Сегодня Тиссен широко известен как нейрорентгенолог и эндоваскулярный хирург, он стал основоположником спинальной эндоваскулярной нейрохирургии. В марте Теодору Петровичу исполнилось 82 года, но он продолжает оперировать.
— Вы работаете в нейрохирургии 50 лет, что изменилось в диагностике и лечении за это время?
— Диагностика сейчас – это ангиография через бедренную артерию. Вводится контрастное вещество, оно хорошее и почти не дает осложнений, только у аллергиков. А аневризма устраняется спиралями. Есть разные спирали, есть приспособления, которые укрепляют сосуды, чтобы они не разорвались, или клеевые композиции.
А раньше, кстати, контрасты были не такие, как сейчас, они давали эпилепсию. Надо было уметь такой контраст ввести. А если это спинной мозг, надо катетеры ввести в аорту через бедренные, а затем и межреберные артерии. А сосуды, снабжающие спинной мозг, очень тоненькие. Представьте себе катетер в 1 мм, а проводник еще меньше 1 мм. И его надо ввести именно в аневризму, это очень трудно.
В 90-х годах, когда я защитил докторскую, я получил звание профессора, хотя у меня не было отделения. Только из-за того, что я внедрил метод лечения парализованных людей или пациентов с кровоизлияниями в спинном мозге. Он позволяет выявить причину, почему парализовало человека, почему он не ходит, не может мочиться. По возможности мы устраняем причину, но иногда сделать ничего нельзя.
Недавно на приеме один летчик был, генерал-лейтенант. Он в Германии месяц лечился, немцы у него ничего не нашли. Езжайте, говорят, к Тиссену в Москву. Его сюда на каталке уже привезли. Ему 80 лет, здоровый такой мужик. И мы нашли причину, обнаружили аневризму в нетипичном месте — на поясничном уровне.
— Почему немцы не смогли разобраться, а вы смогли?
— Немцы не думали, что аневризма так низко может быть и она брала начало из тоненького сосудика. Мы допустили такую вероятность, вернули ему возможность ходить. Перед Новым годом он звонит и говорит: «Теодор Петрович, я сегодня 100 грамм коньяку выпил за себя и 100 грамм за вас. И сейчас еще выпью».
— Вы описываете пациентам риски операции?
— Некоторые не говорят, я же считаю важным говорить: может так быть и вот этак. Не каждый хочет, чтобы позвоночник ему раскусили и открыли, а надо еще знать, поможет или нет. Пациенты сами должны принять это решение. Аневризма такая маленькая, а сколько горя приносит! Человек не может ни в туалет сходить, ни вообще ходить. Спинной мозг не зря в народе называется центральным нервом.
— Сколько операций за год вы делаете?
— За год до 50 аневризм я оперирую. Могли бы больше, но не хватает катетеров, один стоит 100 тысяч рублей. Затраты по такой операции на одного человека — 700 тысяч, а квота — всего 400 тысяч. Людям самим иногда приходится деньги искать. Пациентов много, а расходных материалов не хватает.
— Врач имеет право на ошибку, как вы думаете?
— Был при Хрущеве такой министр здравоохранения — Николай Петровский, очень хороший человек, помню, как он на свое 90-летие стакан коньяка махнул. Он еще работал директором института кардиохирургии, начинал пересадку органов в России, с почек начал.
И однажды родственники пациента написали Петровскому жалобу на нас. Министр нас вызвал и спрашивает: «Это ошибка ваша или случайность?» Мы объяснили, что случайность. Министр ответил: «Ну хорошо». И больше никаких разборок не было. Вот я вам привел пример. Это была ошибка или не ошибка? Мы больного предупреждаем, что может такое быть, о многих рисках, связанных с вмешательством в спинной и головной мозг людей, известно. Иногда приходится рискнуть, чтобы вытянуть больного.
— Хирург живет с высокой степенью ответственности. Это же тяжело для психики. Как вы справляетесь?
— Очень тяжело. Когда в больнице проблемный больной, ты себе дома места не находишь. Помню, была у меня пациентка — женщина-акушерка. У нее руки и ноги сами слабели, я нашел аневризму, хорошо закрыл ее. А тогда не было КТ и снимков, я переживал, жена все спрашивала: «Что ты так переживаешь?» И за всех пациентов почти переживаешь, и надо уметь с этим жить и работать.
Некоторые из пациентов объявляются сквозь годы, и это очень радует. Звонит мне больной, который оперировался в 1994 году: «Теодор Петрович, вы мне дважды аневризму закрывали, никто не брался, а вы взялись и сделали. Сказали: ноги будут парализованы, но зато вы будете жить. Прошло 26 лет, я вырастил трех детей, всех воспитал, уже и внуки есть. И мама, и жена вам передают привет». Это дорогого стоит.
Майор сказал: «Иди на врача, ты сможешь»
— Теодор Петрович, сами вы из семьи репрессированного, как это повлияло на детство, юные годы?
— Да, отца в марте забрали, а я появился на свет на Украине в мае 1938 года. У меня еще было два старших брата — Николай и Петр. И вот я негодный родился. Почему негодный? Потому что маму тут же из колхоза выгнали, она мыкалась с тремя детьми.
Уже позднее я стал разбираться с отцовской историей. В армии же как? Надо в партию вступать, а я не мог как сын репрессированного. Мне говорят: «Напиши Семичастному», это был главный КГБшник у Хрущева. Я написал, и за одну неделю все прокуроры, что были на Украине, мне письма прислали: отец не виноват, его реабилитировали, а мама имеет право на пенсию. Мама к тому времени жила в Казахстане у старшего брата.
— Как мама справилась, оставшись одна с тремя детьми?
— Очень трудно было, конечно. Из-за переживаний у нее молока не было, из колхоза выгнали, а в колхозе тогда трудодни получали. Нас выслали в Удмуртию как семью репрессированных. А потом началась война, пришли немцы, начали нас из деревень выгонять, дома сжигали. Так мы во второй раз потеряли дом.
В 1943 году мне было 5 лет, я помню только электростанцию на реке Днестр, то, как мы жили у старенькой бабушки в старой избе и картошкой питались. Потом нас куда-то еще отвезли, кажется, в Румынию или Польшу. Жили там у помещика, мама на него работала. Когда нас освободили, мы все хотели домой, но никаких домов ни у кого не было. Тогда кого в Удмуртию выслали, кого в Коми АССР. Так мы снова оказались в Удмуртии, где прожили 10 лет.
— Там и школу окончили?
— Да, и в школу я пошел в 9 лет, как Ленин. Начальную окончил в поселке Тюлькино-Пушкари. А когда поступил в 7-летку, ходил каждый день через тайгу 10 километров. Зимой, когда дни стояли короткие, жил у старика со старухой, со мной ребята из других деревень жили. Но не все зимой в школу ходили, мало кто хотел учиться.
— А вам хотелось?
— Конечно. Ну а что же? Идти торф добывать или лес рубить? Старшие братья с 14 лет работали сучкорубами, получали за это 600 граммов хлеба. А я как иждивенец получал 200 граммов. Это до 47-го года, в 1948 году Сталин деньги поменял и мы могли купить уже килограмм хлеба, отстояв в очереди.
Я и 7 классов мог закончить, тогда и 7 классов было хорошо. Матери говорю: «Давай я буду еще в 8-м классе учиться?» Уже и паспорта стали давать тем, кто помоложе, старикам не давали. А если дают паспорт, ты уже можешь уехать. Я получил паспорт и поехал в Коми АССР, где и пошел в 8-й класс. Там жили моя тетя и двоюродный брат. Она закройщица была, а он работал на сплавах. Так я оказался на станции Микунь, которая идет от Воркуты до Москвы, близ Устьвымлага. И в той школе нас учили люди очень грамотные, видимо, из университета. Замечательные, интеллигентные были учителя, физику и химию они прекрасно преподавали.
— Видимо, отсидевшая интеллигенция?
— Да, они по 10 лет отсидели. Я до сих пор помню деревянный двухэтажный дом, в котором была школа. Кругом были одни лагеря и детский дом. Учителям давали дома, уголь, дрова, чтобы они детей учили. На этот раз я в школу ходил не 10 километров, а всего 5. Придешь весь белый, в инее, зимой до 35 градусов доходило. А учитель: «Не трите, не трите щеки». Преподаватели никогда на нас не ругались, с теплотой относились. А потом я вернулся обратно в Удмуртию. Один из братьев работал на лесоповале, а летом торф добывал. Старший выучился на машиниста. А в 50-е годы молодежь ринулась в Казахстан. И мы со средним братом тоже поехали.
— Сколько лет вам было?
— 18. Только приехали в Актюбинскую область, дождь зарядил на 2 недели. Мы жили в землянке, там москвичей полно было. И хорошо, что у одного из них было радио большое, мы его целыми днями слушали. Есть было почти нечего. Дождь прекратился, нам бочку арьяна привезли, это кислое молоко после обрата. И хлеб, такой хлеб я в жизни не видел. Работал я слесарем на дизельной электростанции. Учился в вечерней школе, потом меня забрали в армию и я служил под Москвой. Тогда учения подолгу были, по 5 суток. Бывали такие задания: подготовить атомный взрыв. Дают ящик тротила, и солдаты готовят атомный взрыв.
— Медицина как в вашей жизни появилась?
— Когда я служил, моим личным начальником, а также командиром службы полка, прошедшим фронт, был один майор хороший. У него два сына было, врачи, он мне и сказал: «Иди на врача, ты сможешь».
— Как же вам хватило знаний поступить в московский мединститут?
— Я не зря вам рассказал про учителей, они ведь не только добрые и душевные были, но и учили хорошо. Начинался Карибский кризис, мне начальник посоветовал быстрее сдавать документы в медицинский институт, чтобы дембель заранее наступил. Я поступил во 2-й мед.
— Трудно было?
— Нервно было. Уже три года после школы прошло, надо было вспоминать все предметы. И я еще служил, но мне свобода была: старшина давал мне маршрутные листы, чтобы я мог покидать часть.
И тут в Сокольниках открывается американская выставка, приехал президент Никсон. Я со своей девушкой выписал себе маршрутку и пошел выставку смотреть, она так захотела. И мы опоздали вовремя вернуться, меня патруль поймал. Я в форме был, без формы не имел права ходить. Начальник части говорит: мы тебя накажем, но для тебя это будет хорошо, а у нас будет причина тебя заранее демобилизовать. Это был сентябрь 61-го.
— Как и на что вы жили? Мама наверняка вам помогать не могла.
— Какое там, никто не помогал. Жили в Алексеевском студенческом городке, по 4 человека в одной комнате. Я иногда ездил в свою часть, старшина мне вываливал банки с мясом, рыбу замороженную: «Забирай!» Стипендия была 20 рублей. Но у меня тетя недалеко жила, я иногда к ней заезжал. На второй год устроился в «Матросскую тишину» санитаром. Работал в буйном отделении, туда с удовольствием студентов брали. Это еще плюс 22 рубля. И я даже маме мог посылки с продуктами отправлять.
— Работа санитаром в психбольнице — мощный опыт?
— Мощный. Я подготовленный был, крепкий. Хоть и худой, а за себя мог постоять, мог и часового снять с поста врага, и буйного простынями связать. 5 лет я там проработал.
И тогда я впервые гипофиз увидел
— Куда вас распределили работать после диплома?
— По распределению я отработал 3 года в Шереметьево экспертом-неврологом летного состава. Тогда создавали международные отряды, нужно было набирать комиссию. Сначала меня направили в МОНИКИ на полгода, я изучал неврологию, выучил все заболевания нервной системы. А через 3 года я начал работать в институте нейрохирургии им. Бурденко. Вообще-то меня пригласили сюда с самого начала. Уже на 6-м курсе я хотел заниматься именно нейрохирургией. Это самая закрытая и трудная отрасль в медицине.
— Почему самая трудная?
— Потому что это головной мозг, отвечающий в нашем организме за самые важные функции. Федор Андреевич Сербиненко, основоположник эндоваскулярной нейрохирургии, был великим человеком. Он придумал делать силиконовые баллоны, которые вводятся в сосуды через тонкий катетер. Федор Андреевич меня и представил тогдашнему директору института Александру Ивановичу Арутюнову. Он еще вместе с самим Бурденко работал.
Федор Андреевич меня заводит к нему и говорит: «Вот молодой человек, который 5 лет в психиатрии проработал и психиатрию на пятерку сдал». А я даже записывал иногда стихи, которые сумасшедшие сочиняют. А Арутюнов спрашивает: «Бернарда Шоу читали?» «Вы знаете, у меня времени не было Бернарда Шоу читать. Я в общежитии жил, таких книг у нас не было, в основном учебники», — отвечаю я. И тогда Арутюнов пригласил меня присутствовать на своей операции по удалению гипофиза.
Гипофиз в турецком седле сидит, и когда увеличивается, у человека появляется разная клиника — иногда большой череп, большие руки, иногда он слепнет. Его надо удалять. А у нас нейрохирургии не было в институте, мы только на собаках оперировали. Конечно, я пришел на эту операцию и тогда впервые гипофиз увидел. Я затем написал 5 страниц, как проходила эта операция, и отдал секретарю директора. Арутюнов приказал зачислить меня в ординатуру прямо на моем докладе, а я уже получил распределение в Шереметьево.
— Но все же 3 года вас здесь ждали?
— Нет, 2 года. Федор Андреевич договорился с Лечсанупром, меня на год раньше отпустили. Так я в 1969 году оказался в Бурденко и до сих пор здесь. А авиация мне чем помогла? Я просил летчиков привозить мне медицинские журналы и изучал опыт западных коллег.
— Как можно столько лет работать на одном месте?
— Я не только здесь работал, еще в 33-й больнице в нейрохирургии ночами подрабатывал. Все аспиранты так делают, зарабатывать же надо было. Я женился к тому времени, жена в «Аэрофлоте» работала.
— В травматологию привозили, наверное, самых тяжелых пациентов — и битых, и покалеченных?
— И вшивых. Один раз стою, а санитар мне говорит. «У вас халат свежий, но он весь во вшах». А я ему: «И ты тоже весь во вшах». Тут же больной лежит на асфальте без сознания, ему надо пункцию сделать. Он только что из тюрьмы, весь вшивый, под «этим делом». Таких случаев сколько угодно было. В этой больнице я тоже довольно долго отработал — лет 6. Тогда ни КТ, ни МРТ не было, но был аппарат, чтобы ангиографию делать. На нем еще никто не мог работать, кроме меня, а у меня уже опыт был, в институте были такие аппараты.
— Жена с пониманием относилась к вашим ночным дежурствам?
— С пониманием. Я все успевал, еще и дачи строил параллельно.
— Как жена хирурга должна встречать мужа в день операции? Не лезть к мужчине с вопросами? Или, напротив, поинтересоваться, как все прошло?
— Сначала она не задавала вопросов, когда стала старше, стала спрашивать. Переживала за мальчика одного из Дагестана. Он шел из школы, упал и встать уже не мог. Аневризма. Его прислали сюда, мы сделали ангиографию. Папе я сразу сказал, что квоту надо добывать. Мы его прооперировали, он ходит и живет обычной жизнью.
— Почему вы стали заниматься именно спинальными аневризмами?
— Федор Андреевич Сербиненко, мой учитель, сказал мне: «Теодор, займись спинальными делами, никто толком этим не занимается, и диагностики никакой нет». Я и занялся.
— Не пожалели, что стали врачом?
— Нет, не пожалел. Особенно когда узнал, что отца убили. Я решил, что людям нужно помогать. И помогаю до сих пор.
Фото: Сергей Щедрин