Но все же мне важно это произнести.
Больше 10 лет я занимаюсь благотворительностью.
Точнее – организацией благотворительной помощи. Адресатами нашей работы все эти годы были в основном дети, заболевшие раком.
По мере своих небольших сил мы пытались помогать врачам.
Как умели – поддерживали семьи.
И – что тут скрывать – хоронили.
Не знаю, сколько было в вашей жизни детских похорон. Надеюсь – ни одних не было и ни одних не будет, потому что провожать прожитую жизнь больно, а не-прожитую – невыносимо.
Это против законов природы, это против психики, против нормы. Но это случается.
Нельзя сказать, что с этим ничего не поделаешь. Наука стоит у своих пробирок, выдумывая новые лекарства, врачи работают днями, а ночами читают новые научные статьи, стараясь усовершенствовать протоколы лечения. Жизнь борется со смертью. Довольно часто она проигрывает.
Стоя совсем рядом со всем этим, я сделала для себя несколько очень важных выводов.
Первый – смерть как никто другой умеет выставлять приоритеты.
Вчера вас безумно волновало, что у ребенка три трояка в четверти, что он отказывается мыть посуду и неделю таскает в портфеле сгнивший яблочный огрызок, что он попал в плохую компанию, хамит и проколол себе пупок.
Сегодня вы слышите слово «лейкоз», и внезапно доподлинно, в деталях, понимаете, где именно на шкале ценностей находятся огрызок, пупок и вот это наглое «не указывай мне, я уже взрослый».
Вчера вас беспокоило, что ваша облезлая машина не выдерживает конкуренции с соседским лимузином, что сервант, шуба и ковер у вас не очень… Сегодня вы уже кое-что поняли об истинной ценности того лимузина.
Видимо, таково свойство смерти.
Я ничего не знаю про вирусы, поэтому скажу осторожно: нам пригрозили смертельной опасностью. Что ж. Мы пересматриваем приоритеты.
Всем человечеством пытаемся понять, как же это вышло, что мы платили миллиарды футболистам за то, что они пинали мячик, и гроши – эпидемиологам, которые выдумывали вакцины. Сотни тысяч долларов – бездарным эстрадным звездам, и жалкие сотни рублей – медсестрам. Как это получилось, что мы позволили вложить миллионы в круглогодичную истерическую иллюминацию и наматываем на голову трусы, потому что негде взять медицинскую маску. Почему нас так остро волновало состояние чужой нравственности – и так мало беспокоило состояние своих больниц… Почему мы так уважали болтунов и шутов и были так строги к тем, на кого готовы молиться теперь – к врачам.
Нас здорово напугали.
Может быть, мы сможем вынести из этих дней что-то кроме опыта страха и ненависти.
Второй мой вывод тоже сделан в коридорах детских онкологических клиник. Рак требует «карантина». Так принято в наших больницах. Маленькие узники стерильных боксов проводят свою жизнь в крошечных замкнутых пространствах, привязанные к капельницам. К ним или нельзя войти вообще, или – при послаблении – можно, но в халате, маске, шапочке, специальных бахилах. Они месяцами не слезают с кроватей. Им нельзя ничего.
Мама одного из этих детей плакала, рассказывая мне про немецкую клинику, в которую она привезла своего сына. Там можно было играть в песочнице, спать с любимым плюшевым медведем, гулять и принимать гостей. Тамошние врачи не боялись «внешних» инфекций, а остерегались только самых страшных, внутрибольничных.
Когда мама спросила, почему все устроено именно так, немцы ответили:
– Если привязать человека к кровати, он перестанет бороться. Просто больше не захочет жить.
Нам всем, вероятно, предстоят сложные времена.
Давайте попробуем пережить их так, чтобы не потерять по пути то, ради чего живем.
Свою свободу. Свою работу. Свое дело. Своих друзей.
Жизнь без всего этого не стоит всех затраченных хлопот.