Неоднозначный, футуристически-сложный и самобытно-яркий, неиссякаемый источник литературных споров и любимейший пример для подражания у молодых поэтов – таким он вошел в историю русской поэзии.
Своими воспоминаниями об Андрее Андреевиче с корреспондентом портала «Правмир» поделилась поэт Олеся Николаева, близко знавшая мастера.
Смерть Андрея Андреевича Вознесенского – огромная потеря: для поэзии и для всей нашей культуры. Он долго болел, но парадоксальная вещь – невозможно было себе представить, что поэт Андрей Вознесенский умрет. Казалось, он будет всегда. Ведь практически до последних месяцев, несмотря на болезнь, он продолжал писать стихи.
Весть о смерти Вознесенского застигла меня в поезде, я ужасно растеряна, убита ею. Потому что около этого поэта прошла моя жизнь, да что говорить – жизнь всего моего поколения. Во времена советской власти его стихи были глотком свободы, дерзновения, знаком того, что даже в условиях несвободы у человека все-таки есть возможность экзистенциального выживания. Я помню, как мы ходили на его поэтические вечера, как учили его строки наизусть. Вознесенский был символом времени, одним из ярчайших символов.
Мне кажется, глубоко неправы те, кто говорит, что в советское время читатели любили Вознесенского исключительно потому, что были отлучены от поэзии Серебряного века. Безотносительно того времени, когда люди были обделены чтением подлинной русской поэзии, Вознесенский – поэт самобытный, со свежим восприятием слова, живыми реакциями, не похожий ни на кого из своих предшественников. Неслучайно на поэтическую территорию, которую он открыл, тут же хлынула огромная волна его последователей и эпигонов. Это верный признак того, что он нашел какую-то новую ноту, интонацию, стилистическую фигуру — то есть сотворил нечто еще не бывшее в русской поэзии.
Для меня лично смерть Вознесенского – невосполнимая утрата. С Андреем Андреевичем мы дружили с самой моей юности. Еще когда я была начинающим поэтом, он доброжелательно относился к моим стихам и поддерживал меня. Потом мы просто стали добрыми товарищами, вместе ездили в поездки, побывали в 1988 году на фестивале «Русская поэзия», который проходил в Гренобле и Париже. Мы были соседями в Переделкино – его дом был самым близким к моей даче, и у нас была маленькая потайная калитка между участками, через которую мы ходили друг к другу разговаривать и читать стихи.
Весной и летом Андрей Андреевич ходил в белой одежде. Ночью можно было увидеть его белый, светящийся в темноте силуэт – он бродил по потайным тропинкам Переделкино и в эти моменты … сочинял стихи. Вознесенский писал не за письменным столом, не в кабинете – он вышагивал стихи, выслушивал, высматривал их. Темнота или густые летние сумерки – и человек в белом костюме движется и слушает стихотворный ритм…
Я нередко встречала его в эти поздние часы, но было невозможно подойти к нему, чтобы не прервать этот потаенный разговор с самим собой и миром – страшно было нарушить его поэтическое настроение. Строчка, рефрен из одного из лучших его стихов «Васильки Шагала» — «Небом единым жив человек» — на самом деле не риторическое восклицание. Он и правда ходил под этим небом и, видимо, действительно, ничто ему, кроме неба, не было нужно так сильно, так насущно.
Точно так же Вознесенский ходил, когда еще было живо знаменитое Пастернаковское поле, простиравшееся между дачей Пастернака и местным кладбищем. О нем написана легендарная строчка Бориса Леонидовича – «Жизнь прожить – не поле перейти». Сейчас поле совершенно убито новорусскими бездарными застройками, а когда-то, еще совсем недавно, по нему ходил Андрей Андреевич – обращенный к небу, отрешенный от всего и погруженный в то, что нашептывало ему его дарование, его Муза.
Андрею Вознесенскому удалось удивительно пристойно и честно сохранить себя в те времена, когда поэту было совершенно невыносимо жить – в брежневские годы. Потому что он умел полностью уходить в свое Дело, и по большому счету, именно это его и спасало.
Я думаю, самый главный урок, который Вознесенский может преподать молодым поэтам, только начинающим свой творческий путь, — слушать себя и свой талант. Ведь стихотворная форма Вознесенского, самая прихотливая, самая неожиданная, его невообразимые метафоры и сравнения – это все росло изнутри, из внутренней жизни, это не было никогда украшательством, не придумывалось извне. Простым подражанием поэтическому почерку великих поэтов, шитьем по лекалам прошлых мастеров настоящей поэзии не создать – нужно вложить в нее свое сердце, как это делал Андрей Андреевич.
У него было особое устройство поэтического слуха, которое позволяло ему слышать рифму там, где профанное ухо ее не улавливает. Но самое главное – он умел обнажить эту рифму, выпустить ее в мир – сделать понятной людям. А нам, чтобы услышать то, что слышал Вознесенский, нужно отключить банализированное, схематическое восприятие.
Это есть торжество творческой личности, когда является такой поэт, чей голос всегда отличим среди прочих. Всегда найдутся искусные подражатели, но это все равно будет территория Вознесенского, его образ, его лексика, его интонация и ритм.
Такая самобытность дорогого стоит, особенно в наше время, когда в литературу приходят штампованные, на один лад причесанные или наоборот на один лад растрепанные стихотворцы, и когда совершенно ни во что вменяется сама личность поэта, которая, по сути, является основой и стержнем творчества.
Потому что если ее нет, этой личности, если нет творческой воли – и талант будет растрачен, и человек окажется разрушенным силой впустую растраченного дарования. У Вознесенского, помимо поэтического дара, была вот эта сила. В любые, самые темные и сложные времена, он мог сгруппироваться, отринуть от себя все суетное, лишнее – и заниматься своим Делом – улавливать среди какофонии мира гармоничные звуки, которые соединяют нас с идеальной реальностью.