После ремарки, которую Путин обронил на встрече с правозащитниками, закон о богохульстве намертво завис в Думе. Хотя еще вчера депутаты готовы были голосовать за сей инквизиторский законопроект единогласно. В религиозных чувствах недавних атеистов разбиралась публицист и блогер Елена Зелинская.
Всегда есть слова, которые трудно произносить. При советской власти, помню, скажешь, например, слово «Солженицын» — и все глаза отводить начинают, вроде ты бестактность проявил. Требовалось душевное усилие, чтобы публично произнести фразу: «А вот в Америке…» Говорящий наклонял голову, озирался и доканчивал шепотом: «… мне приятель рассказывал, врет, наверное…» Помню, как, набравшись смелости, пробовали на слух непривычные слова: «гласность», «открытость».
Еще десять лет назад, собравшись с духом, я произносила в публичном пространстве словосочетание «десять заповедей». На меня смотрели с удивленным неодобрением, будто я ляпнула глупость.
Сегодня все поменялось. Слова, которые произносились раньше только за церковной оградой, звучат с трибун. Напыщенные тетеньки и надутые дяденьки вещают про нравственность замогильными голосами и с видом, подразумевающим причастность к какому-то тайному знанию. Еще вчера этим их знанием был истмат с диаматом, а сегодня это православие.
На протяжении жизни одного поколения отряды воинствующих атеистов перестроились на 180 градусов и объявили себя православными.
«Все мы, и верующие, и неверующие, все мы православные», — заявляет начальник одной из сибирских губерний.
Большинство показывает во всех опросах принадлежность к доминирующей конфессии, причем половина не верит в Бога, две трети не читали Священное Писание и все вместе не посещают церковные службы.
«Подставить другую щеку? — возмущается публично рьяный защитник вечных ценностей. — Да какой дурак это придумал?» «Страна практически приблизилась к православному идеалу», — заявляет видный оратор. И это он, представьте, именно о нашей стране, чемпионе мира по абортам и физическому насилию.
В одной из арабских стран негодующие граждане убили человека, посмевшего задеть их религиозные чувства. «Вот как люди свою веру защищают!» — говорит при мне духовное лицо, не скрывая неодобрения по отношению к нам, слабым защитникам своих религиозных ценностей.
Понятно уже, что официальная и совершенно формальная религиозность заполнила вакуум, образовавшийся на месте морального кодекса строителя коммунизма. Причем сохранились и методика, и суть исповедования культа. Что, кто-то сильно верил в коммунизм — светлое будущее всего человечества? Таких фанатиков перестреляли еще в 30-х. Никто не верил, но так было принято. Карьера, положение в обществе, какой-никакой достаток — все держалось на молчаливом согласии с решениями очередного съезда КПСС. С партсобраний норовили улизнуть, труды основоположников забывали, сдав экзамен, а в курилках травили анекдоты про Брежнева. Принимать то, к чему ты равнодушен, подыгрывать тому, что не оказывает ни малейшего влияния на твою внутреннюю жизнь, сосуществовать с тем, что государство выдвигает как правила игры, — вот как мы привыкли жить. И взамен получать от государства чувство принадлежности, значимости и кое-какого величия. Зато мы самые передовые, самые грозные и самые читающие! Дальше насчет Енисея с балетом. И традиция обрядоверия — прежде коммунистического, теперь православного — сохранилась.
Понятна оторопь людей, которые выстрадали веру и пришли в церковь, когда православие еще не попало в список популярных товаров, перед волной неофитов. Имитаторы и паразиты, которые всегда первыми присасываются к любым сулящим выгоду веяниям, каковы бы они ни были, присосались к православию — ведь перед ними начальство, которое народ метко называет «подсвечниками». И в результате — огромное количество тех, кто, захаживая иногда в храм, все равно путает крещенскую воду с заговоренной.
Словом, все это пугает, как профанация и фальшь.
Но можно посмотреть и с другой стороны. Принятие — пусть формальное и лицемерное — человеконенавистнической коммунистической теории, возведенной в ранг культа, сменилось пусть теплохладным и не очень глубоким, но все же принятием идеи высокой, милосердной к человеку!
Однако, увы, вот что стала я замечать в последнее время: снова появилась знакомая атмосфера неловкости, когда произносишь некоторые слова. Например, слово «христианство». Словно сквозит от этого слова на нахмурившихся слушателей каким-то чуждым душком, словно опять пахнет диссидентством, словно ляпнула какую-то нелепость среди людей, которые и в нынешних обстоятельствах уже давно обо всем между собой договорились. Словно создается на наших глазах какая-то новая конфессия, и это не река, вытекающая из великого океана христианства, а маленькое уютное болото для своих. Словно Христос чужой на этом празднике жизни.
Может, это временно? Может, это, как заметил недавно патриарх, «ревность не по разуму»?
Какое дело нам ни дай, мы все норовим лоб разбить. Да еще и не только себе, а ближнему.