«Не забывай…» Вспоминая священника Василия Строганова

Несловесное общение

Протоиерей Сергий Правдолюбов:

Ко мне обратились с просьбой сказать несколько слов об отце Василии Строганове, потому что мы с ним довольно много лет преподавали в Московской Духовной Академии. Я подумал – что же я могу сказать?

Мы встречались в профессорской, на заседаниях Ученого Совета, в коридорах и раздевалке, здороваясь или кланяясь друг другу. И всё! Не было ни одного разговора, нас никто не познакомил, что же можно сказать о том, с которым только здороваешься или кланяешься?

Я думал об этом долго, и вот что могу сказать.

Совсем не обязательно «обмениваться информацией», общаться в кругу друзей и знакомых, есть и другие возможности для общения.

Еще в студенческие годы я услышал мнение одного мудрого человека, который, может быть, откуда-то процитировал или сам пришел к следующему выводу: «На лице человека отражаются все принятые им решения за всю свою жизнь, особенно решения в самых критических ситуациях. Они запечатлеваются навсегда».

И вот такие решения просвечивают даже в мимолетном общении. И человек с подобными или похожими решениями видит и ощущает некую общность с человеком, принявшим такие же или подобные решения…

Потом я подумал, что в церковном богослужении есть много несловесного общения, о котором мы просто не задумываемся. Например, помазание елеем во время праздничной всенощной. Подходят люди, совершенно молча, а батюшка молча их помазывает. Есть здесь общение? Есть, и довольно сильное общение.

Человек подходит причащаться, называет только свое имя. И больше ничего. В полном молчании. А общение происходит, и очень сильное общение. А для самого батюшки есть одно тоже молчаливое ощущение радости и благодарности Богу.

Священник выходит причащать в праздники с большой и полной чашей, которая имеет ощутимый вес. Он напрягает свою левую руку, чтобы держать чашу и быть настороже от неосторожных детей или подростков, которые в крестном знамении, хотя оно здесь никак не положено, могут покачнуть чашу.

И вот чаша постепенно начинает становиться всё легче и легче, и потом становится совсем легкой. И возникает радость – как удивительно Господь отдает Себя людям, и все они – причастники Самого Господа Иисуса Христа.

Когда я заболел, то сразу после операции я не мог стоять и помазывать долго народ. Уходил в алтарь. Не мог и долго причащать. И я ощутил, что теряю связь с приходом, я не общаюсь с людьми ни в помазании, ни в причащении, чувствую ущербность и неполноту священнической жизни.

Вот тогда я особенно оценил так называемое несловесное общение, как много оно значит. И вспомнил Святейшего Патриарха Пимена, у которого я был иподиаконом, как он, невзирая на усталость, стоял и помазывал, и помазывал всех людей, пока не подойдут самые последние, но желающие получить общение с Патриархом. И они получали это общение, это вовсе не так просто, здесь есть очень большая глубина такого общения.

Лет пять после рукоположения в сан священника я обратил внимание на еще один урок несловесного общения. Я допускал во время чтения диаконом Евангелия на Литургии отходить с горнего места к жертвеннику и вынимать просфоры за тех людей, за которых не успел помолиться во время проскомидии.

Потом я стал ощущать потерю связи со своим приходом – отчуждение и отвыкание. Задумался. Вспомнил слова отца Иоанна Крестьянкина одному священнику, которому отец Иоанн строго сказал, что нельзя во время Литургии отходить куда-либо от престола.

Вспомнил глубочайшую византийскую символику: сидение священника в камилавке во время чтения Апостола и стояние без камилавки во время чтения Евангелия. Тем более, если после Евангелия священник говорит проповедь, то он сам должен наполниться евангельским смыслом и силой Священного Писания, чтобы прихожане могли понять и почувствовать проповедь, а она немыслима без силы звучащего Слова Божия.

Стоящий священник во время чтения Евангелия не только символизирует собой Самого Христа и Бога нашего, но и как вогнутое зеркало концентрирует и отражает это слово, направляя предстоящему народу осознание и переживание этого звучащего слова. И я перестал покидать горнее место, а стоял неподвижно и слушал Слово Божие.

И конечно, можно вспомнить очень древние слова и древнюю мудрость. Два монаха пришли к старцу для беседы. Спрашивал и разговаривал только один. Собрались уходить. Тут старец спросил второго монаха: «Почему же ты не задал мне ни одного вопроса?» Монах ответил: «Мне не надо было спрашивать, мне достаточно было просто смотреть на тебя».

Поэтому и мне нет возможности сказать что-либо интересное, информативное или полезное. Могу сказать только то, что я в результате несловесного общения все-таки видел и ощущал.

Отец Василий был подлинным пастырем Божиим, многолетним преподавателем, неустанным проповедником, пусть с негромким голосом, отцом и наставником своих прихожан, их детей и внуков, а может и родителей этих прихожан. Очень многих он крестил, причащал, приводил к вере. Все жаждущие общения с божественным получали по мере своих возможностей. А он молился за них, просил Бога, умолял и получал просимое.

Глубочайшая благодарность отцу Василию за его труды наполняет сердца не только их прихожан, но и «знаемых», и тех, кто встречался с ним на лекциях в Академии, в коридорах и профессорской. Кланяюсь дорогому отцу Василию и я с молитвой, да простит Господь все его прегрешения и вселит его с праведными и священниками в обителях Небесных.

А самым близким и родным могу пожелать для утешения открыть Требник с Последованием погребения священнического. Там находятся такие яркие и утешительные слова, которые мало кто слышит и разумеет до конца во время погребения, а потом так и не обращается к этому чину и не знает его дивных слов.

Кстати, среди ученых литургистов есть мнение, что существующие стихиры имеют очень большую древность и написаны с таким дерзновением, какого уже трудно найти в более поздних чинах и молитвах.

Вечная память Господа нашего Иисуса Христа дорогому отцу Василию, а всем близким его домочадцам, прихожанам и студентам – доброе здоровье и спасение через молитвы своего духовного Отца и Учителя.

18 ноября 2014 года.

Я всегда утешался его улыбкой…

Протоиерей Артемий Владимиров, член Союза писателей России:

Мне приходилось общаться с батюшкой Василием Строгановым в Московской духовной академии, где он долгое время преподавал; в храме Воскресения Словущего на улице Неждановой, где время от времени он служил; в других храмах на праздничных богослужениях.

И могу сказать, что духовный облик и образ новопреставленного батюшки совершенно соответствовал его благородной строгой и высокой фамилии.

Он принадлежал к русской интеллигенции, в нём не было ничего низкого, пошлого, грубого. У батюшки было чисто московское произношение, говорил он всегда с чувством, с толком, с расстановкой на настоящем русском литературном языке.

Отец Василий никогда никуда не спешил. Умудрённый и годами, и жизненным опытом, он не позволял себе выплёскивать свои чувства, но всё подчинял разуму. Как человеку благовоспитанному ему была свойственна тёплая, доброжелательная улыбка.

В суждениях он проявлял сдержанность, строго никого не судил, умея всякое явление, предмет, всякую личность оценивать с разных сторон, избегая крайности в суждениях.

Думаю, что у отца Василия как человека умного и мудрого было скромное суждение о себе самом. В нём не было ни грана высокомерия, превозношения над окружающими его людьми; он умел воздавать честь своему собеседнику, охотно пред ним смирялся, не был скуп на выражение доброго мнения, всегда признавал достоинство человека и охотно уходил в тень, что свойственно высоконравственной личности.

Не помню, чтобы он поддавался обиде, но помню, что его слово всегда было примиряющим, успокаивающим, утешающим.

О мере скромности этого священника свидетельствует один эпизод, который я ношу в своей памяти. Как-то в храме на улице Неждановой в ночь на Пасху служили священники Издательского отдела Московской Патриархии, возглавлял службу митрополит Питирим. Я был ещё совсем молодым пастырем. Среди нас служил и батюшка Василий Строганов.

Шла Пасхальная утреня, известная тем, что после каждой песни Пасхального канона произносится ектенья, которую иерей венчает своим возгласом. Мы следили по служебникам за течением службы, а митрополит Питирим едва заметным наклоном головы указывал, кому из священников произносить очередной возглас.

На 9-й песне канона очередь дошла до отца Василия, который недавно был рукоположен, хотя по возрасту превосходил многих из нас. Батюшка, не посмотрев в служебник, произнёс возглас, который обыкновенно произносится по 9-й песни канона в будничное время: «Яко Тя хвалят вся силы небесныя и Тебе славу возсылают всегда ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Когда он произнёс этот возглас, митрополит Питирим, этот высокоинтеллигентный и просвещённый архипастырь, с не свойственным ему гневом воззрел на всех нас, как будто все мы провинились перед Пасхальной службой, и даже назначил батюшке Василию какую-то епитимью.

Дело в том, что отец Василий ошибся, ибо на Пасху этот возглас произносится в другой форме: «Яко Тя хвалят вся силы небесныя, Отца и Сына и Святаго Духа (именуются Лица Троицы), всегда ныне и присно и во веки веков. Аминь».

Мне было крайне неловко. По Академии я знал отца Василия как человека выдержанного, скромного, который никогда ни на кого не повышал голоса. Он часто мне рассказывал об успехах своих дочек, говорил о том, как одна из них успешно защитила диссертацию…

Отец Василий был небольшого роста, и я помнил, что маленьких не обижают. А тут на него обрушился «камнепад» – владыка Питирим счёл необходимым сделать ему такой выговор. И что вы думаете? Батюшка, имевший звание кандидата богословия, человек, состоявшийся в научном мире, слегка склонил главу и только произнёс: «Простите, Владыка. Простите, Владыка, я буду внимательнее».

Немудрено, что возмущение митрополита Питирима быстро сменилось милостивой улыбкой. Во-первых, Пасха – в аду нет никого, Боженька озарил всё Своим светом; а во-вторых, нелицемерные смирение, улыбка, кротость отца Василия совершили метаморфозу в устроении души архиерея.

Окажись на месте отца Василия молодой священник, их диалог мог перерасти в словесную дуэль: «Ах, так?! Я вообще служить с вами не буду!.. Да что вы на меня так кричите, я что, ваш крепостной?!..» Мало ли какие варианты могли быть…

И хотя мне не довелось впоследствии сослужить с отцом Василием, когда он стал уже настоятелем храма, но время от времени встречаясь с ним на праздничных московских богослужениях, я всегда утешался его улыбкой.

Он был подчёркнуто внимателен и интересовался вашей жизнью, не ради галочки и проформы спрашивая о том, как идут ваши дела. И это всегда давало мне понимание, насколько батюшка разносторонний, глубокий, тёплый сердцем и вместе удивительно скромный и непритязательный.

Да примет Господь его душу и удостоит её Своего Царствия! А светлый образ отца Василия, запечатлённый в воспоминаниях тех, кто его знал и любил, пусть остаётся в наших сердцах и служит для нас утешением и назиданием…

Жив!

Протоиерей Алексий Давиденко, клирик храма Вознесения Господня (Малое):

…Стою у гроба. Сердце сжимает боль и какая-то неизбывность. Холодно. Даже очень. По-зимнему. Хороним отца.

Он был душой нашей семьи. Умел быть радостным и в самых тяжелых жизненных ситуациях оставлял за собой право на улыбку. Ровесник войны, он знал, что такое голодное военное и послевоенное детство. Такая суровая закалка остается на всю жизнь. Она научает ценить жизнь и любить людей. Да, вот так просто и без лишних слов. Это закалка делает человека сильнее смерти.

Меня крестили три дня назад, и, казалось, необычайно светлая и теплая страница жизни только начинает свое неспешное повествование. Чего еще можно ожидать в 21 год? Чего угодно, только не скорой и совершенно неожиданной смерти отца. «Это когда-то должно было случиться и более не повторится никогда», – думалось мне в те дни.

Господь необычайным образом сохранил мою душу от подавленности и смятения, мне, трехдневному христианину, было абсолютно ясно, что мой отец жив, во гробе лишь тело, которое сейчас мы предадим земле. Он, конечно, жив. Жив…

Два десятилетия минули как один день.

Вновь стою у гроба. Знакомая боль опять сжимает сердце. Холодно, хотя еще не зима. Холодно по-зимнему. Хороним отца.

Он – ровесник войны. Он прошел закалку голодным детством в эвакуации. Ценил жизнь и любил людей.

Я ошибся. Думал, что такое более не повторится никогда. Жизнь показала, что отца можно похоронить дважды.

Отец Василий многим стал родным. Он обладал какой-то необычайной способностью породнения. Незнакомый человек, пришедший в храм по каким-то одному ему ведомым нуждам, после разговора с батюшкой, даже весьма краткого, становился неотъемлемой частью приходской семьи. Батюшка приветствовал человека, которого видел пару раз в жизни, так, словно его только и ждал последние годы и, наконец, встретил.

Он никогда не ограничивался простыми, пусть даже самыми радушными словами приветствия, но всегда спрашивал, всё ли хорошо, все ли здоровы, как здоровьё самого пришедшего (частенько именно так, задорно, с ударением на последний слог).

Каждый, кто в своей жизни оказывался рядом с батюшкой, был уверен, что именно его батюшка любит и ценит, если не больше всех, то, по крайней мере, в ряду лучших. Он умел быть родным для всех без всякого лицеприятия и фальши, что означало одно – нужно отдавать всего себя без остатка этим людям – молодым и зрелым, детям и старикам, прихожанам и клирикам, хорошо знакомым со времен молодости и только что переступившим порог храма, тактичным и не очень, упорным и послушным, в общем, всем.

Мне посчастливилось быть одновременно учеником отца Василия во время обучения в духовных школах и клириком храма Вознесения Господня на Никитской, где батюшка настоятельствовал почти шестнадцать лет. Все годы моего священнического служения прошли здесь, под чуткой и любящей рукой батюшки. Как я благодарен ему за эти светлые и счастливые годы! На всю жизнь сохраню слова моего настоятеля, которые он говорил мне, научая быть достойным и смиренным христианином, хорошим священником, верным послушником Матери Церкви.

Был я и среди тех, кто в почти безуспешных попытках расслышать что-нибудь из-за высокой кафедры сидел на первых партах, слушая едва различимые слуху лекции по текстологии Нового Завета. В этих лекциях особенно проявлялась какая-то природная скромность нашего преподавателя.

В обычном обхождении батюшка был вполне прост, всегда уважал своих студентов. По нему, если не знаешь, невозможно было сказать, что это один из немногих специалистов по новозаветной библеистике в современной русской церковной науке. Но лекции по необходимости обнажали огромные знания и широкую эрудированность отца Василия, которые он никогда не показывал, скорее, наоборот, скрывал.

Почувствовали мы на себе, несмотря на всю мягкость батюшки, и его ответственное и строгое отношение к учебному процессу. В конце курса вся наша группа была уверена, что кто-кто, а наш отец Василий, конечно же, поставит все оценки «автоматом». Для этого у нас были веские основания – группа была дисциплинированной, училась хорошо, имела отличные отметки. Но когда настал день экзамена, мы обнаружили батюшку в нашей аудитории в полной готовности и решимости провести полноценный и взыскательный экзамен.

Мы, конечно, его сдали. Батюшкина мягкость победила в нем строгого учителя – он дал нам воспользоваться вспомогательными материалами (нет-нет, не в лекции заглянуть, а посмотреть греческие тексты Нового Завета), что было достаточным для успешного ответа – но со всех спросил полный ответ по заданным вопросам.

Будучи студентами, мы, конечно, знали, что отец Василий окончил институт восточных языков при МГУ, затем, значительно позже, почти через двадцать лет, Московскую духовную семинарию и Академию, получил степень кандидата богословия. Многие годы работал в Издательском отделе. Такую образованность в целом называют «два высших», но мы понимали и чувствовали, что образованность батюшки распространяется далеко за пределы этого общего понятия.

Он вполне уверенно и в подробностях мог говорить о классической и современной зарубежной литературе, которую мог прочитывать в оригинале, свободно владея английским и французским языками. Когда нам, студентам, стало любопытно, как же звучит Священное Писание на вьетнамском языке, именно отец Василий исполнил это наше пожелание, свободно прочитав отрывок из Евангелия на вьетнамском с характерным, каким-то полугортанным произношением.

Вообще, эта «полиглотность» настоятеля была предметом гордости наших прихожан. Кто-то говорил, что батюшка знает два языка (что соответствовало скромным данным его автобиографии), кто-то утверждал, что этих языков три или четыре, некоторые с уверенностью называли цифру шесть или семь. Даже нам, клирикам, прослужившим 10–15 лет рядом с настоятелем, не была известна точная цифра.

Так или иначе, когда батюшка оказывался в Греции, там он говорил по-гречески (странно было бы специалисту по Новому Завету не знать новогреческий язык!), православную испанку, зашедшую к нам в храм, исповедовал по-испански, а если нужно было сказать пару слов по-итальянски или по-немецки, уверен, нашлись бы и они.

Определенно, эрудированность и знание языков дают особую свободу. Батюшка, безусловно, имел эту свободу. Но он обладал еще какой-то особой степенью свободы. Такой, что находящийся рядом с ним человек чувствовал себя совершенно свободно. Мы, клирики, ощущали на себе это отеческое и, одновременно, братское, даже смиренное к нам отношение. Невозможно представить, чтобы отец настоятель повысил голос на кого-то из клириков или прислужников. Чтобы устроил разнос. Чтобы как-то выказал свое неудовольствие. Будучи на восьмом десятке жизни, такое можно себе позволить.

…Служу литию каждый день. Вспоминаю, как вдруг пропала тревожность, и тоска спала с сердца, когда я увидел батюшку впервые после вести о его кончине. Это случилось вечером накануне отпевания, когда мы, клирики, руководимые старшим священником нашего храма протоиереем Алексием Кругликом, прибыли облачать батюшку в священные одежды, приуготовляя его тело к погребению. Мне показалось, что батюшка, будто по своей привычке, готов тепло поприветствовать нас, да только не может. Он будто бы помогал нам облачать себя во «весь светлый чин», только не говоря ни слова.

За отпеванием на следующий день в храме невозможно было увидеть человека, по щеке которого не текла бы слеза. Но именно в этом день многие сказали мне после величественного чина священнического отпевания: «Вы знаете, батюшка, смерти точно нет». Конечно, нет. Ведь отец Василий жив. Конечно, жив. Жив!

«Не забывай…»

Диакон Павел Огрызков, клирик храма Вознесения Господня (Малое):

Так внезапно и неожиданно обрушилось на нас событие смерти настоятеля нашего храма протоиерея Василия Строганова. Незадолго до его кончины мне посчастливилось близко пообщаться с ним, находясь на отдыхе, и тем тяжелее отразилось на мне случившееся событие. Так, что долгое время я не мог ровным счетом ничего извлечь из своей памяти.

Ум отказывался принимать реальность. Привычка произносить поздравительные речи и от всего сердца желать отцу Василию «многая лета» упорно противилась составлению воспоминаний об умершем.

Но вот уже подходят сороковины, и постепенно приходишь к осознанию случившегося, начинаешь осмысливать, кто же был, по милости Божией, продолжительное время рядом с тобой, и какой след этот человек в твоей душе оставил.

Мне хотелось бы рассказать об отце Василии, как о священнике, совершителе таинств, так как мне по моей должности приходилось служить с ним практически каждую службу на протяжении более 11 лет. В 2003 году, после окончания Московской духовной академии, я был направлен Святейшим Патриархом Алексием II в храм Вознесения Господня на Большой Никитской, где и начался наш совместный путь.

После академической строгой дисциплины я сразу заметил разницу, которая наблюдалась в качестве совершения служб на приходе. Отец Василий любил молитвенную тишину и бывал крайне невозмутим на чьи бы то ни было ошибки по службе. В то время, как в академической практике было заведено немедленно реагировать на малейший просчет чтеца или диакона.

Батюшка объяснял, что за такими мелочами – раздражениями на ошибки, уходит самое главное – молитвенный настрой. И правда, это состояние молитвы очень легко растерять за стремлением к безупречному совершению службы, и тогда теряется весь смысл этой службы.

Он приводил в пример невозмутимость одного архиерея, с которым он служил где-то за границей. Когда после Великого Входа владыка снял покровцы с сосудов, то увидел, что в вине плавает губка (предмет которым собирают крошки на сосудах и антиминсе). Видимо священник, совершающий проскомидию, не поглядев в чашу, влил вино. Очень серьёзная ошибка и проступок, который сулил священнику серьёзные неприятности.

Все служащие замерли в ожидании реакции архиерея. Владыка невозмутимо удалил лишний предмет из чаши и продолжил службу без всяких нравоучений. Вот идеал поведения священнослужителя на литургии, который проповедовал и являл своей жизнью наш дорогой батюшка.

И тем не менее, он был ценителем служб, верно составленных и исполненных, без запинок и пауз. Особенно это касалось праздников или служб Великого поста – преждеосвященных литургий. Когда служба трудная по составлению и исполнению проходила на одном дыхании, как он любил говорить «стремительно», то после такого богослужения он пребывал в приподнятом настроении и спрашивал у нас о впечатлении, пытаясь ото всех услышать подтверждение о том, что служба была особенно хороша.

Отец Василий очень трепетно относился к прочтению Евангелия. Являясь преподавателем Нового Завета, он всегда тщательно следил за тем, чтобы зачало, положенное для прочтения на службе, было прочтено четко, громко и без ошибок.

Вспоминается случай, когда по моей ошибке, я не указал границ прочтения зачала, и батюшка не дочитал полагающихся строк Евангелия на чине Торжества Православия. После, в алтаре, он сделал мне строгий выговор о том, что не подобает так относится к словам Священного Писания. Наверное, это был единственный раз, когда я слышал от него серьёзный укор. Я старался после этого с особой тщательностью относиться к этой части своего служения.

Хотелось ещё перечислить службы тем святым, которых особо чтил отец Василий и старался совершать их сам. Прежде всего, это дни празднования всех четырех Евангелистов. Как преподаватель Слова Божия, он старался служить всегда в эти дни сам и, на мой взгляд, из всех наиболее выделял службу апостола Иоанна Богослова.

 

На это богослужение он приносил специальную маленькую книжку с житием, акафистом, службой и молитвой, клал на разножку со служебником, следил по ней за пением стихир, и после по ней читал молитву перед иконой на середине храма.

Всегда особо почитался святитель Николай. Служба трёх Святителей, стала для всех нас уроком древнегреческого, а батюшка, приходя со своим служебником на греческом языке без параллельного перевода, свободно правил по нему службу. Все родительские субботы и дни особого поминовения усопших тоже были для батюшки службами, на которых он служил или помогал, молясь о всех усопших сродниках, к которым ныне причислился и он сам.

Оканчивая свои воспоминания о батюшке, мне хотелось бы припомнить одну особенность отца Василия. Когда я у него исповедовался и после целовал Крест, Евангелие и брал благословение, он всегда говорил одну и ту же фразу: «не забывай».

Я сначала не понимал к чему это относится – то ли к исполнению Божиих Заповедей, то ли к памяти о том, что не нужно грешить, но вскоре привык и перестал на это обращать внимание. Теперь же я воспринимаю эти слова как просьбу не забывать все то, что я получил от дорого отца Василия и молитвенно воспоминать о нем на каждой службе.

Вечная память досточтимому протоиерею Василию.

Необыкновенно отзывчивый человек

Екатерина Зыкова, ведущий научный сотрудник Отдела классических литератур Запада и сравнительного литературоведения ИМЛИ им. Горького РАН, доктор филологических наук:

Мы познакомились с отцом Василием в 2003 году, когда его дочь поступила ко мне в аспирантуру Института мировой литературы. Мы с моей матерью Анной перешли из переполненного храма в спальном районе на окраине Москвы в храм Малого Вознесения и сразу почувствовали особую атмосферу благожелательности, которая царила в нем.

Так получилось, что мы сначала были знакомы в храме с семьей отца настоятеля, и первыми нашими шагами деликатно и как бы незаметно руководила матушка Анастасия, необыкновенно чуткий и отзывчивый человек. Вскоре мы стали духовными чадами отца Василия.

Отец Василий был очень внимателен к нуждам и бедам своих чад. Когда в 2004 году мне предстояла серьезная операция, отец Василий попросил маму сказать ему точно, в какой день она состоится, и я почувствовала силу его молитвы: не только операция прошла успешно, но уже на следующий день я не ощутила никаких обычных последствий наркоза, а наоборот, особенную легкость.

Гораздо большие проблемы со здоровьем выпали на долю моей подруги Ирины Владимировны Федосёнок, преподававшей литературу в Православном университете святого апостола Иоанна Богослова. Когда она оказалась в больнице и ей потребовались дорогие лекарства, отец Василий приобрел их, а позже, когда ей пришлось получить инвалидность, и она не смогла дальше преподавать, неоднократно посылал ей со мною деньги.

Ирина Владимировна сначала пыталась от них отказываться, но вскоре она заметила, что деньги посылаются ей в такие моменты, когда она особенно в них нуждается: или нужно купить дорогое лекарство, или нечем платить за квартиру, или у нее украли деньги и не на что жить. Тогда она поняла, что отец Василий чувствует ее нужды и посылает ей помощь не случайно.

Отец Василий, имевший два высших образования, духовное и светское, уделял внимание гуманитарным наукам, заботился о том, чтобы привлечь интеллигенцию к храму. Мое первое знакомство с батюшкой состоялось на Рождественских чтениях, где он не один год руководил работой секции церковно-славянского языка.

В приходе нашего храма находились московские владения графини Екатерины Романовны Дашковой, известной сподвижницы императрицы Екатерины II, и построенный по ее плану дом. Когда в Москве открылся Гуманитарный институт имени Е. Р. Дашковой, отец Василий приветствовал их интерес к храму, ежегодно служил панихиду по княгине Екатерине в присутствии руководства и преподавателей Института. Позже мне довелось присутствовать на Дашковских чтениях, проводившихся этим институтом в Доме ученых, когда отцу Василию вручили медаль Е. Р. Дашковой за его просветительскую деятельность.

Отец Василий любил книгу и с удовольствием дарил душеполезные книги своим чадам. Когда меня стали все больше интересовать религиозные аспекты творчества русских и европейских писателей, отец Василий не отказывался прочитать мой текст и сделать свои замечания, указывал, что надо еще прочитать, давал свои книги по богословским вопросам.

Его собственная книга «Введение в синоптические Евангелия» заставила нас по-новому увидеть многие стороны евангельских повествований, на которые мы не обращали внимания. Она оказалась очень востребованной и как учебное пособие.

Я привезла эту книгу своей подруге Ирине Владимировне, которая прочитала её с пользой и удовольствием. Но когда я приехала к ней в гости снова, оказалось, что она книгу вынуждена была отдать, потому что молодой батюшка из провинции, приехавший учиться в Москву, только что на колени не становился, чтобы получить эту книгу, без которой он не чаял сдать экзамены. Я рассказала об этом отцу Василию, и он послал Ирине Владимировне еще несколько экземпляров.

Подлинный проповедник

Наталья Барская, филолог, литератор: 

Я познакомилась с отцом Василием Строгановым почти 20 лет назад, когда стала прихожанкой храма Малое Вознесение. Мне, недавно крестившейся, все нравилось в этой церкви, с необычайной энергией поднимаемой из разрухи; увлекала та жизнь, которую созидал здесь тогдашний замечательный её настоятель отец Геннадий Огрызков.

И как органическую часть этой жизни я восприняла служение и проповеди второго священника – более осведомленные прихожане сказали мне, что его зовут отец Василий, что он не в штате и служит у нас как друг отца Геннадия.

Что служить можно по-разному, я тогда не очень понимала, я едва-едва начинала разбираться в службе, и оценить служение отца Василия не могла – я просто каким-то чутьем ощущала, что это – хорошо. Но понять его проповеди я могла. Всегда посвященные Евангельскому чтению, они захватывали какой-то пронзительной прикосновенностью к Евангелию.

До сих пор, через много лет, я дословно помню одну артистически краткую проповедь: «И опять жена разбила скляницу и возлила миро на главу Иисуса, и вознегодовали ученики, и сказал Он им: «Она приготовила Меня к погребению». С Великим Четвергом вас!»

Эти проповеди увлекали не одну меня и не только и без того тесно стоящих прихожан, которые еще теснее обступали солею, чтобы расслышать негромкий голос проповедника. Но, прерывая, как правило, все еще идущую исповедь, обязательно слушал проповедь сам настоятель отец Геннадий.

К этим давним годам, когда я знала отца Василия лишь издалека, только как прихожанка, стоящая в храме, относится один эпизод, в котором открылась мне замечательная собственно человеческая черта батюшки.

В приходе – я тогда не знала подробностей, не знаю их до сих пор – случилась отвратительная история: на настоятеля были написаны какие-то грязные клеветнические доносы. Клевету удалось опровергнуть, правда восторжествовала полностью, в честь этого был отпразднован юбилей служения отца Геннадия, даже и не очень круглый.

И тут я увидела, как этот спокойный сдержанный, какой-то «негромкий человек» отец Василий с величайшей решительностью и твердостью заставил главную клеветницу подойти с букетом и поздравить отца Геннадия, вынудив её таким образом к своего рода публичному покаянию.

В 1997 году нас всех постигло ужасное горе – умер наш настоятель отец Геннадий. И среди всего, что было в то время сказано – а сказано было много правильного и хорошего, многое из этого вошло потом в прекрасную книгу об отце Геннадии – меня поразило свой глубиной и правдой то, что сказал в своей речи о нем отец Василий.

Но ближе всего я узнала отца Василия, когда он был назначен настоятелем нашего храма. С этого времени и до кончины батюшки я у него исповедовалась, конечно, это было важнейшей частью нашего общения. Батюшка очень хорошо понимал исповедующегося (во всяком случае, меня), поэтому ему легко было каяться. Это понимание помогало преодолеть застенчивость, ложный стыд. И, кроме того, батюшка никогда не накладывал «бремен неудобоносимых». В своих замечаниях, наставлениях, советах он очень точно исходил из моих возможностей, при любой строгости они были для меня выполнимы и потому всегда полезны.

Конечно, с настоятелем храма я общалась не только во время исповеди, я все больше узнавала об отце Василии как о священнике и как о человеке. Это не было просто удовлетворением любопытства прихожанки – я начинала видеть, как человеческие качества достигают как бы высшей точки развития в его священнической, пасторской деятельности.

Чем дальше шло время, тем больше я убеждалась, что соединение мягкости, сдержанности с внутренней твердостью, которую проявил отец Василий в описанном мною «случае с клеветницей» много определяет в его руководстве приходом, в том единстве порядка, спокойствия и почти чего-то домашнего, что характеризовало обстановку в храме.

И, конечно, очень много в отце Василии как священнике определяло его образование, его культура, его интеллигентность. Филолог-востоковед, выпускник Московского университета, кандидат богословия, он обладал той естественностью, которой обладают даже не просто образованные, а подлинно интеллигентные люди. И эта естественность, полное отсутствие чего-либо показного было сродни свободе от какой-либо экзальтации в его служении.

Была она сродни и тому, что при всей глубине своих наставлений и советов, которые он чаще всего давал после предварительной молитвы, отец Василий никогда, ни на минуту не изображал из себя «провидца» или «духоносного старца».

Безусловно, и в его служении, и в его проповедях, которые неизменно следовали за евангельским чтением и реже – посвящались чтимому в этот день святому, сказался его главный научный интерес – изучение Нового Завета; отец Василий много лет преподавал Новый Завет в Московской Духовной Академии, результатом чего явилась его монография о синоптических Евангелиях.

Но и в служении, и в проповедях его сказалась еще одна черта отца Василия: он любил, знал, чувствовал и понимал поэзию, литературу. Недаром на торжествах и чествованиях батюшки в храме часто упоминалось о сходстве его со святым, имя которого он носил, со святым Василием Великим. Этот святитель, небесный патрон отца Василия, не просто любил поэзию, но чрезвычайно высоко ставил поэтическое слово, считая его неким предшественником слова духовного.

А у меня есть одно сугубо личное, дорогое для меня воспоминание, свидетельствующее о любви батюшки к поэзии, о том высоком смысле, который он в ней видел. Отец Василий крестил моего тогда 80-тилетнего отца, историка литературы, и на вопрос батюшки, что подвигло его к крещению, папа ответил: «Я верю в того Бога, в которого верил Пушкин». И отец Василий не только нашел это достойным обоснованием желания креститься. Он повторил эти папины слова в своей речи, которую он произнес, завершив его отпевание.

И вот замечательное знание Нового Завета и чувство поэтического слова, которым является и слово богослужебное, многое определили в той проникновенности, с которой служил отец Василий. Но особенно важно было это сочетание для его проповедей. Они не только были глубоки по содержанию, но обладали ясной, отточенной формой, в них всегда был сюжет, была кульминация, был финал.

По глубине своего содержания, по чистоте и ясности формы проповеди отца Василия воспринимались как естественная часть богослужения и при этом каждый раз в них открывалось нечто новое в хорошо знакомом тексте Евангелия.

И сейчас, когда, как всегда бывает после потери близкого человека, я стараюсь сохранить, закрепить как-то для себя образ отца Василия, я все отчетливее понимаю, чем он был для нас и что мы потеряли с его смертью: мы потеряли прекрасного настоятеля, замечательного духовного наставника и не просто хорошего проповедника, а подлинного проповедника самого Слова Божия.

Рядом с Вечностью

Андрей Гордейчев, поэт и композитор, алтарник храма Вознесения Господня (Малое): 

Об отце Василии я узнал за несколько лет до личного знакомства с ним в храме.

Когда я учился в консерватории, кто-то в разговоре упомянул, что у нашего студента-композитора Феди Строганова папа − священник. Это было не столько непривычно в то, советское время, сколько свидетельствовало для меня о каком-то другом измерении, где церковная жизнь – это реальность.

Потом, в Малом Вознесении, я подходил к отцу Василию, не подозревая ещё, что это тот самый «папа-священник», советовался с ним каким образом мне воцерковляться. Когда у меня стали появляться «музыкальные» вопросы, он посоветовал обращаться к отцу Глебу, как бы перенаправил к нему.

Отец Василий хотел, чтобы я был в алтаре. Помню, как он, тихо беседуя со мною в алтаре, объяснял мне, что здесь Вечность. И тогда, в этой тишине, так и ощущалось: здесь − Вечность. Всё временное остаётся там, за Царскими вратами. Он дорожил этим сознанием, этим ощущением Присутствия, и нарушение именно этого, его как-то особенно задевало.

Ещё я благодарен покойному отцу настоятелю за выход книги моих стихов. Это была его инициатива, и он настойчиво добивался, чтобы книга всё-таки увидела свет.

Закончить я хотел бы стихотворением памяти отца Василии, которое было написано в дни его похорон.

Осень отца Василия.

Предпокровским днём догоря,

Золотистой листвой волнистою

Лягут шорохи октября.

 

На земле отражается небо

В начинающих каплях дождя.

Облаков череда пробéгнет

Совопросами: Как же так?

 

И Евангельскими зачалами,

Возлетая, голубь-почтарь

С здешней веточкой

 к местам злачным,

Где уже – ни болезнь,

ни печаль. 

***

Как бы связь для живых и мёртвых,

Объясненьем от высших сил,

Моросящей азбукой Морзе

Панихиду дождик служил.

октябрь 2014 г.

Вспоминая отца Василия

Татьяна Плетнева, архитектор:

Писать о человеке, подобном отцу Василию, в прошедшем времени трудно. Встречаешься, расстаёшься, – и постоянно чувствуешь его присутствие в жизни. В субботу вечером позвонил: «Не могу связаться с Алексеем Анатольевичем, – здоров ли, не случилось ли чего?» – «Не знаю, тоже второй день не могу дозвониться» – «Ну, если мне удастся с ним поговорить, я Вам сообщу». И через полчаса, как и обещал, перезвонил: «Связался через отца Глеба. У Алексея Анатольевича всё в порядке, здоров, были неполадки с телефоном». А в воскресенье вечером узнали, что отец Василий скоропостижно скончался.

Отпевание, похороны, уже отслужили панихиду на 9-й день, – а всё нет ощущения пустоты, кажется, что он есть и из нашей жизни не ушёл. Наверное, у близких, у тех, кто видел его каждый день, это по-другому.

Летом 2009 года староста нашего прихода, а вне храма – мой руководитель архитектор Алексей Анатольевич Мамонов, попросил помочь в решении строительных вопросов нашему настоятелю, у которого был участок во Владимирской области. Алексей Анатольевич уже там бывал, а я впервые оказалась в деревенском доме отца Василия. Начались поездки в Товарково, которые предпринимались и в связи со стройкой, и просто в гости. Благодаря им я увидела о. Василия в семейном кругу и узнала те его черты, которые не смогла бы в полной мере оценить, встречаясь с ним только в Малом Вознесении.

Запомнилось самое первое, поверхностное, впечатление. До этого, по какой-то мимолётной надобности, я была в московской квартире у батюшки, и в обоих жилищах меня поразило отсутствие ненужных вещей, которые беспрепятственно заполоняют множество других домов, порабощая их хозяев. Мысль о соответствии внешнего порядка порядку в голове достаточно банальна, но в дальнейшем я много раз убеждалась: лишнее здесь легко отсекается – как обильный гардероб и вещи «про запас», так и неразборчивое чтение, пустые разговоры и т.д.

Удивительна была ещё одна черта отца Василия: внутренняя собранность без видимого напряжения (постоянное напряжение – это ведь тоже лишнее). При неспешной, почти расслабленной, но никогда не теряющей нить речи – моментальная реакция на неожиданный поворот разговора. Сама беседа, серьёзная или лёгкая (а все знают, как отец Василий ценил шутку!), не допускает неточностей, лишних слов.

Он очень чувствовал внутреннюю небрежность, расхлябанность в других. Оговоришься или, задумавшись о своём, скажешь что-нибудь неподходящим тоном, – и ловишь его быстрый испытующий взгляд. Мне, при моей рассеянности, этого очень будет не хватать…

Ни разу, в обсуждении текущих вопросов или разрешении внезапно возникших проблем, – в Малом Вознесении, на стройке, в быту, нигде я не видела его напряженным, насторожённым или «давящим». Думаю, он мог принимать достаточно жёсткие решения, но представить его говорящим на повышенных тонах приказным тоном, было просто невозможно, ровное расположение духа ему не изменяло.

Это, конечно, печать культуры, той истинной интеллигентности, о которой говорил на отпевании архимандрит Платон (Игумнов), и свидетельство внутренней силы, которая не нуждается в демонстрации, и основана на вере… «Аще Бог по нас, кто на ны?» Рим 8:31.

Как-то я шутливо сказала отцу Василию: «Лень читать правило, устала быть христианкой», – а он засмеялся: «Если б без этого стало легче… Им-то, без веры, хуже!..».

Вторым впечатлением были гостеприимство и радушие, от которых я смутилась и практически онемела, уж очень незначительной казалась мне моя помощь. Однако, отец Василий умел вовлечь в общую беседу любого гостя, чтобы никто не чувствовал себя случайным, так что стала подавать голос и я.

А если присутствовал достойный собеседник, пиршество телесное превращалось в пиршество духовное, – и это было третье впечатление: стиль и уровень этих застолий, когда и угощение, и мысли не жуют, глотают и потребляют, а вкушают, отведывают и смакуют, – и всему воздаётся должное. Тон задавал отец Василий, а тёплая, любовная атмосфера поддерживалась матушкой Анастасией и дочерями.

Событием-потрясением для семьи отца Василия и для всех прихожан стала тяжёлая травма матушки Анастасии в результате автомобильной аварии. Это произошло вскоре после начала моих поездок.

Все были подавлены, и мне кажется, в это время не мы стали поддержкой отцу Василию, а именно он и его дети показали пример духовной бодрости и стойкости, и это стало нам опорой.

Мы видели доброе отношение к батюшке со стороны местных жителей и строителей. Люди его любили, потому что видели, что он их любит, внимателен к каждому, входит в их нужды, помогает… Что тут говорить, именно таким мы знали его и на приходе, – настоятеля, мудро управлявшего и службой, и непростой приходской жизнью, всегда спешившего помочь и словом, и делом, думающего о том, как не обидеть людей.

А помощь его была разнообразна, иногда разовая, а порой занимавшая его время и внимание в течение длительного периода. Когда отец Василий решил издать сборник поэзии нашего алтарника, композитора Андрея Гордейчева, он с первого до последнего дня следил, чтобы всё делалось на высоком уровне, соответствующем понравившимся ему стихам: иллюстрации, бумага, обложка.

Надо сказать, отец Василий как будто притягивал людей, стремящихся всё делать по гамбургскому счёту, – он и сам был таким, и умел вдохнуть это качество в других. На стройке я наблюдала, как рабочие, раньше не знакомые со сложной кирпичной кладкой, ошибались, разбирали и перекладывали участки стен, – не из-под палки, а чтобы было именно так: как можно лучше. При этом батюшка вовсе не был педантичным занудой, недовольным любыми отступлениями и вечно делающим замечания. Он всегда видел главное, а второстепенным можно было и пожертвовать: «Сойдёт,» – говорил он в таких случаях. И ещё он умел прощать людей и принимать на себя последствия их ошибок.

Из-за тихого голоса и мягкой манеры обращения отец Василий мог на кого-то производить впечатление нерешительного человека. И действительно, не решительность, – скорее внешнее качество, – а решимость, воля, последовательность и неотступность в выполнении поставленной и хорошо обдуманной цели были для него характерны и позволяли ему нести настоятельские труды, преподавать в Духовной академии, окормлять свою паству, писать книги и деятельно помогать людям.

Исповедовалась отцу Василию я не часто, – только когда в храме не было моего духовника, а у других священников было уж очень много народа, – не потому что не хотела идти к нему, а, как и многие наши прихожане, боялась стать лишней нагрузкой в дни воскресных и праздничных служб, которые он возглавлял.

Запомнилась исповедь в Великую Среду 2005 года.

В длинной очереди исповедников я была одной из последних. Устали все смертельно, и когда я подошла к аналою, то почувствовала, что не могу наклониться, – больно, заклинило спину. В храме с клироса читают довольно громко правило ко Причащению; чтобы меня услышал батюшка, а другие – нет, надо к уху отца Василия как-то приблизиться. Становлюсь на колени, – думаю, он невысокий, может, так лучше. Теперь уже надо наклоняться ему. Он-то устал побольше моего, но, если б не моя «рационализация», так бы и стоял.

А отец Василий говорит: «Вы знаете, у меня что-то ноги болят, пойдёмте сядем». Другой мог бы сказать: «Поднимитесь, что это Вы придумали», или, поняв моё состояние: «Пойдёмте сядем, а то Вам тяжело». Но ставить кого-то в неловкое положение он, мне кажется, не мог органически. В Предтеченском притворе тогда лежали сложенные штабелем доски от разобранных лесов, мы на них сели и так он меня исповедовал.

Это была не обычная для меня краткая исповедь, – сложный был год и все последние месяцы. Он слушал очень внимательно, и по его единственному вопросу в конце моего рассказа мне стало ясно, что он не только очень хорошо понял ситуацию и то, что меня смущает, в чём я раскаиваюсь, но относится ко мне не как к посторонней, «чужой», случайно попавшей к нему на исповедь, а как к своему чаду, и это очень меня тогда поддержало. А ведь он не сказал и не дал мне понять, что я права, или, мол, грех невелик…

Понимаю, что эти мои записи однобоки и субъективны, мало фактов, много личных впечатлений. Но если исходить из того, что образ человека создаётся его отражениями-запечатлениями в других людях, то и эта грань может оказаться не лишней, а отец Василий, и в самом деле, был человеком многогранным.

Отец Василий много нам оставил: дружный приход Малого Вознесения, нужную студентам-богословам и мирянам книгу о Евангелии, здания, которые он построил, прекрасных детей и внуков, – и память о себе, как о добром пастыре и добром человеке, учёном, учителе нового поколения духовенства, любящем и заботливом отце обширной семьи, объединяющей не только родных и духовных чад, но и многих других людей, верующих и неверующих, которых он так или иначе поддержал, в чьём сердце оставил след.

Вспоминая отца Василия, мы будем бороться с унынием и ленью и стремиться к духу бодрого труда, потому что перед нами был и есть пример духовно сильного человека, всегда благодарящего Господа, не устающего радоваться Божьему миру и противопоставляющего всеобщему распаду личное созидание.

«Служить умеете. Носите стихарь»

Драган Йевтич, Сербия, дизайнер:

Отец Василий нашей семье запомнился, прежде всего, как смиренный молитвенник. Все важные события семьи совершились через его молитвы и благословения. Если от него самого исходила инициатива что-то сказать, значит, это было очень и очень важно.

На самом деле отец Василий был чувствительным, хорошо и глубоко понимающим человеком, который смотрел вперед, не забывая практическую сторону жизни.

Епископ Браничевский Игнатий предложил венчать нас по древнему обычаю. Проследование было напечатано в Молитвеннике, выпущенном Браничевской епархией. Но, по стечению обстоятельств мы не смогли вернуться в Сербию. Отец Василий попросил нас перевести последование и совершил этот чин 6 февраля 2002 года (память св. Ксении Петербургской). Речь шла о венчании на литургии. Такого, как нам известно, не было в России. Это и есть православное единство.

Право ношения стихаря я получил вот как. После нашего венчания я стал алтарником храма Малое Вознесение. Был праздник святого пророка Илии. Я пришел в алтарь первым. Надо было приготовиться к литургии. Ожидаю духовенство. Заходит в алтарь только отец Василий. Сразу становится понятно, что больше никого не будет. Нештатная ситуация, поскольку всегда есть дьякон, другие алтарники, которые знают лучше, где что стоит, а меня недавно приняли в алтарь.

Он меня спрашивает в изумлении, придет ли кто еще. Отец Василий служил один, я ему помогал. Когда закончилась служба, отец Василий говорит: «Тебя святой Илия послал! Служить умеете. Носите стихарь».

Еще одно важное качество отца Василия как духовника – прозорливость.

Он умел слушать и слышать

Светлана Серафимович, регент храма Вознесения Господня (Малое): 

Вспоминаю своё знакомство с батюшкой. Это было в 1991 году в Николо-Перервинском монастыре. Я была регентом хора, а отец Василий приходил помогать служить настоятелю – протоиерею Владимиру Чувикину.

Облик Батюшки мне сразу запомнился. Всегда подтянутый, очень скромно держащийся, в простеньком плащике с портфелем. Он был очень похож на профессора-интеллигента того времени. Общаться с ним было очень приятно. Он умел слушать и слышать. Был всегда очень внимателен и сосредоточен. А во время богослужения его тихий спокойный голос действовал на всех умиротворяюще.

Батюшка снисходительно и терпеливо относился к своим чадам и ко всем, кто приходил к нему на исповедь, за советом. Но при этом всегда оставался крайне требовательным к себе. Внешне сдержанный, он очень близко к сердцу принимал проблемы, с которыми к нему обращались.

Потом какое-то время мы встречались с отцом Василием только в Академии, в Троице-Сергиевой Лавре. Батюшка преподавал в Семинарии и Академии, а я училась в Регентской школе, а затем была оставлена в качестве преподавателя.

И было очень приятно, когда пути наши опять пересеклись именно за богослужением.

Это был уже 1993 год. Храм Малое Вознесение. Отец Геннадий и отец Василий. Это наша история. История нашего храма.

Можно много рассказывать о службах, праздниках и буднях тех времён.

Но особенно мне запомнилась одна служба — Всенощное бдение под праздник Святителя Николая Чудотворца в 1998 году. Мы уже были год как без отца Геннадия. И стало известно, что настоятелем назначен отец Василий.

Очень хорошо помню, как мы служили. Как волновался, переживал батюшка, чтобы служба прошла хорошо и торжественно. Это волнение невольно передавалось нам, певчим. Мы очень старались поддержать его и пели с необыкновенным подъёмом и воодушевлением.

Хочется ещё отметить, что с появлением отца Василия в нашем храме была введена традиция Академического Покровского храма Троице-Сергиевой Лавры служить на праздник трёх святителей – Василия Великого, Григория Богослова и Иоанна Златоуста – на греческом языке. Это придавало богослужению особый неповторимый византийский колорит. Со временем всё большее количество песнопений и чтений исполнялось на греческом языке. Батюшка очень любил эти службы и дорожил возможностью послужить в этот праздник.

Нам с мужем особенно приятно, что первое венчание отца Василия в качестве настоятеля храма было именно наше. Для нас это большая радость и честь.

Для нашей семьи примером настоящей крепкой дружной семьи и воспитания детей всегда являлись отец Василий и матушка Анастасия. Любовь, верность, взаимопонимание, уважение, терпение и бережное отношение друг к другу, которое они пронесли через всю свою жизнь, могут быть ориентиром для многих. Те испытания, которые выпали на их долю, не всем по силе вынести. Только сильные духом и по-настоящему любящие сердца способны вместить в себя столько любви, чтобы, несмотря на страдания, не терять надежду, не отчаиваться, а продолжать верить, надеяться и любить.

Вожатый

Лев Карахан, кинокритик, продюсер:

В последний раз видел отца Василия (все звали его так, делая некоторый внутренний акцент на слове «отец» — даже те, кто старше) на Воздвижение. В пылу каких-то своих неотложных дел и вечных суетных самооправданий-отговорок прибежал только к концу службы, к Символу веры. Порадовался, что успел. Потом — «Отче наш». На исповедь не пошел — не готовился.

Смотрел на лица тех, кто идет от причастия к столу с запивкой и просворой, — всегда с особой еле заметной улыбкой, обращенной не к окружающим, но внутрь себя. Потом тихое, еле слышное, в напряжении слуха жадно ловимое слово отца Василия. Потом — ко Кресту, и отец Василий, будто от имени спасительной и доброжелательной неизменности, приглашая на трапезу, шепнул как множество раз прежде и уже никогда впредь, что невозможно было представить в тот благодатный момент: «Левочка, побудите с нами?» Всегда почти выпрыгивал из столпотворения у Креста за этим его «побудите с нами», чтобы радостно повиноваться: побуду, побуду, конечно, побуду. Но на этот раз, коротко обрадовавшись подтверждению ожидаемого, виновато, сколь только мог, отказался: «Сегодня ну никак». И правда – внуки, больная мама… Побежал – не оглянулся. Ничего не почувствовал. Ничего.

Дальше – набитая уже не вспомнить чем – какими делами и событиями – подушка времени, и в понедельник под Покров уже совсем не ранним утром звонок и осторожный женский голос, пробуждающий от неровного, беспокойного сна в неожиданно строгий – не за что ухватиться – мир: «Отпевание в Малом Вознесении завтра…еще уточняется…отец Василий…»

— Что?! – первое очень устойчивое ощущение: то ли недослышал, то ли какая-то ошибка.

И жена Таня, вскочившая как по тревоге на мою ту единственную, которую ни с чем не перепутаешь, интонацию непоправимого, с тем же отчаянным вопросом ко мне:

— Что?!

— Отец Василий, — отвечаю и сижу, как вкопанный, а жена закрыла лицо руками и стоит тихо. Проходит время – не знаю сколько – пока не возвращается инерция жизни.

Всякие мысли случаются. И эта, конечно же, возникала: что, если без него, без отца Василия, как это будет? Но дальше самого вопроса никогда мысленно не заглядывал, и он сам собой тонул в той же темноте, из которой непрошено являлся. Так и пребывал вопрос в этой темноте пока она сама вдруг не подступила совсем близко.

Тяжело. Очень тяжело. Но почему так тяжело?

Наверное, что-то очень серьезное стояло за простой и легкой симпатией, которая вроде бы не отменяла привычную житейскую дистанцию, всегда готовую обернуться – если что – на глубине таящимся равнодушием. Это равнодушие и латает, как правило, все многочисленные и неизбежные повреждения обшивки. Но тут обшивкой не ограничилось. Прошло по живому.

Среди всех неистребимых «не сегодня» и «потом» это «потом» было, наверное, самым гнетущим и бессрочным. Воспитание, предрассудки, инертность, упрямство – не знаю. Или правда, что всякое благое устремление удерживают наши незримые вертлявые попутчики, как лилипуты Гулливера своими маленькими прочными канатиками. И по одному эти канатики никак не одолеть. Только разом.

Того, что легко и даже весело сказал однажды отец Геннадий, когда я по просьбе жены возил его причащать болящую: «Как же некрещеным жить, а если вдруг помрешь?» — еще не хватило для настоящего усилия, хотя слух и прорезался. Для такого Гулливера, как я, нужна была, видно, тяжелая артиллерия. И залп был щедрым.

После сна, в котором позвонил кто-то в облачении и без всяких предисловий и околичностей произнес, что ни придумать, ни забыть невозможно: «… И у детей ваших не хватит любви заступиться за вас», — вскочил и, не раздумывая, помчался в наше Малое Вознесение – без оглядки. А там – так теперь вспоминается – они меня уже как будто встречали, как будто ждали, как будто им тоже уже позвонили – отец Геннадий и отец Василий, которого до того не знал и никогда не видел. Огромный и неопровержимый — отец Геннадий и невысокий вроде бы «второй», но с каким-то безусловным спокойным и сразу очевидным своим достоинством – отец Василий.

Они были похожи на тружеников-ваятелей, которые способны придать правильную форму даже самой неправильной человеческой душе. В моих сегодняшних воспоминаниях этот двойной портрет довершают закатанные по локоть рукава, как у настоящих работяг, чего, конечно же, не было и быть не могло.

Протоиереи были знаменательно прекрасны именно в паре, рождая ощущение той самой искомой живой цельности, которой я с отчаянной страстью и вознамерился довериться, открыться.

Отец Геннадий куда-то спешил по своим истинно неотложным делам. Я попытался было этим воспользоваться: мол, не к спеху, потом зайду. Но он словно смял в своих громадных руках мою последнюю попытку дать задний ход: «Да вот отец Василий покрестит. Раз уж решил – давай!» — засмеялся и исчез. Последовали недолгие приготовления, и вот я уже стоял в нашей купели, выступающей из пола своей граненой как стакан маковкой, вокруг которой так любят лепиться сонные дети на Пасху и Рождество.

Плохо представляя, что должно произойти в следующий момент, я вдруг почувствовал прикосновение к своей голове чьей-то ладони – осторожное, но достаточно решительное и сильное для того, чтобы я тут же ушел под воду с головой. Инстинктивно уже готов был вспыхнуть обидой, но, так и не успев добраться даже до ее преддверия, выбрызнулся из воды навстречу улыбающемуся отцу Василию: «С крещением вас».

Потом – провал. Довольно долго без отца Василия. И не то, что бы его вовсе не было в моей первоначальной церковной жизни. Он — кому же еще? — ввел меня тогда, после крещения, в алтарь. А после – кажется, на следующий день – он же принимал и первую исповедь перед первым причастием. Наверняка множество раз и в дальнейшем подходил я на исповедь к его утвердившемуся в левом пределе аналою, у которого всегда собирались в ожидании духовные чада отца Василия. Обычно он исповедовал к концу службы, после «Отче наш». Я подходил, исповедовался и уходил, в сущности, не пересекаясь на своей новой духовной орбите ни с отцом Василием, ни с кем-либо еще. Мне даже стало казаться, что так и надо: просто ходить в церковь, относиться ко всему с должным пиететом, уважением и не рассчитывать в своей обращенности на что-либо особо событийное в ответ.

Но событие произошло — через год или через два, а, может, и больше. Не помню. Я выбегал из дома, куда-то опаздывал, не успел сделать и двух шагов, хоть как-то расправиться в уличном пространстве, на сбитом еще дыхании, без подготовки – так и налетел на отца Василия, который неожиданно вышел из-за угла нашего дома, направляясь, как видно, в храм, который совсем недалеко. Поздоровался. Отец Василий – тоже, но меня не узнал: вроде знакомый, но кто именно — сразу не поймешь. Вопросительно улыбнулся – дальше следовало говорить мне, и я напомнил, как пришел покреститься, хотел улизнуть, а они с отцом Геннадием – под белы рученьки меня, да и в купель. Отец Василий душевно так хохотнул, как это умел делать только он, и со всем своим радушием призвал в храм, нестрого, мягко, но с положенной самой его церковной должности настоятельностью велел быть поближе. (Тогда, кажется, я даже не знал, что после смерти отца Геннадия настоятелем в Малом Вознесении стал отец Василий).

Возможно, был и какой-то еще более общий разговор: чем занимаюсь, об искусстве, что нового в кино. Отец Василий любил порасспросить об этом и всегда потом, на наших посиделках в трапезной с неподдельным азартом погружался в обсуждение обстоятельств современной культурной жизни – чему-то радуясь, но неизменно сокрушаясь по поводу депрессии и уныния, которые, как я пытался объяснять, стали сегодня для художников почти что визитной карточкой в отношениях с публикой. Присутствовал в его расспросах, конечно же, и скрытый, ненавязчивый пастырский смысл. Он словно впускал нас, прихожан, в ограду целиком – со всем нашим мирским, профессиональным багажом. Не для того, конечно, чтобы мы распоясались и заполонили этим багажом совсем не подобающее ему пространство, но чтобы багаж этот не смущал нас, не рвал изнутри на части и не был аскетически исключен из опыта нашей собственно церковной жизни.

Наверное, в ту нашу встречу на перекрестке отец Василий тоже как-то стремился помочь и сгладить разрыв, мгновенно возникающий при всякой попытке сближения безалаберной торопливой светскости с человеком в рясе. Однако само событие заключалось для меня не в естественной для отца Василия помощи, на которую он был щедр во всяком – даже мимоходом – разговоре со своими прихожанами. Событием была именно эта неожиданная встреча.

Она промелькнула быстро, но не потонула во времени, хотя и прошло много лет – точно больше десяти. Она сохранилась в ближнем круге воспоминаний – до востребования. Теперь, после смерти отца Василия, стало совсем ясно — почему. Ведь такая встреча случилась лишь раз, никогда больше не повторилась, хотя я как жил рядом с храмом, так и живу. Сколько раз могли еще пересечься, но – нет. Она так и осталась единственной, уникальной – словно для чистоты означения того внутреннего смысла, который по-настоящему угадываю в ней только сейчас.

После телефонного звонка во сне, который как ураганом подхватил и понес в храм, вроде бы проходная встреча с отцом Василием оказалась насущным продолжением начатого. Она вдруг сняла непреходящую неофитскую тревогу, которая прижилась в моем новом духовном состоянии как нечто органичное и естественным образом поддерживающее хлопотливую осторожность и негласный запрет на свободное, независимое внутреннее движение – как бы не порушить, не повредить внутри себя ничего из вновь обретенного.

Встретив отца Василия, я вдруг освободился от этих комплексов. Я был опознан, признан и призван таким, каким был каждый день. Мне больше не надо было дотягиваться до самого себя – новообращенного. Отец Василий, может быть, впервые после моего крещения свел меня с самим собой, и мне стало уже не так сложно идти дальше.

Сомневаюсь, что на мой счет у отца Василия был какой-то особый план. Он вел нас всех своих духовных чад (а после встречи на перекрестке я чувствовал себя в их числе) общим путем. Он не изобретал ничего специального, но следовал своей удивительной интуиции исповедника. Потому и исповедовал чаще всего кратко – не по занятости или торопливости, но по ясному знанию главного простого слова для каждого в нужный момент. Не по плану.

Но почему-то именно как нечто планомерное и последовательное выстраивается, по крайней мере в моей ретроспективе, все, что было дано мне в общении с отцом Василием. Наверное, планомерная осмысленность и логика были присущи самой его энергичной человеческой поступи, не лишенной задора и даже озорства, несмотря на все драматические личные испытания и обстоятельства. Всякое приближение к этой обаятельной и заразительной логике как раз и укрепляло и наставляло – будто и в твоей духовной судьбе все тоже устроено по авторитетно выверенному и утвержденному свыше плану.

Пожалуй, самым главным в том «плане» духовного взросления, который предназначался мне, были слова участия и поддержки. Они могли звучать по-разному, но всегда сводились по смыслу к выражению спокойного и неизменного радушия.

— Очень рады, — говорил отец Василий чаще всего, кажется, в те дни, когда я подходил ко Кресту, не сподобившись исповедаться и причаститься. И всегда вспоминалось при этом сказанное Хозяином в евангельской притче: «И пришедшие около одиннадцатого часа получили по динарию … Пришедшие же первыми думали, что они получат больше, но получили и они по динарию…» Стыдно, конечно. Неудобно перед первыми, но и радостно, что, не отвержен, не потерялся.

А когда на исповеди приходилось делиться бессилием или неумением, неспособностью сдвинуть – нет, не гору, а так — бугорок, свою непреодолимую кочку, отец Василий укреплял иначе: «Старайтесь, старайтесь» — говорил он и накрывал мою голову епитрахилью как защитным куполом.

В «плане» отца Василия было место и мудрой строгости, не помрачающей горизонт, но проясняющей его. Надоумленный как-то доброхотами я попросил на пасхальной исповеди разрешения причаститься и утром, и вечером. Отец Василий посмотрел на меня испытующе и, видно, почувствовав то, что я сам толком не осознавал – отнюдь не духовный, а экспериментально-компанейский характер моего порыва, с доброжелательной укоризной спросил: «Не много ли вам будет святости?» А потом в другие годы сам, без моего спроса, разрешал: «Хотите, можно и сейчас и вечером». Вряд ли при этом помнил, что когда-то одернул. Но для меня все выходило как по плану – правильно. Или все-таки помнил?..

Бывал, надо сказать, и совсем уж строг. Но каким-то чрезвычайно подходящим, приемлемым для восприятия способом, позволяющим ему попасть в цель так воодушевляющее точно, что и не знаешь: то ли плакать, то ли радоваться укору. Перебирая однажды мысленно грехи перед исповедью, озаботился избыточной своей уклончивостью в разговорах с друзьями= атеистами на религиозные темы. Мол, не хочется смущать непосвященных своими убеждениями – все равно, кроме раздражения, ничего не добьешься. Вроде собирался покаяться, а вроде уже и сам себе грех отпустил. Но не тут-то было: «Что ж, Левочка, — испытующе посмотрев на меня, сказал отец Василий, — иногда надо быть львом».

Но как? Как это — «быть львом»? Вопрос, на который, конечно же, надо отвечать самому. Но отец Василий не был в стороне. Он не наставлял впрямую и ничему специально не учил. Он просто никогда не переставал осторожно, почти незаметно подводить, а иногда и подталкивал к свободному и открытому изъявлению духовного выбора. В его присутствии мгновенно ретировалось само завиральное представление о том, что духовному началу, якобы, более пристало отчужденное и скрытное существование. Каким-то образом он умудрялся дать шанс всем желающим проявить себя, свое сокровенное на деле. При этом отцу Василию было, по-моему, не так уж важно, что конкретно становилось этим проявлением: пение, стихи, картины, застольные речи, вкусный суп или уборка храма.

Лично мне больше всего везло на речи. Сначала косноязычные по отношению к тому, что хотелось сказать, но постепенно (может, все такие же косноязычные по форме) эти речи в трапезной по праздникам и другим особым случаям становились, как мне казалось, более прямыми и непосредственными в самом своем течении изнутри во вне.

Тут уж точно не обходилось без планомерности, очевидной и торжествующей. Подобно вдохновенному и радостному демиургу отец Василий мастерски дирижировал выступлениями своих говорливых прихожан, с удовольствием опробуя различную очередность застольных речей и неожиданные персонажные композиции, в которых при любых раскладах всем было хорошо и легко существовать.

Удивительное дело, то, что пенилось, искрилось и рвалось за рамки канонического послушания, отец Василий никогда не отпускал слишком далеко — в свободное плавание. Я почувствовал это, когда однажды он, то ли позабыв, то ли случайно, то ли опять же — по «плану», так и не дал мне слова. Со своими рождественскими или пасхальными тезисами – не помню точно — я остался невостребованным. Но совсем не обида или естественное житейское разочарование возобладали. Передышка, которую устроил для меня отец Василий, помогла понять, что пора успокоиться, пригасить не в меру разыгравшийся азарт и те тщеславные помыслы, которые стали беззастенчиво перекрывать изначальный духовный посыл.

В последнее время, хотя виделись мы с отцом Василием не чаще, чем прежде, в основном — в храме, ощущение прочности человеческого контакта неуклонно укреплялось. Накопившийся опыт взаимности и обратной связи явно делал наши отношения все более похожими на какую-то еще очень робкую первоначальную форму дружбы. Я подумал об этом в тот момент, когда примерно год назад по моей просьбе отец Василий выкроил время, и мы поехали с ним ко мне на дачу, чтобы освятить новый дом. Конечно же, это была обычная треба, но в разговорах, в нюансах поведения треба эта приросла каким-то новым человеческим смыслом, от которого до дружбы было уже совсем недалеко. И совсем уж по-свойски повела себя моя старая мама (в этом году ей исполнилось 95), несколько лет парализованная и лежачая.

Мы с женой попросили отца Василия поговорить с ней – крещеной в детстве бабушкой и дедушкой, но по советскому своему воспитанию всю жизнь державшей церковь на подозрении. Мы не мешали разговору. Вышли. Лишь слышали, что отец Василий начал с рассказа о маминой святой – равноапостольной княгине Ольге. Не знаю, что именно из слов отца Василия мама услышала, но слушала она тихо и смиренно. Только в последний момент, когда отец Василий уже заканчивал, не выдержала и решительно так сказала: «Что же это он все трудится, покормили бы вы его что ли». Посмеялись, ну и сели обедать: с борщем, с котлетами – как полагается.
С этой осени отец Василий начал и к себе зазывать – в деревню. Но ехать на машине часа три. Никак не могли выбрать подходящее для всех время. Так и не выбрали. Не успели. Поехали к нему в деревню уже не выбирая, да и не различая времени – на погребение.

…Из деревни в Москву отец Василий добирался очень долго и нередко приезжал в храм, когда службу уже начинали без него наши молодые священники. И если голоса отца Василия из алтаря не слышно, шло по храму волнение: «А будет ли отец Василий? Приедет? Ничего не случилось?» Как избавление: да нет, вот же он! Идет к алтарю неслышно, покивав кому успел. Отлегло – приехал. И уже звучит из алтаря его несильный, напряженный, как на пределе, но такой успокаивающий для нас для всех голос.

…Чаще всего вспоминаю теперь голос отца Василия на Пасху, когда священники, как апостолы, заговорившие на разных языках, на распев читают Евангелие — на русском, английской, латинском, древнегреческом: «В начале было Слово, и Слово было у Бога, и Слово было Бог». На древнегреческом — по академической своей образованности – читал отец Василий. Всегда с нетерпением ждал – когда же он начнет, когда зазвучит возрожденная его особым голосом таинственная из глубины времен идущая мелодия евангельского языка: «Эн архэ эн о Логос кай о Логос эн прос»…

И сейчас жду.