«Если ты не будешь лечиться — умрешь»
— Убедить человека лечиться, если он лечиться не хочет или боится, всегда сложно. Подростки часто не видят важности в этом, не понимают наших уговоров. Почему?
Анастасия Рубцова
— Во-первых, подросток находится в том возрасте, когда он ощущает себя бессмертным. Так работает его психика — у подростка еще нет концепции смерти и болезни как чего-то мучительного, просто не хватает жизненного опыта.
И так работает его гормональная система — потому что это в XXI веке подростки сидят в гаджетах и живут с родителями до 25 лет, а вообще говоря, на протяжении сотен и тысяч лет это был возраст, когда подрастающее существо куда-то бежит сломя голову, чего-то добивается, падает, обретает опыт. Врывается во взрослую жизнь, где ему нужно отвоевать себе место получше, и ищет, с кем бы размножиться. Гормоны работают на то, чтобы он как можно агрессивнее действовал во внешнем мире, а не на то, чтобы он чутко прислушивался, где у него кольнуло или заболело в организме. Так что подростку очень трудно думать о болезнях.
Плюс мозг подростка в 13–17 лет еще не до конца созрел, а гормоны еще дополнительно подтормаживают его работу. Много эмоций, мало самоконтроля. Время самоконтроля приходит позже, но взрослые все время про это забывают и требуют от подростка, чтобы он себя контролировал.
Давайте учитывать еще пару факторов.
У подростков картинка будущего еще довольно невнятная и туманная. Что-то там есть впереди, но причинно-следственные связи еще слабенькие — что к чему приводит и к чему в будущем может привести отсутствие сегодняшнего лечения.
Да что там, мы, взрослые, часто не по-взрослому ведем себя, когда речь заходит о лечении. У нас много иррациональных страхов, мы боимся врачей, боимся процедур, боимся, что «будет больно». Ничего странного, что всего этого и подростки боятся.
— И это же еще возраст протеста, что создает дополнительную сложность? Правильно?
— Создает. Подростку все время остро хочется, с одной стороны, принадлежать к сообществу «своих», быть со стаей — это так называемая конформность. А с другой стороны — отпочковаться от родителей, сказать: «Я не такой, как вы». Это так называемая сепарация. И вот эти две задачи, которые он пытается решать каждую минуту, создают такую дугу напряжения, что ни на что другое часто сил-то уже не хватает. Не только лечение, но и учеба у подростков, прямо скажем, идет не очень.
Иногда, хотя и не всегда, упрямое нежелание подростка от чего-нибудь лечиться — это отражение тихого сопротивления всей семьи.
Семья очень плохо понимает, что это вообще за конкретная болезнь и надо ли от нее лечиться, или «и так сойдет». Все пугаются взаимодействия с врачами, и врачи что-то такое сложное и непонятное говорят. И отношение семьи к докторам в целом недоверчивое и враждебное, хотя на словах они послушно говорят «да-да-да». И тогда подросток, как самый неустойчивый в системе элемент, озвучивает то, что другие члены семьи не говорят.
И тогда родители с облегчением разводят руками — «ну а что мы с ним сделаем», «мы же его заставить не можем», «сам должен понимать, не маленький».
— А можно прямо говорить: «Если ты не будешь лечиться — умрешь»?
— Если это правда, то можно. Рискну даже сказать: если это полуправда, все равно иногда можно чуть-чуть припугнуть. Ведь, как мы помним, подросток все равно переживает себя бессмертным, так что сильно мы его не напугаем. Но тут важно не слишком пугать, потому что в голове подростка все рискует свестись к драматической такой, байроновской картинке «ах, я умираю, оставьте меня все». Она нам тоже ни к чему, потому что лечиться совершенно не помогает.
А помогает обычно больше рассказывать подростку о болезнях. О том, как их лечат и к чему приводит отсутствие лечения. В виде житейских сюжетов, каких-то историй. Потому что, хоть они и протестуют против мира, но при этом жадны до информации о том, как этот самый мир устроен.
Фото: cottonbro / pexels
И есть шанс, что если мы будем про это рассказывать без дидактики, без бесконечных «должен», не с учительских позиций, а с дружеских, то мы будем услышаны. Конечно, нам важно самим этой информацией владеть. А мы, увы, владеем ею не всегда.
— Но, если ребенок тяжело болен, родители же обычно погружены в эту проблему?
— Вы знаете, если ребенок или подросток действительно болен тяжело, с угрозой для жизни — обычно и он сам лечению не сопротивляется, и семья включается. Например, в лечение от рака. Или от диабета. Или от каких-то генетических заболеваний.
Истории с сопротивлением обычно начинаются, когда лечиться нужно от какого-нибудь сколиоза или плоскостопия, или корректировать лишний вес, или следить за зрением. Когда врачи говорят «надо», но результат неясен, и непонятно, когда он будет вообще.
— А имеет ли смысл говорить подростку о своих родительских страхах и переживаниях? Это будет услышано? Или бесполезно?
— Я бы сказала, что смысла почти нет.
У подростков еще не очень хорошо с эмпатией в принципе — это раз. И у них не очень хорошо с эмпатией к родителям — это два.
То есть и о страхах, и о сомнениях, конечно, нужно говорить, но лучше не с подростками. Чтобы не перекладывать на них ответственность за свои чувства — они ведь, в общем-то, незрелые существа, и за наши чувства отвечать не могут. Они и за свои пока не могут.
Это не значит, что я призываю родителей играть в безэмоциональные статуи с каменными лицами. Мы можем между делом честно признаться: «Да, я за тебя боюсь, потому что ты мне дорог. Из-за этого я веду себя так-то и так-то. Я могу иногда орать, не спать ночами, от этого становлюсь раздражительной. Иногда я пытаюсь от тебя что-то требовать, потому что я за тебя боюсь». Но не в качестве обвинения, манипуляции или рычага давления. Не сработает.
— Но контейнировать свой животный страх потерять детеныша не стоит, потому что…
— …потому что подростки этот страх не сконтейнируют, у них просто силенок пока не хватит. От этого всем становится хуже, когда мы приходим за утешением туда, где нас некому утешать.
«Вылечим зубы — куплю смартфон». А так можно?
— Если тинейджер постоянно думает о том, как он выглядит в глазах других людей, особенно сверстников, если его ранит любая критика, то почему он не желает лечить то, что портит его физический облик? Например, тот же сколиоз. Тут же противоречие.
— Именно потому, что, как я уже сказала, внятной картинки будущего у тинейджера еще нет. Ощущение «я урод» — есть, и оно происходит с ним здесь и сейчас. Оно настолько сильное и захватывающее, что подростку трудно поверить, что выход из него в принципе существует. А тем более — построить какой-то пошаговый выход из этого состояния. Потому что с причинно-следственными связями у тинейджера тоже плохо.
Мы можем сказать: «Смотри, сейчас тебя это больно ранит. Но чтобы избежать этого, ты можешь сделать то-то и то-то». Этот прием может сработать, а может и нет. Всегда действуем наудачу. Иногда родители могут помочь, иногда лучше помогает терапевт. Потому что родители и подростки все-таки очень друг друга выводят из себя. А когда мы с кем-то друг друга очень бесим, то любую информацию по этой дуге напряжения донести необычайно сложно. И третья, нейтральная фигура полезна уже тем, что пока еще не успела никого разозлить.
— Отдельная тема — усилия для поддержания здоровья. Например, ежедневные физические упражнения трудно даются и взрослым, не все способны системно заниматься спортом. Как же быть с подростками, если физические упражнения им необходимы?
— У меня нет никакого хорошего ответа, любой ответ тут будет разговором в пользу бедных. Есть семьи, в которых умеют системно и последовательно создавать хорошие привычки, ритуалы, вырабатывать навыки. И есть семьи, в которых это почти никак не работает. Обычно вторые семьи как раз и приходят с возмущением: «Почему наш тинейджер не делает того, что мы сами не делаем?» Да вот строго поэтому.
Очень хорошо работает личный пример. Когда мы говорим «мы каждый день будем делать зарядку на жестком коврике». И делаем. Каждый день. Без пропусков.
Но этот подход требует большого родительского вовлечения, и иногда мы сами, родители, начинаем внутренне бунтовать.
Сколько можно, говорим мы себе! Уже 15 лет нашей жизни вложено в тинейджера, и опять нужно с ним заниматься, как с дошкольником!
Это действительно тяжело и немного обидно.
Ну тогда второй вариант — торг. Мне известны случаи, когда с подростком удавалось сторговаться: «Ты делаешь то-то и то-то, а мы тебе за это даем то-то и то-то». Но это требует хороших коммуникативных навыков переговорщика.
— И этот вариант требует денег.
— Необязательно! Нематериальные стимулы отлично работают. Главное — понять, что подростку важно и интересно. Например, «будешь делать вот это, и можешь приходить домой не в 22:00, а в 22:30. А то и в 23:00». Не стоит ни копейки, но вокруг этих возвращений, как правило, строится очень много детско-родительских конфликтов, и подросток будет сильно замотивирован и заинтересован в таком вознаграждении. Иногда это приводит нас к удаче.
— А если требуется отрыв от дома — поездка в санаторий, реабилитационный центр, длительное лечение в больнице? Для некоторых детей, особенно интровертов, это может быть болезненно. Какие слова, убеждения, действия, обещания могут здесь помочь?
— Все-таки пубертат — это время, когда хочется выходить за пределы своего дома и круга. То, что детям и взрослым тяжело, подросткам может быть даже любопытно. И больница, и санаторий, и другие совсем незнакомые места этого мира. Если не в кайф, совет все тот же — показывать причинно-следственную связь: «Ты это сейчас терпишь для того, чтобы…»
Иногда удается продать этот план подростку как испытание его силы и зрелости. Потому что они хотят себя испытывать, для тинейджера важно получать доказательства того, что он сильный и взрослый. На этой возрастной задаче тоже можно сыграть.
Иногда работают обещания и снова торг. В конце концов, сейчас у нас куча гаджетов и мессенджеров, и они позволяют оказывать поддержку на расстоянии буквально на каждом шагу. И он может брать ее не только у нас, но и у друзей, у других родственников — эту мысль тоже можно подсказать.
Фото: freepik.com
Дочь не пьет таблетки. Что делать?
— В качестве примера: «У старшей дочери ряд проблем с печенью и щитовидной железой. Синдром Жильбера, это требует пожизненного приема лекарств. Куча денег на анализы, врачей и препараты. Много таблеток в день — витамины, элементы, собственно лекарства. А она их не пьет! Прячет кучками по дому: то в столе найдем, то в косметичке. Почему? Молчит. Плюнули, свели все к одной важной пилюле. Но ужасно обидно, что лечения-то не вышло. Просто слили в унитаз усилия и деньги». Как быть, если подросток отказывается даже просто пить таблетки? И почему это для него проблема — просто принять лекарства?
— Тут, знаете, интересно было бы поговорить и с подростком, и с родителями о том, что на самом деле происходит в семье. Возможно, девочка действительно плохо понимает, что такое печень и щитовидная железа и к каким последствиям может привести то, что она эти таблетки не пьет? Подростки часто чувствуют себя «нормально», сигналы боли, дискомфорта от тела организм блокирует. И девушка действительно может не понимать, а зачем тогда таблетки глотать?
А может, не созданы какие-то простые рутины — нам всем, и тинейджеры не исключение, проще делать то, что встроено в рутину. Прозвенел будильник — выпила таблетки. Прозвенел второй будильник — выполнила еще какой-то нехитрый ритуал.
— Я сама недавно столкнулась с похожей историей, хотя пить таблетки у нас в семье — норма. Заказала витамины, сын прочитал этикетки и высказал претензии, что это все не прошло проверку в каком-то американском Роспотребнадзоре. Поэтому он пить эти таблетки отказывается. Я ему в ответ: «Пей витамин D!», а он мне: «Не буду! Эти таблетки не прошли проверку!» Почему просто нельзя взять, выпить и не спорить с матерью?
— Да, ужасно раздражает это подростковое самовольничанье, как говорила моя бабушка. Но приходится признать, что тинейджер — уже не ребенок, уже какой-то элемент в семье, с которым мы вынуждены вести переговоры, как по важным, так часто и по неважным вопросам.
Раньше можно было сказать: «Пей и не возражай». Сейчас уже нет.
Это требует внутрисемейной перестройки, и тут проблема может быть не столько в витамине D, сколько в том, что система сопротивляется этой перестройке.
— В этих новых отношениях родители больше не начальство, потому что дети выросли?
— Почему же «не начальство»? Тут не смена ролей, а смена стиля руководства. В некоторых статьях я сейчас читаю мысль, что с подростками нужно общаться «на равных», как со взрослыми. По форме — да, безусловно, мы должны оказывать им уважение. Но равными они нам станут, когда будут обладать тем же объемом информации, обязательств, когда сами начнут зарабатывать деньги и содержать себя. Вот тогда — да, мы партнеры. А до тех пор, пока дети от нас находятся в зависимости, начальство — родители.
Но мы вынуждены менять стиль управления. И поскольку наш «подчиненный» пребывает в измененном состоянии сознания большую часть времени, мы его постоянно спрашиваем: «Что у тебя в голове происходит и почему ты ведешь себя так? Почему ты смотришь на это так? Что ты думаешь про витамин D? Сядь, расскажи, чтобы я понимала, что у тебя творится в голове».
В истории с девочкой с синдромом Жильбера тоже имело бы смысл спросить, что происходит и почему она так делает. Не факт, что это поможет, иногда дети начинают плести невнятную околесицу, потому что у них нет никаких объяснений. Иногда уходят в глухую оборону, потому что родители так спрашивают, что понятно, что это не вопрос, а скорее агрессивное нападение: «Почему ты не можешь нормально таблетки пить?! Мы ради тебя убиваемся, а ты!» Но иногда удается спросить так, чтобы получить внятный ответ.
Детям не нужны родительские жертвы
— Еще один пример: «У сына проблемы с кожей, акне. Рекомендовали строгую диету, полный отказ от молока и всех молочных продуктов. А он привык каждый день выпивать литр молока, сырки любит, йогурты. Из-за этого почти каждый день скандалы. Как с маленьким». Еще один ракурс проблемы, когда лечение подразумевает отказ от чего-то любимого. И это не всегда еда, это может быть любимый спорт, хобби, компьютерные игры, наконец.
— Здесь мы опять же говорим о перестройке привычек. Привычки перестраиваются не за день и не в одиночку, это история для всей семьи. И она не всегда готова эти усилия прикладывать. Иногда, честно говоря, семье проще взвесить объем усилий, которые нужно приложить, и сказать: «Знаешь, да ходи ты с этими прыщами, пей свое молоко, иначе мама с папой будут заняты исключительно тем, что станут вырывать у тебя из рук творожные сырки. Пусть это будет твоя ответственность». Это не означает, что подросток немедленно скажет: «Ой! Действительно, это моя ответственность» и станет взрослым. Но это означает, что семья сэкономит ресурсы.
А иногда семья готова вкладываться, у нее есть на это силы и мотивация. Сколько времени занимает перестройка привычек? От 8 недель и дольше. Поэтому не надо думать, что — раз! — и подросток у вас за день перестанет все молочные продукты есть. Но через пару месяцев, если не опускать руки, какие-то изменения мы увидим точно.
— Честно говоря, я бы просто перестала покупать молоко всем членам семьи. Это хороший вариант или плохой?
— Нет здесь однозначного ответа. Для какой-то семьи это вариант хороший, для какой-то — плохой. Если, например, семья состоит из мамы и подростка, и мама равнодушна к молочным продуктам, то, наверное, полный отказ — хороший вариант. Если семья состоит из мамы, папы и троих детей, из которых одному подростку нельзя молоко, а всем остальным — можно, а кому-то и нужно, то это вариант не очень хороший. И я не сторонник того, чтобы под интересы одного члена семьи подстраивалась вся система.
Фото: freepik.com
— Чем отказ от своих интересов, принесение их в жертву может обернуться в будущем? Для подростка? Для отношений родителей и выросшего ребенка?
— Когда мы отказываемся от своих интересов раз за разом, у нас копится раздражение. И начинается классика: «Мы столько тебе отдали, а ты!» Мы связываем с ребенком чрезмерно завышенные ожидания, начинаем требовать от него платы за то, чего он, грубо говоря, не покупал.
— И что в принципе неоплатно. Чем можно оплатить данную родителями жизнь?
— Во-первых, неоплатно, во-вторых, на самом деле детям не нужно, чтобы мы жертвовали собой, своими интересами. Это и эволюционно, и по-человечески неправильно. Не надо вкладывать жизнь одного человека в другого, даже если это наш ребенок, потому что получается какая-то странная матрешка. Наоборот, с тинейджером можно уже мягко сокращать этот вклад, а не увеличивать.
— Жертвы — это исключительно наш выбор, за которым часто стоит вторичная выгода?
— Да, какая-то выгода за жертвами, конечно, стоит. И подросток обычно родительских жертв сам не требует, а если и требует, они ему вредны. То есть мы наносим вред и ему, и себе. Это надо понимать, но запретить нам так делать, конечно, никто не может. Мы же взрослые люди, это наше право.
— Хорошо, мы ничем не жертвуем, мы говорим ребенку: «Пей молоко, если хочешь». Через пять лет у него все лицо в рубцах, и он с обидой говорит: «Вы мне разрешали пить молоко, как мне теперь жить с таким лицом?»
— Ну, известно, что любой ребенок найдет, в чем упрекнуть родителей. Мы никогда не угадаем, в чем, поэтому и подчинять свои действия этим воображаемым упрекам какой смысл?
Хорошо, если у нас в голове есть какая-то система. И в каждый момент мы делаем столько, сколько можем. Если через пять лет ребенок упрекнет нас в чем-то — наше право помнить, что в тот момент ресурсов не было, чтобы вырывать у него из рук творожные сырки.
Если в семье чего-то не делается — обычно именно потому, что ресурсов нет. И нужно сначала всем набраться сил, чтобы они появились.
Ребенка заставить лечиться можно, а подростка — уже нельзя
— «Как заставить подростка сделать то, что он делать не хочет?» — спросила я у своего знакомого подростка. «Только применив грубую силу», — услышала я в ответ с некоторым ужасом. Чем чреваты грубая сила, угроза и шантаж? Так можно или все-таки нельзя?
— Не верю, что с подростками работает грубая сила. С детьми — да, иногда работает. Можно привести ребенка в кабинет к стоматологу, посадить его в кресло и заставить сидеть — привязать, пристегнуть, держать на руках. А с подростками это обычно не работает, у них много способов вяло сопротивляться, активно сопротивляться, ползуче сопротивляться.
Гораздо лучше — честный торг и переговоры. Угрозы я бы не сбрасывала со счетов, но честные. А шантаж плохо работает со всеми — и с детьми, и со взрослыми, и с подростками.
— А в чем отличие честного торга от манипуляции?
— Торг — когда мы ведем переговоры открыто. Я тебе это, а ты мне то. И договоренностей не нарушаем. Манипуляции — это когда мы умалчиваем, что я буду должен. Или недоговариваем, чего мы собираемся потребовать. Где-то мухлюем и недодаем то, что обещали. Полунамеком пообещали, но вслух ничего не прозвучало.
Фото: freepik.com
Или мы требуем от другого человека то, что он не может контролировать. Или в качестве условия выдвигаем абсолютно необходимую для выживания вещь. Нельзя все-таки жизненно необходимые вещи ставить в зависимость от того, будет подросток носить ортопедические стельки или нет.
— Получается, торг — это нормальная история? Когда ребенок предлагает: «Я согласен на реабилитацию, но потом я получаю новый смартфон».
— Да, если мы готовы этот смартфон ему купить. И если нам кажется, что цена подходящая. Если нет — можем предложить собственную цену, поскромнее. В семье постоянно происходит обмен ресурсами и взаимными обещаниями. Поэтому вполне себе можно поторговаться иногда, и вполне успешно.
— Стратегия получения удовольствия после боли и испытаний правильная? Например, малышам же покупают игрушки после похода к зубному. Или взрослые сами балуют себя после окончания трудной работы, годового отчета. Чем подростки хуже? Вознаграждение после неприятного — норма или баловство?
— Конечно, вознаграждение — норма. И не обязательно называть его словом «баловать». Это именно вознаграждение. Заслуженное. Когда организм, например, сделал трудную работу, преодолел какое-то испытание — он тоже получает вознаграждение в виде веществ, которые выбрасываются в кровь. Эндорфинов, опиоидов, которые вызывают ощущение эйфории и победы. То есть сначала было тяжело, больно, а потом организм нас вознаградил.
— Вознаграждаем подростков без всякого стеснения?
— Да. Радуем себя, вознаграждаем других. Но! Иногда мы пытаемся вознаграждать без запроса. То есть другой человек не успел ни о чем попросить, ему еще ничего толком не надо, а мы бежим его вознаграждать, потому что у нас самих в детстве велосипеда не было. Это бесполезно и вредно. Другая сторона не получает от этого никакой особой радости, она еще не успела ничего захотеть.
Так что за подростками всегда полезно внимательно наблюдать, чтобы понимать, чего они хотят, что им интересно. Это наши рычаги воздействия. Кроме того, это просто очень увлекательно, современные подростки довольно любопытные, мне кажется.
— А почему нельзя манипулировать? Например, сказать: «Я тебя 11 часов рожала, чуть не умерла, ты один из самых дорогих для меня людей, и твоя болезнь, твое сопротивление приносят мне боль. Пожалуйста, ради меня, ради нас с папой…»
— Да почему нельзя? Ну можем мы так сказать. Но хорошо бы добавить и объяснить что-то. Ответить на вопросы: «А почему моя болезнь тебя беспокоит? Чего ты боишься? Если я не буду лечиться, то что произойдет?» Эти вопросы неизбежно у подростков возникают, и на них надо отвечать. И себе тоже полезно на них отвечать.
— Как быть, если подросток проявляет агрессию? Кричит, кидает таблетки или ортез швыряет в стену?
— Главное, не пытаться в этой ситуации разговаривать, что-то доказывать. Когда у нас трехлетка так себя ведет, мы можем схватить его, обнять и сказать: «Зайчик, ты злишься, успокойся». А можем ли мы так сделать с подростком, очень сильно зависит от подростка. С некоторыми да, а с некоторыми уже нет. Да и нам, как родителям, трехлетку обнимать приятнее, чем неуклюжего орущего дылду. Так что можно просто сказать: «Прокричись, успокойся, потом поговорим».
— Я тоже за такой вариант, ну а как еще? Не кидаться же таблетками в ответ, в самом деле.
— Конечно, и ортезом в него бросаться не стоит.
А что, если оставить его в покое?
— Обсуждения проблем с подростками на родительском форуме, видимо, от прокачанной в психологии мамы: «Попытайтесь выяснить, чему так упорно сын сопротивляется на эмоционально-подсознательном уровне, что не принимает». Имеет ли смысл копать в этом направлении?
— Мне кажется, нет, не имеет. Я не очень доверяю такой доморощенной псевдопсихологии.
Подросток сопротивляется, потому что он должен сопротивляться. Он не видит полной картины. У него очень много эмоций и очень мало понимания причинно-следственных связей.
А попытки найти какой-то призрачный «эмоционально-подсознательный уровень» приводят к тому, что люди уходят в поиски каких-то нелепых и эксцентричных причин поведения тинейджеров. А их физиология и реальные возможности, наоборот, остаются за кадром. И это совершенно не помогает договариваться родителям с подростком.
— А в сторону психосоматики копать имеет смысл?
— Если есть подозрения, что психологические причины лежат в основе болезни подростка, можно сходить к психотерапевту. Очень хорошо с этими вещами работают терапевты системного семейного направления. Они рассматривают семью целиком, и это хорошо отрезвляюще влияет на всех членов семьи. Но всегда лучше сначала посмотреть в сторону физиологических причин.
— Иногда психологи предлагают такой прием: отстать от близкого и заняться собственной жизнью. И как только мы меняем себя, свое поведение, меняются и значимые для нас люди, и их поведение. Это может сработать с подростком?
— Эта идея изначально пришла из работы с созависимыми людьми, членами семей алкоголиков. Но созависимым говорят не «займитесь собой, тогда другой человек изменится», а «займитесь собой, и ваша жизнь станет лучше». Потому что вы будете меньше, эмоционально и физически, зависеть от пьющего человека. Там никто не обещает, что, стоит нам заняться собой, и другой человек изменится, как по волшебству. Заниматься собой вообще полезно. Но изменит ли это близкого человека, мы не знаем.
Фото: johnmark smith / pexels
С партнерами проще, с ними мы обычно находимся в тесной связи. А с подростком эта связь как раз ослабляется. Изменится ли подросток просто потому, что мы пошли жить своей жизнью, мы не знаем и знать не можем. Так что взвешиваем, как говорят врачи, последствия деяния и недеяния. Если речь идет о действительно серьезной болезни (рак, диабет, болезни щитовидной железы и так далее), наверное, это рискованный совет, потому что на кону человеческая жизнь. А если какое-то акне или плоскостопие, наверное, это нормально — отстать от подростка и заняться собой.
Когда в доме есть тинейджер, он все время провоцирует нас на разные крайности. И тут нам, родителям, тоже приходится балансировать между раздраженным — «да делай ты что хочешь, это твоя жизнь» и слишком опекающим — «ты пока ничего не понимаешь, и решать за тебя будем мы». Периодически каждого из нас забрасывает то на один, то на другой полюс. Но постепенно мы нащупаем путь посерединке. А там и подросток вырастет, и договариваться с ним станет проще.
— Как быть, если на лечение ребенка приходится собирать деньги в соцсетях или через благотворительные фонды? С фотографиями, видеосюжетами, подробной историей болезни. Подростку неприятная эта публичность, но без нее сотни тысяч и миллионы не соберешь. Какие найти слова, чтобы пройти через этот этап на пути к здоровью?
— Очень сложный момент. Не только для тинейджера, но и для всей семьи, которая оказывается как под стеклом, и часто — объектом неприятного, издевательского, насмешливого внимания. Тут, опять же, можно объяснять подростку, что это проверка его и всей семьи на силу характера и зрелость. Кстати, это правда. Болезнь — не повод для стыда. Просить о помощи и принимать ее — очень полезный навык в жизни.