так спрашивали, не потому что ты — большой чиновник?
— Нет-нет, не поэтому. Во-первых, там очень много иногородних медиков, которые знать не знают, кто я такая. Во-вторых, когда я там была в первый раз, я была в СИЗах, а в СИЗах мы все одинаковые, неузнаваемые. В-третьих, я видела других пациентов — с ними было все то же самое.
Если говорить про медицинскую составляющую, то, конечно, это один из нескольких наиболее профессиональных, с точки зрения взаимодействия с Covid-19, коллективов. Там спокойно.
— И полугода не прошло, как мы говорили про эту больницу. Помнишь: тогда ты рассказывала, что было принято решение не переделывать больницу на Павелецкой и отдать ее хоспису, а лечиться ехать, например, в Коммунарку. И тогда эта Коммунарка звучала как приговор. Где она? За пределами Москвы, туда не доехать, кошмар. А сейчас звучит как самое элитное место.
— Да. На мой взгляд, врач, который из-за расстояния откажется работать в Коммунарке, много потеряет, потому что работать в этих стенах — это как расправить плечи в профессии, очень приятно, совершенно другое ощущение себя.
— Как вообще определяется, кого куда госпитализируют? Нам очень много раз задавали вопрос: правда ли, что в Коммунарку везут только самых элитных пациентов?
— Сегодня довольно жесткие критерии маршрутизации в Москве, они связаны с районами. Почему в последние годы в Москве так выросло качество работы «Скорой помощи» и скорость приезда бригады? Потому что подстанции работают только на своей территории и развозят по клиникам тоже на своей территории.
Конкретно я в Коммунарку попала фактически случайно — я поехала сделать КТ, когда совсем плохо себя почувствовала, и Денис Проценко меня просто не отпустил домой по его результатам. Но койку я недолго занимала — в четверг вечером меня госпитализировали, а во вторник утром уже выписали.
На первом этапе был очень большой наплыв заболевших, Коммунарка была совершенно как проходной двор, как и все остальные ковидные больницы. Сейчас поток схлынул, занято значительно меньше коек.
Но мы живем в государстве, где личные связи всегда имели значение. Понятно, что, если кто-то хочет попасть в 52-ю больницу или в Первую Градскую, или в Коммунарку, или в Боткинскую, и есть для этого какие-то «позвоночные» (По звонку. — Примеч. ред.), возможности, конечно, люди их используют. Но это копеечный, минимальный процент пациентов. Сегодня скорые везут сами, по распределению. У меня во всех хосписах, наверное, есть 1% пациентов «позвоночных», которые сами говорят — нам туда или нам сюда. Так же, наверное, и в других клиниках. Это неизбежность нашей страны.
Человек формально, по закону, имеет право на выбор медицинской организации. И если не удается человека убедить в том, что сейчас все хосписы одинаковые, приходится для собственного спокойствия и для спокойствия пациента соглашаться и везти его туда, куда он хочет. Но когда к тебе приезжает скорая помощь, когда у тебя экстренная ситуация с угрозой здоровью, настаивать на какой-то определенной клинике нецелесообразно.
В Москве в целом качество медицинской помощи такое, что можно ехать туда, куда везут. В бытовом смысле, в вопросах отношения, тактичности персонала, конечно, могут быть проблемы. Но в вопросах качества медицинской помощи — алгоритмов и протоколов лечения — везде и все практически одно и то же.
— То, что сейчас сделали со всеми центрами — «Крокус», ВДНХ и так далее — как будет дальше и для чего они были нужны?
— Это вопрос долечивания. Такие центры нужны для тех пациентов, кто уже не в тяжелом состоянии (уже нет необходимости в ИВЛ, в капельницах), но тесты еще положительные, то есть пациент еще заразен. А дома, например, у него родственники, ему негде изолироваться. В Коммунарке я видела такую картину: женщину выписывали, а она говорит: «Куда вы меня выписываете? У меня муж пожилой, как же я поеду домой к себе?» Это еще на пике было.
Я за эти три месяца пересмотрела свое отношение к эпидемиологии, к инфекционистам, к планированию деятельности медицинской организации. Даже в хосписе, мы, конечно, будем пересматривать правила. И мы не знаем, чем это закончится, когда это закончится, мы не знаем, как мы будем жить.
Мы не знаем, какой будет жизнь после Covid-19. Но мы точно знаем, что надо быть готовыми ко второй волне или к другой пандемии. И мы будем гораздо более подготовленными. У нас теперь есть возможность быстро развернуть койки, мы можем иметь стратегический запас средств индивидуальной защиты и дезинфекции, все медики будут проходить обязательное обучение по эпидемиологии и инфекционным болезням, могут быть более жесткие требования по размещению людей и в медицинских организациях, и в организациях соцзащиты.
Может быть, наконец, мы перейдем от ремонта старых зданий, которые, сжирают деньги, как грибок, к строительству новых медицинских учреждений, по другим нормам. Это должно начаться. Пандемия многому нас научила.
«Спасибо, что мы были рядом по зуму, когда папа уходил»
— Нюта, давайте про хоспис. Все время карантина — без посещений, это понятная мера, но это ровно то, как не должен быть устроен хоспис, я даже не представляю, как вам это тяжело.
— Мы находимся в той же эпидемиологической ситуации, что и весь город, и мы не можем это изменить. Когда мы запрещаем посещение умирающему человеку, которому все равно, заболеет он Covid-19 или нет, надо понимать, что мы запрещаем просто дополнительное человеческое передвижение.
Человек, который едет прощаться, — на такси или в метро, — который встречается с охранником на входе, с гардеробщиком, с медицинской сестрой на посту — это все равно контакты, контакты и контакты. Нельзя пустить к одному и не пустить к другому. Нельзя в одну палату пустить, а в другую не пустить. Это значит, не менее 30 посещений в каждом хосписе. А у меня есть персонал, его я тоже должна беречь. Поэтому, к сожалению, мы вынуждены в сегодняшней ситуации говорить о том, что связь с родственниками — через зум, скайп, телефон. К сожалению, так.
Мы пускаем проститься с умершими, потому что есть вход в каждый хоспис с другой стороны и в центр паллиативной помощи — в комнату для прощаний. Там нет контакта ни с кем, кроме тела, но маска нужна — соблюдение эпидемиологических мер. Сейчас очень тяжело — привычные похороны практически невозможны: закрытый гроб, отсутствие людей. Хотя бы проститься важно…
— По сути, подрывается вся идея… Как вы вообще это переживаете?..
— Ужасно я это переживаю. На прошлой неделе фейсбук мне напомнил о пикнике, который был в хосписе — с накрытыми столами от грузинского ресторана, еще через пару дней напомнил об удивительном вечере: к нам приходил Михаил Куницын с грампластинками и граммофонами, мы в ЦПП на улице, в цветущих вишнях, слушали Шульженко, пели «Ландыши, ландыши» с пациентами на ИВЛ, самыми разными, с кучей родственников, друзей и волонтеров. Вспоминаю — и иду по пустым тихим коридорам. Для облегчения дезинфицирования мы убрали цветы, лишнюю мебель, даже картины со стен сняли.
У меня прямо ком в горле, я думаю: «Боже мой, что это? Что? Чем мы сейчас отличаемся от среднестатистического равнодушного регионального отделения паллиативной помощи?» Чем? Неравнодушием и качеством обезболивания, конечно, отличаемся: персонал, который, несмотря на СИЗы, кормит сидя, а не стоя, задает вопросы, слушает, имеет время на общение. Это, конечно, есть, и это очень ценно. Качественное обезболивание есть. Каждый все же хоспис сейчас — больница с тяжелыми пациентами и с хорошим персоналом. Это не паллиативная помощь, это суррогат, вынужденный. Это не дом.
К сожалению, должны будут измениться наши подходы тоже. Мы в какой-то степени останемся навсегда с Covid-19, с этими рисками. Мы будем строже на входе — с мытьем рук, с масками, со сменной одеждой и обувью. Но и это можно делать по-человечески, конечно.
Когда ты не можешь в хосписе отметить последний день рождения мамы, когда ты не можешь в хоспис привезти к дедушке внуков, чтобы на его кровати ползали маленькие дети, а он бы улыбался, когда ты ограничен эпидбезопасностью… Очень все просто, Аня, я хочу так умирать? Нет. Я не хочу вокруг себя врачей в масках и в перчатках, я не хочу умирать без тепла человеческих рук. Я не хочу этих космонавтов в белых костюмах. Я хочу близкого человека рядом. И теплые его руки. И глаза не через очки.
Было бы неплохо, чтобы все это привело к развитию помощи на дому. Но на выездной службе сейчас тоже грустно дела обстоят. И это тот редкий случай, когда я могу сказать, что я рада, что уже нет мамы, что она этого не видит.
— Скажи, пожалуйста, для хосписов не было возможности остаться открытыми, дать выбор человеку?
— Я говорила чуть раньше, что открытость не может работать только в одну сторону. Если она есть, то это не только для пациента, но и для сотрудников, а они возвращаются домой, у них тоже есть родители, дети, члены семьи. Карантин диктует определенные правила — это жестокие обстоятельства, очень жестокие.
У нас была ситуация, уже в карантине. Умер пациент здесь, в хосписе. Молоденький мальчик из Приднестровья. Родители хотели отвезти его в Приднестровье похоронить. Но как это осуществить, когда для этого нужно пересечь три границы, выехать из закрытого города? Они попросили помощи в фонде «Вера». Я говорю: «Ребята, мы вынуждены отказать — поговорите, объясните». «Но все-таки они хотят похоронить в Приднестровье». «Хорошо, они могут кремировать и потом отвезти». «Нет, они не хотят кремировать, они хотят тело». «Хорошо, можно держать тело платно, в морге, но это достаточно тяжело для родителей». Есть еще варианты. Но они на свой страх и риск все-таки поехали. И доехали.
Знаете, это ужасно тяжело вместо того, чтобы привычно отстаивать право родителей похоронить своего ребенка на родине и реализовать свою последнюю возможность позаботиться о нем, демонстрировать своим собственным примером необходимость соблюдения противоэпидемиологических правил. А ведь я бунтарь. Я первый раз в жизни оказалась в ситуации, когда понимаю, что нужно соблюдать запреты и правила. Первый раз в жизни я соблюдаю их сама и без всякого омерзения, с уважением к написанному.
Мы держались до последнего. Когда уже запретили посещения в больницах, я звонила в департамент и говорила: «Ребята, мы сделаем внутренний приказ. У нас в каждую палату есть отдельный вход с улицы. Пожалуйста. Мы можем?» Оказалось, можем. Потом мы ограничили количество посещений до одного — самого близкого человека к каждому пациенту. Кстати, это тоже жесточайшая вещь…
— Это ужасно.
— Ужасно. Потом мы ограничили посещения последними сутками жизни. Когда мы видели, что счет идет на часы, мы разрешали прощаться. И мы сначала убрали волонтеров. А запрет на прощание уже был последним. Я помню, какая была жуткая тишина, когда был подписан новый приказ по посещению. У людей был стресс невероятный. Я вот только что приехала из хосписа в Дегунино, там ковидные пациенты и тяжелые пациенты на ИВЛ. Очень странно, неуютно, будто это не мои хосписы.
— Да. Очень хочется обнять, а нельзя.
— Абсолютно. Сегодня я была в тяжелом стационаре, в наркологической клинике, перепрофилированной под Covid-19, где находятся пациенты из учреждений социальной защиты, из ПНИ. И там бабушка Зоя умирала при нас. В деменции, одинокая, в непривычных стенах. Я подхожу, глажу ее по волосам и понимаю, что глажу резиновой перчаткой… Наклоняюсь к ней, говорю ей что-то. Хорошо, что у нее глаза закрыты, были бы открыты, она бы испугалась: очки, маска, белый капюшон. Глажу рукой в перчатке. Не хочу я эту презервативную жизнь.
Хотя, конечно, держать за руку, хоть и в перчатках, лучше, чем не держать вообще.
— Как восприняли люди, как они сейчас поддерживают отношения с родственниками?
— У нас родственники очень благодарные были всегда. Крайне благодарные, потому что столько унижений перенесли до попадания в паллиатив, что и здесь порой, прежде чем оттаять, сначала жутко напрягаются и думают, что у них все отнимут за такое качество ухода — деньги, квартиру, все.
— Напрягает хоспис: ты приходишь, заготовил уже фразу, что бахилы сейчас наденешь, а никто не спрашивает. И вообще никто не спрашивает, ничего. И ты все время озираешься и ждешь подвоха.
— Да. Готовность быть униженным и готовность получить по башке, очень покорно, есть у каждого из нас, когда мы становимся пациентами или родственниками пациентов. В хосписе этого нет.
Но сейчас, в Covid-19, какая разница с остальной медициной? Там не пускают и тут не пускают. Но там вы не можете позвонить и дозвониться, а здесь есть видеоконференция, связь, медсестра покажет: «Вот, мама ест, смотрите, мы ее покормили». Это не изменилось.
Родственники нам по-прежнему очень благодарны — столько добрых писем приходит… Таня Друбич говорила, что ее перелом в отношении к хоспису случился, когда она от своей подруги, маму которой она пристраивала в хоспис, получила СМС: «Танечка, спасибо, мама умерла». У нее случился сдвиг. Как это? Она же врач по образованию, ей сказали спасибо, но не «спасибо, выздоровела», а «спасибо, мама умерла». Это так тяжело читать или слышать: «Спасибо за то, что мы были рядом по зуму, когда папа уходил. Спасибо, что мы видели, что он не мучился до последнего вдоха или выдоха, как это часто бывает».
Аня, так мало времени прошло с того момента, как это началось, так мало времени. Можно ли было предположить в декабре, что мы будем с тобой летом говорить про маски и руки в перчатках?
Я вообще прошла все стадии, прямо по Элизабет Кюблер-Росс: отрицание, гнев, торг, депрессия, принятие. Все. Сначала никакого Covid-19 нет, это выдумки врагов. Моя подруга Вика присылала мне видео из Ухани, где все перекрывают, а я ей говорила: «Вика, вы просто недозанятая. Что за безобразие? Делать вам нечего? Что вы мне шлете эту пропаганду, прекратите сейчас же». Она говорила: «Нет, вы не понимаете, грядет конец света». Но когда у меня в один день семь разных знакомых оказались в тяжелом состоянии с Covid-19, когда у одного из наших близких друзей фонда и мама, и папа, и брат лежали в тяжелом состоянии… В общем, это был какой-то кошмар. Я ей позвонила и сказала: «Вика, простите меня, пожалуйста. Просто простите. Я дура». Так что… Да.
Но на самом деле гораздо хуже то, что впереди. Нас ждет очень типичное посттравматическое состояние — посттравматическая депрессия. Это хуже и дольше. И будет обострение соматических заболеваний. Сейчас что происходит? Все устали. Адреналин спал, новизна спала, осталась только усталость. А конца-то нет.
Посттравматический синдром будет у всех, особенно у медиков. Я очень боюсь этого момента, когда все мои разом скажут: «Мы устали, мы хотим в отпуск». Кто-то даже из профессии уйдет, это неизбежно, потому что это невероятное напряжение, к которому медики в мирное время не были готовы.
Врачам надо сказать — вы имеете право уставать, грустить и злиться
— Я хочу сказать тебе большое спасибо за то, что ты об этом говоришь. По поводу посттравматического синдрома мне сказали уже несколько очень хороших врачей и говорили многие медицинские психологи. И они сказали, что это активно обсуждается сейчас в западной прессе, и мы несколько месяцев уже обсуждаем, как можно сейчас и как можно будет впоследствии помочь врачам.
— Помогать надо начинать уже сейчас, надо что-то делать. При этом немногие врачи сейчас будут работать с психологами. Врачи плохо, мало и редко лечатся. К психологам тем более не пойдут.
— Ох. Немногие врачи готовы работать с психологами… А что делать-то?
— Что делать с медиками? Первое — озадачиться этим. Второе — серьезно подумать, проконсультироваться. Для медика психологической помощью может быть даже сон и отдых. Дополнительный отпуск, например.
И знаете, что важно? Разрешение на этот посттравматический синдром. Ну, вот такое разрешение: «Ребята, вы имеете право устать. Вы имеете право грустить. Вы имеете право плакать, вы имеете право на депрессию, вы имеете право на бессонницу, вы имеете право на грустные мысли. Вы имеете право злиться. Это все признаки ПТСР. Вы имеете право стрессовать и ругаться на домашних, потому что это выход стресса. И как только вы это поймете, поймете, что вы имеете на это право, вам уже станет легче. Потому что не будет чувства вины».
Поддержка в словах, понимание, иногда важнее поддержки деньгами, подарками. Важно, чтобы не случилось повторение истории с федеральными выплатами. Дикое количество людей, заслуживающих помощи, оказалось, не имеют на нее права. Региональные выплаты вообще предназначены не для всех. Не надо было спешить. Надо было все продумать. Все это — результат поспешных, непродуманных действий. Популизм. Надо сначала все прописать, проговорить с экспертным сообществом, а потом уже предлагать медикам.
В целом героизация врачей — это очень хороший, правильный тренд. Но есть, к сожалению, и негативные примеры. Есть ведь и медики, которые отказываются работать. Пишут заявления на увольнение, уходят в отпуска, берут больничные. Иногда так стыдно бывает. Старшая сестра какого-то отделения уволилась, потому что она «не будет работать с этим дерьмом». Врач говорит: «Я не пойду в ковидную зону, я не надену СИЗ». И я думаю: «Елки-моталки, это как вообще?» Это как учитель, который говорит: «Я не возьму в свой класс инвалида».
— Слушай, когда я слышу или читаю, как работают врачи в ковидных зонах… Вот врач, на скорой помощи у нас работает. Он мне бодрым голосом с радостной улыбкой сообщает, что да, «мы работаем много, у меня смена начинается в 7:30 утра, заканчиваю в 12 ночи. Выходной у меня есть — целое воскресенье, семью я не видел два месяца, но надеюсь, что нормально, когда-нибудь увижу». И я просто не понимаю…
— Это работа, Аня. Работа. Оплачиваемая. Любимая. Выбранная. К которой долго готовишься и долго учишься. Есть военная кафедра, военная медицина, есть экстренные ситуации.
Мы сейчас находимся в ситуации, в которой человечество не находилось никогда. Вообще никогда. Такой скорости перемещения человека по Земле и, соответственно, такой скорости распространения вируса, не могло быть раньше. И это ситуация, в которой все человеческое и все нечеловеческое вылезает на первый план очень быстро. Я стала понимать, что значат слова «Я с ним пойду в разведку» или «Я с ним не пойду в разведку».
Но я все еще продолжаю считать, что среди медиков не должно быть людей, с которыми нельзя пойти в разведку. Это другой склад. Это особое отношение к людям, к экстренной ситуации. Это особое поведение в экстренной ситуации. Это умение брать на себя ответственность, принимать трудные решения, отвечать за собственные ошибки. Это качества, важные для медика. И они должны быть в одном флаконе с милосердием, с эмпатией, с «теплыми руками» и с умением разговаривать.
— Я до сих пор помню слова из одного интервью: «Когда все закончится, мы с моим ребенком полюбим друг друга заново». Я читаю — и у меня глаза на лоб. Со мной точно в разведку нельзя. Если, например, у врача маленький ребенок… Сколько он его не увидит?
— Ань, здесь вопрос к руководителю организации. Люди все разные. Я тоже своего сына не видела два месяца, и только уже отболев ковидом, понимая, что я не заражу и не заражусь, я съездила, мы два дня с ним просто обнимались, как сиамские близнецы.
Но в самом начале, если вы вспомните, была рекомендация отстранить от работы людей 65+. В центре паллиативной помощи мы поговорили и с теми, у кого есть хронические заболевания, кто в зоне риска, и со всеми, у кого есть маленькие дети. Мы перевели этих людей на работу, где они смогут каждый день возвращаться домой, или вообще оставили дома. И мы договорились с Яндекс.Такси. Договорились, что они нас возят — чтобы те, кто остался работать, не ездили на общественном транспорте.
Важно желание руководства тратить время и силы на организацию комфортной работы для своих сотрудников. Нельзя любить пациента и не любить персонал. Нельзя лишать человека права видеться с ребенком — он будет травмирован и вообще уйдет с работы. Но и материнство бывает разное. Кому-то это будет норм. Я мало вижу своих детей. И, если говорить честно, я мало от этого страдаю. Я страдаю, если я знаю, что им плохо, если заболели.
— Сейчас у нас жесткий карантин закончился. И все уже строят планы, все ходят в магазины. В IKEA огромная очередь. А что, у нас все закончилось? Что вообще происходит?
— Нет, ничего, к сожалению, не закончилось. Ни один медик вам сегодня не скажет, что он рад этим изменениям. Медики говорят: «Кошмар. Что же нас ждет?» Я сама страшно хочу по магазинам. Вообще… И маникюр хочу, и в парикмахерскую хочу. Но я просто не имею права. Это та ситуация, когда мне нужно быть примером для своих сотрудников, когда надо держаться. Мы должны.
— Ты-то уже можешь везде ходить!
— Не могу. Надо быть примером для сотрудников. Я не могу спуститься в стационар без маски, перчаток и шапочки, хотя я их ненавижу. Это та ситуация, в которой — неожиданно — соблюдение норм стало зоной моей ответственности.
Когда слова «Береги себя», обращенные к медикам, перестали быть вежливостью. За этим «Береги себя» лежит алгоритм. Настрой. Определенные действия. Береги себя — потому что ты мой солдат, ты мне нужен на этой работе. Это твоя должностная обязанность сегодня — беречь себя. И это важно. Все солдаты.
Я очень хочу быть неправой. Я очень хочу, чтобы плохие прогнозы не оправдались. Но я знаю, что Израиль уже готовится ко второй волне.
Была лекция Людмилы Улицкой по поводу жизни после коронавируса. Она вспомнила и озвучила прекрасную цитату из замятинского романа «Мы»: «Все известное закончилось». Вот, да.
Все известное закончилось. Мы не знаем, что будет потом. Имеем ли мы право рисковать?
В горном селе достаточно одного приезжего, чтобы все заболели
— Про Дагестан теперь. В какой момент ты решила, что должна туда поехать? Как это было?
— Дагестан — один из пилотных субъектов нашего проекта «Регион заботы». И когда ты уже начал ездить в регион, обрел там друзей, то уже невозможно в сложной ситуации не позвонить, не узнать, как дела, какая нужна помощь. Это органично. И в Нижний я поехала органично, и в Дагестан тоже, и сейчас будет Питер, а потом опять Нижний. И Забайкальский край, где тяжелая ситуация.
Когда придумывали мою несостоявшуюся предвыборную кампанию с Мосгордумой, у нас был слоган: «Выбираю помогать». Он очень про меня. Очень для меня органичный. Это не усилие, не подвиг. Подруга моя, как-то, услышав один из тысячи моих телефонных разговоров, говорит: «Нюта, ты так интересно устроена. Когда тебе говорят, что муж сломал ногу, ты отвечаешь не “какой кошмар”, а “где он сейчас, чем помочь”». Я говорю: «Ну, да. Для меня это нормальное поведение».
Я прочитала, что в Дагестане не хватает тестов — и узнала, что у РОСНАНО как раз новые тесты регистрируются. Конечно, мы договорились через проект «Регион заботы» и ОНФ отправить тесты в Махачкалу. Но Дагестан — сложный регион с точки зрения организации процессов. Если ты хочешь, чтобы было качественно, туда нужно приехать. И мы с Анатолием Борисовичем Чубайсом привезли туда тесты.
И мы там пообщались с медиками. Узнали, какой еще есть запрос. Запрос был серьезный. Будет закупка кислородных концентраторов, инфузоматов, пульсоксиметров, двух тромбоэластографов, двух стерилизаторов. Частично на деньги Московской биржи, частично на деньги ОНФ, частично на деньги РОСНАНО. Во время нашего приезда мы организовали в Дагестане видеоконференцию с Васильевым, из больницы. Медикам очень были нужны слова поддержки, какое-то тепло и внимание к ним. Так что, я думаю, что я правильно поехала.
— Почему такая ситуация сложилась именно в Дагестане? Не в Чечне, не в Ингушетии. Что это — некомпетентность, деградация системы здравоохранения, бедность?
— Я думаю, что она везде. Но в целом, на Кавказе, где в одном доме, одним хозяйством, живут несколько поколений, где застолье — не праздник, а обыденность; где похороны на 400 человек — это малочисленные похороны, как там социальное дистанцирование соблюдать? Очень сложно.
Горные села — это вообще закрытые сообщества. Как монастырь или психоневрологический интернат. В маленьком горном селе, где живет много людей, достаточно одного приезжего, чтобы все заболели. Это неизбежность, к сожалению. Это такая же неизбежность, как вспышки Covid-19 в монастырях. Это результат прежде всего культурных особенностей. Все остальное — последствия.
И еще не надо забывать, что там по статистике один из самых больших процентов пожилого населения в стране. Средний возраст жителей горного села может быть, например, 86 лет. В одном из сел, нам рассказали, 14 человек за сутки похоронили. Только после этого люди перестали ходить на похороны. Но можно ли кого-то в этом обвинить, если, по традиции, не пойти на похороны, не устроить похороны, — это позор? Лучше заболеть, чем не похоронить своего отца, своего деда, так, как это принято.
— А вот, предположим, с этой поездки прошло пять лет. Что вам не забудется никогда? Что, может быть, было самым страшным и что самым обнадеживающим?
— Как ни странно, страшное и обнадеживающее было одним и тем же. Это поведение медиков. Там была врач, Саида. Уставшая женщина, СИЗ, маска, видишь только глаза, карие. Она с таким достоинством и так спокойно говорила: «Да, и я на работе, и муж на работе. Дома дети с родителями. Родители переболели за это время. Мы, конечно, волновались очень. Но как-то, вот, привыкли уже». И все. Она ни на что не жалуется.
Но ты видишь эти условия и понимаешь, что это такое — спать по 10 человек в комнате, не иметь возможности помыться по-человечески, знать, что твои, дома, болеют, а ты работаешь. И вот, она сейчас так спокойно об этом говорит. И я говорю: «Страшно было?» А она отвечает, тоже спокойно: «В начале было страшно. Очень страшно. Сейчас уже лучше стало». И вот за этим ее спокойствием столько пережитого…
И так хочется обнять их всех. И такая благодарность им за их благородство. Их благородство — это одновременно и очень страшно, и то, что будет вспоминаться. Такое количество смертей среди медиков — это результат огромной самоотдачи. В Дагестане, как и везде, врачи совершили большой подвиг.
Врачи же тоже люди. Кто-то из них не верил, кто-то недостаточно предохранялся СИЗами, кто-то заболел еще до понимания масштабов проблемы. Количество умерших медиков и священников — это кроме просто организационных ошибок, еще и результат самой работы, самого объема взаимодействия с другими людьми.
В общем, запомнится и работа, и смертность среди медиков, и условия труда, и внутреннее благородство. Пожалуй, вот это.
Я пост в фейсбук писала, про фельдшера, который вез молодого парня, очень тяжелого, по возрасту как его сын. Мест не было нигде. Фельдшер видел его первый и последний раз. И он обзвонил всех своих знакомых, чтобы хоть куда-то пристроить этого пациента, чтобы найти хоть какое-то место. Но не успел. Парень этот умер. А фельдшер рассказывает про это — и не может не плакать.
Кавказский мужчина, джигит, большой такой, с черной щетиной — которая, на сантиметр у него вырастает с утреннего бритья и до вечера — плачет. И когда ты видишь эту маскулинность, и эти слезы — впечатление очень тяжелое.
Пандемия обернулась дичайшим стрессом для Дагестана, мне кажется. Для Дагестана, который привык терять жизни в открытом столкновении с огнем. А не вот так — исподтишка. А сейчас еще вышло так, что теряли прежде всего самое дорогое — родителей, аксакалов… Жаль мне, очень жаль….
— А вот про этот стресс. В Москве сейчас создают группы волонтеров-психологов, которые помогают врачам. Возможно ли сделать что-то такое в Махачкале? Какие-то службы психологической помощи для врачей и пациентов. Нужны они там, на ваш взгляд?
— Я с опаской отношусь к психологам, к психологической службе, к службам психологической поддержки и так далее. Однако признаю, что психологическая поддержка нужна. Но разве только медикам? Она же нужна и чиновникам, и руководителям… Все в стрессе. Никто в мирное время не был готов к такой необъявленной битве. Но психологическая поддержка может быть разной. Прежде всего она должна идти текстом, словами.
Какая разница — Дагестан, Чита, Санкт-Петербург, Кострома? Посттравматический синдром будет у всех. Люди, в общем, одинаково устроены, везде.
Мы ежегодно собираем на Дне памяти в фонде «Вера» родителей, потерявших детей. В прошлом году к нам впервые приехали мамы из Дагестана. Много рассказывали про то, насколько им там сложно. Все-таки женщина в мусульманской семье остается женщиной — а там не очень хотят видеть ее тревоги, переживания, слезы. «Нового родишь».
И я поняла, что там же масса мам, потерявших детей. Почему так мало к нам приезжают из Дагестана? Надо попробовать сделать там группу. И вот, в одну из поездок с «Регионом заботы» мы собрали в кафе мам, потерявших детей, разного возраста. Мне удалось тогда организовать им подарки, пироги… Ботлихские пироги от какого-то кондитера, которая выиграла конкурс мировых кондитеров. Эти пироги купил и передал им — каждой поименно — Владимир Абдуалиевич Васильев, глава республики Дагестан.
И вот, мы сидели и вспоминали их детей. И сначала было много агрессии по отношению к медицине, потом много рассказов о сложных беседах с родственниками, о ссорах, об одиночестве. Потом были рассказы о детях. Много смеха, улыбок, светлых слез… Все шло ровно по тому сценарию, по которому обычно идет День памяти в Москве, день, когда собираются родители со всей страны.
Люди — это люди. Мамы — это мамы. Родственники — это родственники. И посттравматический синдром что в Китае, что в Америке, что в Дагестане, будет. Людям нужно чувствовать плечо и поддержку везде и всегда.
Конечно, нужна поддержка. Я просто не знаю ничего про группы психологической поддержки. А кому-то и они нужны, конечно же. И волонтерские, и не волонтерские. Поддержка нужна.
Знаете, как медикам приятно, что их кормят? Что приезжают люди, привозят клубнику, привозят что-то из фермерских хозяйств. Медиков ведь государство не кормит. Если ты работаешь 24 часа, то тебя надо обеспечивать питанием. И очень приятно, когда врачей кормят и кормят вкусно, кормят с любовью, домашней едой.
Там, в Дагестане, фонд «Инсан» делал семь казанов плова — каждый по 300 килограммов, если я не ошибаюсь. Огромных семь казанов — они кормили медиков в Рамадан. Это приятно же. Приятно быть любимым. Приятно быть любимым, если ты медик, и если ты не медик, если ты в сложной ситуации и, если в простой, да в какой угодно ситуации, ты имеешь на это право. В Дагестане или нет.
— Можно сказать, что пик в Дагестане уже пройден?
— У меня недостаточно информации, чтобы делать выводы. Судя по тому, что говорят врачи, по состоянию больниц, — да, Covid-19 уходит. Но там есть другая специфика. Городская клиническая больница Махачкалы или инфекционная больница — это две клиники, которые останутся до последнего работать с Covid-19. И нагрузка врачей там будет возрастать. И усталость будет расти, со временем, и к ним будут продолжать привозить отовсюду самых тяжелых пациентов.
В процентном соотношении количество тяжелых будет больше, количество смертей будет больше, а усталость уже накопилась. Так что да, с точки зрения новых случаев заболевания, наверное, пик уже пройден. Но главное — не расслабляться. Пройден пик или не пройден, через месяц поймем.
СИЗы, как огнетушители, должны быть везде
— Какие-то выводы Минздрав Дагестана сделает после этой ситуации? Или это вопрос не к Минздраву, а к людям?
— Да вообще, ко всем вопрос абсолютно. Ко всем. И к Минздраву, и к людям, и к руководству региона. Причем, каждого региона, не только Дагестана.
Дагестан — удивительный, сложный, притягательный, магнетический регион, абсолютно непредсказуемый по прогнозам. Что там получится или не получится, не знаю. Дагестан — это другая планета.
— А вот обычные люди, их привычки как-то могут поменяться?
— Нет, мне кажется: и кровь, и культура сильнее карантина. Я бы так сказала: надеюсь, что они не поменяются. Хотелось бы, чтобы осталось это очарование, сила, горячность.
У меня же все равно взгляд туриста, как ни крути. И то, что мне кажется очарованием, для человека внутри может быть результатом большой боли. Но мне хочется, чтобы самобытность никуда не девалась. Маски, наверное, будем все продолжать носить. Но, опять же, мусульманской женщине не привыкать закрывать лицо.
— Фонд «Правмир» собрал почти 60 миллионов на средства защиты. Вы понимаете, почему случилась такая беда с СИЗами?
— А где их было взять в нужном количестве? Поначалу была беда. И в больнице в Коммунарке тоже поначалу белые костюмы через стерилизатор пропускали. Но я, поездив, навидалась и другого: когда СИЗы есть, но их не надевают, потому что «а зачем?»
Откуда был дефицит, тоже понятно. Все очень просто: мы в целом не были готовы к такой эпидемиологической ситуации. И в Европе, и в Америке это случилось раньше, чем у нас. Производителей было не так много, стратегический запас был раскуплен. Москва купила завод по производству масок — заранее купила, но масок стало в достатке, наверное, только в начале мая.
Мы уже начали свои СИЗы производить. Очень удобные, российского производства, — совместный проект компаний Bosco di Ciliegi и Cotton Way. Они значительно удобнее, чем Tyvek. И значительно более экономичные. Если я не ошибаюсь, Москва порядка 13 миллиардов сэкономит на новых СИЗах, потому что их можно стирать. Плюс они удобнее в работе, ткань более приятная.
Но для того, чтобы это все появилось, нужны были лекала, процессы, расчеты, закупка тканей, поиск сотрудников, которые будут сидеть и шить, доставка. Это все за один день не сделать. У меня есть фотографии, как выглядит центральный склад в Москве на Дубининской улице, где хранится запас СИЗов и масок. Как в порту: от пола до потолка и до горизонта ящики, ящики, ездят маленькие трактора, все это разгружают. Каждый день туда приезжают из разных больниц и учреждений соцзащиты, здравоохранения. Все это погружается в машины круглосуточно.
Мы тоже поначалу СИЗы экономили, у нас не было тогда ковидных хосписов, и мы прям экономили-экономили и решили в руки больше трех масок не давать. Сейчас, слава богу, мы уже ничего не закупаем — централизованно берем, но потребность все еще есть.
У меня довольно много было разговоров с иностранными коллегами, но я не спрашивала, был ли у них дефицит. Можно спросить. Здравый смысл подсказывает, что на первом этапе этот дефицит был везде. Например, инструкцию, как самостоятельно делать экраны из подручных средств, нам прислали из Израиля и из Англии. Степлером, клеем, пленкой для обложек. Раз они сами это делали, самостоятельно, — наверное, тоже испытывали определенный дефицит. Вряд ли это у них было хобби такое — защитные экраны делать.
В общем, что говорить… Наша расслабленность по поводу эпидемиологии к этому и привела. В мире. Не только в России. Везде было тухло. Теперь, будем надеяться, в любой организации, где есть скопление людей, будет хотя бы недельный запас средств индивидуальной защиты. В школе, в детском саду, на заводе. Вот, есть противопожарные меры и всюду есть противогазы, огнетушители и план эвакуации. И так же теперь, на всякий случай, будут везде СИЗы и дезинфекционный раствор.
Над текстом работали Ксения Сергазина, Дарья Кельн, Наталья Костарнова, Екатерина Высоких