Не убоишися от страха?
Не раз и не два в различных интернет-дискуссиях доводилось мне слышать такую фразу: «Вот, мол, люди внешние сами Бога не ищут и не хотят искать, а просто прикрываются грехами, чтобы оправдать свою духовную лень». Да и, что греха таить, лет пятнадцать назад мне самой случалось в свое оправдание кивать на дальнего родича – дескать, раз он, всячески подчеркивая свою религиозность, живет так неправедно, грешит тем, сем, пятым и десятым, то он меня как раз от храма-то и отталкивает. Поэтому буду-ка я «вдушеверкой», так всяко лучше, чем в одной церкви с этими… И потребовалось много-много лет очень непростого собственного опыта, чтобы понять, насколько слепа я была тогда в своем максимализме, хотя и родич тоже был далеко не ангел небесный и многие его поступки с христианством действительно никоим образом не совмещались.
Однако, сдается мне, на самом деле за этой отговоркой про соблазны скрыты как минимум три разные ситуации.
Во-первых и в главных, боюсь, если не у всех, то у очень многих из нас в «послужном списке» имеется немало людей, кого мы действительно так или иначе от церкви оттолкнули, порой сами того не подозревая. Мне до сих пор совестно за свой неофитский ригоризм, когда я пыталась буквально силой притащить в церковь кое-кого из подруг. Боюсь, в том, что они так до сих пор продолжают оставаться «с Богом в душе», есть и моя немалая «заслуга».
Во-вторых, безусловно, существует множество людей, вполне комфортно устроившихся в земной жизни и горнее воспринимающих исключительно как помеху своему удобству и привычному существованию. И они, естественно, будут использовать любую зацепку и любой предлог, лишь бы ничего не менять в устоявшемся мирке.
Но есть и третья категория людей, причем, как я недавно поняла, очень многочисленная. Это те, кого (неважно, их самих или кого-то из родных) в буквальном смысле убило, парализовало страхом. Нам сейчас очень трудно представить себе ситуацию, в которой жили поколения, родившиеся до или сразу после Великой Отечественной. А ведь это был даже не страх – ужас. И то, как он разъедал души, я хоть в малой степени, но смогла ощутить, лишь прочтя лагерные рассказы Варлама Шаламова, Валерия Фрида и многих других, прошедших сталинские тюрьмы и лагеря.
Страх этот был многолик, и одной из существеннейших его черт была паническая, до ужаса, боязнь оказаться хоть в чем-то виноватым. Вина неминуемо означала гибель или, как минимум, тяжкие мучения. Причем виной могло оказаться буквально всё, что угодно. В свое время отец рассказывал мне, что одним из самых жутких воспоминаний детства, связанных вот именно с этим ощущением вины, беспомощности, невозможности что-либо исправить и ожиданием расправы не только над ним, но и над родителями, была ситуация, на которую мы бы сейчас просто не обратили внимания. А дело было в том, что ему перед ноябрьской демонстрацией дали подержать красный флажок отряда, а мальчишки начали толкаться, задели отца и, в итоге, флажок упал в грязь. Отец – одиннадцатилетний мальчишка – был абсолютно уверен, что дело кончится арестом родителей и ужас, который он испытал от того, что сломал жизнь всей семье, он не забыл до сих пор. К счастью, всё обошлось, учительница сумела не допустить раздувания дела, но мальчишке устроили публичную выволочку, заклеймив позором на глазах сотен детей, у его матери – сотрудницы горкома партии – тоже были какие-то осложнения. И главный вывод, который отец сделал на всю жизнь, — ВИНОВАТЫМ БЫТЬ НЕЛЬЗЯ, это опасно. При малейшей возможности необходимо отпираться, сваливая ответственность за любое событие, даже то, в котором реально виноват, на кого угодно. Потому что чувство вины столь велико и страшно, что просто не совместимо с жизнью…
Полагаю, мы никогда не получим масштабных исследований того, как годы революционного и сталинского террора повлияли в целом на душевное здоровье наших соотечественников. Но даже то, что я вижу у многих своих родственников и знакомых, с чем встречаюсь в интернет-дискуссиях и в литературе, говорит о том, что потери – массовые, что нация заражена страхом как СПИДом. И самое грустное то, что этот страх передается из поколения в поколение уже просто как иррациональная боязнь оказаться в чем-то неправым, при том, что первопричина давно забыта. И даже если ошибка совершена, основной инстинкт у такого человека – как можно надежнее укрыть ее от чьих-либо глаз, порой даже от своих собственных, пользуясь известной детской фразой «это не я, это не со мной происходит».
Честно скажу, я не представляю, как может и должна быть построена проповедь, обращенная к подобным людям. Какими силами помочь им преодолеть свой страх, показать, что Господь — вовсе не гневный и непрощающий мститель, а милующий и прощающий Отец, способный принять, ободрить и обогреть искренне кающееся в своих прегрешениях дитя. И как донести идею покаяния, самоосуждения, признания своих ошибок и грехов при «постороннем» свидетеле до вот такого — ушибленного страхом — человека? Уверяю вас, эта задача — из труднейших, порой годы уходят на то, чтобы человек всерьез поверил, что ему на самом деле на исповеди ничто не угрожает.
И, опять-таки, в силу невозможности признать свои ошибки и слабости, человеку свойственно переносить фокус с себя на другого человека. «Не я не могу пока справиться со своими внутренними сложностями, а он соблазняет меня своим поведением». А ведь нас всех Господь посылает друг другу в помощь, для поддержки и укрепления. И как жаль, что мы подчас, вместо помощи, действительно вредим…
Но одно я знаю точно – нельзя огульно считать не ищущими Бога всех тех, кто пока не в силах преодолеть эти свои глубинные, порой не оформляющиеся в слова, сложности и проблемы Я очень хорошо помню, как билась с этими вопросами моя мама. Недолюбленный и запуганный с детства ребенок, при всех своих попытках пробиться к верующим — ко мне и к бабушке — она так и не смогла преодолеть свой страх и недоверие к родителям, и, в итоге, к Тому, в Ком в наивысшей степени воплотилось Отцовство. Не имея опыта прощения своими родителями, она просто не могла вместить идею Божественного прощения. Но и осознать, откуда идут ее проблемы, она тоже не могла, мысль о возможной собственной неправоте вгоняла ее в панику и лишала способности здраво анализировать свои слова и поступки. Вот и шли в ход совершенно детские оправдания, что (когда мама в кои-то веки оказалась в церкви на отпевании родственника) ботинки у батюшки слишком модные, и вообще, почему он ездит на Жигуле последней модели? Это смущает людей!
Сказать, что она не искала Бога, я не могу, хотя на внешний, посторонний взгляд, наверняка это выглядело именно как безразличие к вере. Слишком много нюансов я сама стала понимать тогда, когда было уже слишком поздно что-то изменить. Сказать, что Господь ее не пытался привлечь — тем более нельзя. Так, как Он ее вел к Себе, вообще мало кого ведут: и скорбями, и чудесами самыми настоящими. Но силенок у нее было маловато… А от меня, как я сейчас уже понимаю, подмоги не было никакой, особенно в этих вопросах. И мне есть много за что себя упрекнуть и в чем покаяться из-за того, что я не помогла в свое время маме в ее поисках…
Так что жизнь, она намного сложнее, на самом деле. И за отговоркой про соблазн от чужого неправедного поведения может стоять очень много действительно трудно преодолимых сложностей.
И напоследок скажу несколько слов про себя. Уже будучи постоянной прихожанкой, исповедующейся и причащающейся по меньшей мере дважды в месяц на протяжении нескольких лет, т.е. не совсем уж зеленым неофитом, я научилась молиться Богородице только после пяти лет церковной жизни. А до того между мной и Ней стоял мой страх и недоверие к женщинам, в первую очередь — к матери, возникший в результате очень тяжелого и травматичного детства.
Я искала полноценной веры, я хотела жить всей полнотой церковной жизни, но мне действительно очень мешали конкретные поступки вполне определенного человека. И только когда я смогла преодолеть это травматичный опыт, то научилась, наконец, молиться Богородице, а не бояться и не избегать Ее…