О православном предпринимательстве, обществе и о том, чего не хватает современному человеку, «Эксперту» рассказывает игумен Филипп (в миру Вениамин Владимирович Симонов), доктор экономических наук, директор департамента макроэкономического анализа и методологического обеспечения деятельности Счетной палаты РФ, заведующий кафедрой истории церкви исторического факультета МГУ им. М. В. Ломоносова.
— Что такое православное предпринимательство?
— На рубеже девятнадцатого-двадцатого веков в России сформировались две серьезные категории предпринимателей, к которым можно было применить конфессиональное определение: старообрядцы и евреи. Старообрядцы, организовавшие серьезный производственный бизнес, не забывали о социальной проблематике. Явление православного предпринимательства мы можем увидеть на примере Прохоровской или Морозовской мануфактур. Их владельцы уделяли огромное внимание быту рабочих, медобслуживанию, образованию. На Трехгорке строились дома для рабочих, где они жили в очень приличных условиях. Там были общественные столовые, библиотека, медпункты, где оказывалась медицинская помощь, обязательно была школа, где дети рабочих получали начальное образование. И все это обустраивалось только из кармана предпринимателя.
— Зачем предпринимателю это было нужно?
— Думаю, что любой предприниматель, православный или неправославный, понимает, что те дополнительные доходы, которые в марксизме называются прибавочной стоимостью, а далее — прибылью, получаются не вполне социально естественным путем, а являются результатом эксплуатации. А эксплуатация — это присвоение чужого труда. А присвоение чужого труда есть воровство.
— Человек воспринимал это как воровство?
— Ведь не зря купцы церкви строили по всему Замоскворечью. Сказано же: «Не укради». А выходит — нарушение заповеди, грех. И надо его отмолить. Ну я могу, конечно, пойти сам лоб по церквам расшибать, и это было, пустите, дескать, душу на покаяние, но на это нужно время, а у меня же бизнес, я руковожу предприятием. Поэтому либо я церковь построю — может, кто помолится за мои грехи, — либо я тем, у кого украл, отдам. Хоть что-то. Но раз я не могу ходить, раздавать (хотя и деньги раздавали в виде премий), отдам вот таким образом. И пусть мои работники поживут по-человечески, поедят, болеть меньше будут, и дети их пусть учатся. Вот на этом фоне, из осознания понятий праведности и греха, возникло то, что можно трактовать как феномен православного, а скорее христианского предпринимательства.
— А что сегодня?
— Возникает некая среда. Люди крестились в двадцать-тридцать лет, изучили основы христианства, не только Символ веры, а и богословские труды, некоторые закончили Свято-Тихоновский институт. И у них тоже возникает вопрос: а как же быть? Часть из них понимает, что их прибавочная стоимость — это чужая украденная зарплата. Большинство осознает, что их капитал прирастал за счет государственного кармана — ведь с 1992 года единственным источником первоначального накопления капитала были госбюджет и государственная собственность. И вот на этом фоне они пытаются примирить истины, в которые они поверили, с той реальностью, в которой живут. И возникает разговор о православном предпринимательстве. Но если на рубеже девятнадцатого-двадцатого веков православный предприниматель манифестировал свою веру социальной активностью, то нынешний манифестирует ее душеспасительными беседами и участием в «православных мероприятиях». Он на молебен сходит, к патриарху сбегает на день рождения, за архиереем пойдет. Мы еще с советского времени привыкли к «мероприятиям», это, наверное, нельзя быстро в себе изжить. А глубокого осознания экономики в терминах «праведность» и «грех» почему-то не возникает. Воцерковление пока оказывается поверхностным.
— Строятся же церкви. Есть благотворители.
— Раньше были социальные структуры. А сейчас в Москве и Подмосковье не построено ни одной больницы вроде Первой Градской, в которой, как было сказано в ее первом уставе 1833 года, «все бедные и неимущие обоего пола люди принимаемы и лечены будут безденежно, кроме достаток имеющих». Нет ни одной богадельни бесплатной, чтобы бабушку какую одинокую туда пристроить, чтобы она свою жизнь скоротала в нормальных условиях. Не строят богадельни, никак не строят. А строят церковь на Рублевке. Золотом все сияет.
Я, когда вижу это, вспоминаю начало своего церковного служения на Варварке. В этом районе была община бандюков. И вот, бывало, идешь к ранней обедне, а уже из окон Знаменского собора все сияет, горит изнутри. Заходишь, и везде, где можно воткнуть свечку, она горит. Да толстые свечи, самые дорогие. Значит, на «дело» ребята пошли. Через какое-то время приходишь, опять все полыхает. Значит, успешно сходили. Чистой воды страх и суеверие.
Вот и в сегодняшнем воцерковлении, на мой взгляд, тоже слишком много суеверного.
— В сиянии?
— Оно так проявляется — в демонстрировании. И вы попробуйте кому-нибудь что-нибудь скажите. Такую гордыню навстречу увидите! А ведь те же Третьяковы, Морозовы — они же правду иногда любили слушать. А нынешние не выносят правды. Притом что много православных предпринимателей. Я двадцать лет уже монах, и этот вопрос, а что делать, чтобы быть православным предпринимателем, который часто задают и на исповеди, и просто в разговоре, и на экспертном уровне, — он у меня уже вот где.
— А что, правда, делать-то?
— Что я могу ответить, помимо Христовых слов: «Продай свое имение и раздай нищим, возьми крест свой и следуй за Мною»? Если уж ты такой православный, прочитай Евангелие, там все сказано. А если человек спрашивает у священника благословения на то, подать милостыню или не подать… Хочешь подать — подай, не спрашивай у меня. Я тебе в этом случае зачем? И есть некоторая недоговоренность в этом новом православном предпринимательстве. Если те, прежние, смотрели на Бога и на убогих, которые просят помощи, то эти смотрят на себя. Они смотрят не на «искусство в себе» а на «себя в искусстве». И такой взгляд портит очень это православие. У нас очень мало людей из бизнеса, которые делают, а не говорят. Разговоров много, а делают — единицы. Православное предпринимательство — это православное дело, или, как говорили святые отцы, делание. А делание — это подвиг. Это не языком молоть, а землю копать и крест носить. Помните, в 1917 году, после переворота, было сказано: «Проговорили Россию»? Не «проговорить» бы нам христианство.
— Но все же известно, что люди жертвуют, например, на детские дома.
— Если человек сказал, что жертвует на детские дома, он может дальше это не делать. Господь его уже наградил той славой, которую он здесь получил. Но для спасения души он не сделал ничего — все проболтал. А вот если он промолчит, то тогда — слава Тебе, Господи. Вот тогда я за него рад, за его метафизическую перспективу. Но большинство любят сделать и награду здесь и сейчас получить. А ты просто делай!
— Молча?
— Спокойно. Веди детский дом, пока есть на это средства. Их тоже ведь Господь дает. Они могут кончиться, а пока есть — делай. Не надо оркестра, не надо почета. С молитвой делай, и все получится. В свое время, когда создавался миссионерский отдел, были у нас организационные заседания — сто лет ведь было потеряно в плане миссии со времен Иннокентия (Вениаминова), Макария (Невского) и других. И кто-то из архиереев сказал: «Надо написать методические указания для священников. А то, бывает, батюшка отстроил церковь, золотом покрыл, иконостас сделал, крестильню поставил, забор, дом для причта: молись не хочу. Так не хотят молиться, никто не идет. И ему надо методически объяснить, как привлекать людей». А сидел старый уже владыка на том заседании, и говорит: «Да-да, конечно. Обязательно надо написать методичку. И что же мы в ней напишем? Батюшка, а вы Богу-то молиться не пробовали?»
— Зачем просят благословения на добрые дела?
— Думают: ага, батюшка благословил, значит, он уже знает, что я работаю на эту тему, это хорошо, мне зачтется. А потом — в Чистый переулок и просят медаль размером с тарелку. Наверное, это остаток советского периода, партсобраний, сборов. А может, новое приобретение. Американо-протестантское: «Вы хотите поговорить об этом?» Эти психологические границы трудно перейти. И пока немногие переходят. Я иногда узнаю о людях, что они кого-то содержат, кому-то помогают. Со стороны узнаю, нечаянно. Эти люди ходят ко мне на исповедь, но никогда не рассказывают. И я не спрашиваю. Живут по Христовой заповеди, слава Богу, пусть живут.
— Отец Филипп, а почему именно старообрядцы занимались социальным служением?
— Православие — в случае его глубокого осознания — помогает социальному служению. А старообрядцы к концу девятнадцатого века уже лет триста свое самосознание защищали. Они глубже принимали православное христианство. Все-таки Великороссийская церковь, как они ее называли, оказалась более поверхностной. Что события после 1917 года и показали: они своих попов прятали, а великороссийские крестьяне с колокольни часто спускали. Такое разное состояние религиозности. До 1917 года считалось, что все кругом православные. А ведь были, например, чудесные обычаи. Например, в конце девятнадцатого века в Рязанской губернии — обряд катания попа. Бездождие, выходит священник на поле служить молебен о даровании дождя. А после молебна его заваливают и по полю катают. Как он есть — в облачении. Если попа не покатаешь — дождя не будет. И это девятнадцатый век, Святая Русь. И таких обычаев — выше крыши, если мы по этнографии пройдемся. Живое язычество.
— Ну сейчас-то ничего подобного нет.
— Если людей заформализовать, то так будет. Задача не увеличить число формально православных, а увеличить число спасающих свою душу. Сказано же: «Спасая, спасай свою душу». Если мы донесем, что они тут не для магии, не для того, чтобы галочку поставить, свечку воткнуть и на сем закончить, а чтобы привнести в свою жизнь святость, то у нас будет больше реальных православных. Реальная жизнь возникает долго. И не надо торопить. Веру дает Бог, а Он долго терпит, долго ждет. Насильно в рай утянуть нельзя. Моя пастырская задача — создать обстановку, которая не оттолкнет человека. Вот моя бабушка когда-то перестала ходить на приход при Даниловском кладбище. На Пасху, при освящении куличей, было принято давать пожертвование — рубль, и бабушка увидела, как одна старушка замешкалась и рубль этот не успела дать вовремя, а священник на нее крестом замахнулся: «Давай, давай рубль свой скорее». И бабушка сказала: «Так мне нехорошо стало, больше не пойду туда». Вот этого церковному человеку оказалось достаточно. И мы не имеем права так ошибаться.
— Много ли людей приходит сегодня в церковь?
— В социальных процессах, как в море, бывают «приливы» и «отливы». Сейчас «отлив». Большой «прилив» случился, когда было плохо. Сейчас стало полегче. А человек ленив. Сделать лишний шаг в ущерб себе всегда тяжело и не хочется. А сходить в церковь — это тяжело: надо встать в шесть часов, не евши, кофе не попивши. Идешь — темно. Пришел, а скамеек нет, не посидишь. И когда вроде не каплет, гром не грянул, можно и поспать в воскресенье, в конце концов.
— Есть какие-то цифры?
— Социологическое исследование, которое проводилось в 2009 году с моим участием, показало: из 75 процентов назвавших себя православными не более 10 можно считать реальными христианами, что называется, практикующими. Это те, кто постится, раз в месяц или чаще причащается, знает, когда у них именины, соблюдает церковные праздники не гулянием, а хождением к обедне. Остальное — околорелигиозно. Вере нельзя научить. Ее можно только возгревать или гасить. И если пытаться технически подойти и только этим ограничиться (например, школьными уроками), то все быстро надоест, если человек не готов к церковной жизни. Ведь и сейчас бывает, например, приходят родители крестить ребенка, худо-бедно знают «Отче наш» и даже Символ веры с грехом пополам по бумажке прочтут, но это все их знания о христианстве. И от таких на вопрос: «Вы христианин?» — запросто получаешь: «Да вы что! Я православный!»