Ирина Владимировна Гайдарова — медсестра в кардиологическом отделении Клинического центра Первого Московского государственного медицинского университета имени Сеченова. 16 лет она проработала в Первом Московском хосписе имени Веры Миллионщиковой.
«Мальчик не двигался и смотрел в одну точку»
— Ирина Владимировна, вы 16 лет проработали в хосписе. На ваших глазах чудеса случались? Или это только в кино — умирал человек, а смерть решила подождать?
— Единственный случай. В хоспис поступили два мальчика из Морозовской больницы после операции на головном мозге. Было им по 12 лет. Один быстро умер, а с другим произошло чудо.
Ему установили зонд для кормления. Он ни на что не реагировал. Глаза все время открыты, ребенок смотрел в одну точку. Приходилось все время капать в глаза капельки, чтобы они не сохли.
Прошло какое-то время, мы заметили, что он начал глазами следить за движениями, потом голову потихонечку поворачивать стал. Постепенно сел, на коляске его возили. Родители с ним были постоянно и младший брат.
Потом он постепенно стал вставать, ходить. Потом на его одежде появился бейджик «Доброволец».
Мальчик выполнял посильную работу, помогал нам. Мог мусор вынести.
Года через два их отправили в Германию на реабилитацию через фонд. Сюда они уже не вернулись, уехали во Францию, живут там.
Сейчас это уже взрослый парень, ему за двадцать, и он работает. Кажется, занимается автомобилями.
Медсестра Маша из нашего хосписа однажды ездила во Францию, общалась с этой семьей. Мы собрали всякие мелочи — статуэтки ангелочков, что-то еще, передали привет.
Пациентка просит: «Ой, как селедочки хочется»
— О чем вас просили пациенты в хосписе и в кардиологическом отделении? Какие-то просьбы, проблемы удалось решить лично вам?
— Конечно, всегда решали и решаем. Допустим, лежит бабушка и говорит: «Ой, так селедочки хочется». А селедки нет. У нас магазин напротив — сбегаешь, купишь, потому что она сейчас хочет, а завтра может этого не захотеть.
Ирина Гайдарова
Здесь, в нашем отделении, лежит пациент 47 лет, он сильно пострадал в аварии. Правая часть тела парализована. Стоит трахеостома, кормим его через гастростому. Обращенную речь он понимает, но сам что-то сказать не может, однако всем своим видом показывает, что хочет есть через рот, чувствовать вкус еды. Что делать?
А трахеостома у него плохая установлена. Пробовали кормить через рот — так все в трахею попадает, он кашляет и задыхается, приходится санировать. Я врачам говорю: «Нам нужна трахеостома с манжеткой. Она раздувается, закрывает весь просвет трахеи, пища туда не попадает, он сможет есть через рот». У нас таких нет. Что делать? Я обратилась в хоспис к девочкам: «Есть у вас? Можете помочь?» Помогают всегда.
Теперь он ест с удовольствием, все подряд. Сначала говорю девочкам: «Налейте немного супа погуще, попробуем». Я туда еще хлебушка добавила. Отправляю в рот ложку, смотрю внимательно — он спокойно жует, глотает, все хорошо. На следующий день — второе. Если кормим кашей, он морщится, ему не нравится. А я говорю: «Витя, кашу надо. Каша — сила наша». Ест. Мандарины может жевать, а вот яблоко пока не получается.
И котлету, и пюре — за милую душу. Он даже поправился. Приехал сюда худенький.
Через гастростому — что там? Все жидкое, протертое. Мы ему сначала блендером все разминали, а сейчас он ест нормально. Я и жене его говорю, что он хочет обычную еду, мясо любит, как любой мужчина. Не нужно ему протертое. Несите котлеты.
— То есть желания у людей очень земные?
— Были и необычные, но мы не могли это выполнить. Зато фонд «Вера» помогал их осуществить.
У нас в хосписе лежал молодой человек, он очень хотел услышать, как выступают музыканты одной иностранной группы, не помню ее названия. Она в то время как раз гастролировала по России. Еще он хотел с ними встретиться. Как решить вопрос? И знаете, они ему позвонили и спели песню по телефону. Молодой человек был счастлив.
Или бабушка говорит: «Ой, я тут у вас, а у меня кошка одна дома». Ну, давайте и кошку сюда. У нас в хосписе подопечные и с животными находились. А как? Она будет переживать, а от этого могут и боли начаться.
Закончила медколледж в 51 год
— Ирина Владимировна, вы уже в зрелом возрасте получали медицинское образование и кардинально поменяли профессию. Почему?
— В детстве я мечтала стать ветеринаром. Или хирургом. Но не случилось. Закончила школу, поступила в Бауманский институт на факультет «Подъемно-транспортные машины и оборудование», получила диплом, работала инженером сначала в НИИ радиосвязи, потом в опытно-конструкторском бюро. В это же время один за другим родились дети. В институте появилась первая дочь, еще через три года — сын.
В девяностых все начало разваливаться. Сотрудников бюро отправили в неоплачиваемый отпуск. Я сидела дома, муж работал. В это время родился третий ребенок, тоже сын.
Через пять лет после его рождения я подумала, что все-таки нужно выходить на работу. А куда? Однажды сестра мне предложила пойти на работу в хоспис — «попробуй, посмотри».
Я устроилась сестрой-хозяйкой. Понравилось. Через год пришлось уйти по семейным обстоятельствам, но через пять лет вернулась туда младшей медсестрой. Убиралась, помогала медсестрам.
А медколледж я закончила, когда мне был 51 год. Мне и раньше девочки из хосписа говорили, что нужно получить профильное образование, тем более что медучилище-то было прямо напротив хосписа. Но желание учиться проснулось во мне не сразу.
Чтобы сдать вступительные экзамены по биологии, вспомнить программу, посещала подготовительные курсы.
На вечернем отделении учились в основном люди взрослые, поэтому никакого дискомфорта относительно своего возраста не испытывала. За детей особых переживаний в тот период не было. Они выросли и были довольно самостоятельными, да и мама мне очень помогала. Училась я легко.
Что в обязанности младшей медсестры входит? К тому времени я уже многое умела. Могла даже катетер поставить. Перевязки очень нравились. Всегда следила за медсестрами, как они это делают. При необходимости, если их не было, могла и сама перевязать. Уколы умела делать.
«Обезболивающие не помогали — так он и уходил»
— Когда вас допустили к работе с паллиативными больными? Была ли какая-то подготовка?
— Когда пришла младшей медсестрой, что входило в мои основные обязанности? В основном уборка. И помощь медсестре — повернуть пациента, подержать что-то.
Я перед выходом на работу общалась со старшей медсестрой, сказала ей: «Мне бы не хотелось с пациентами». Она говорит: «Хорошо, будешь работать на третьем посту». А это уборка коридоров, часовни, кабинетов, сестринской. Все, кроме палат.
Пришла в понедельник на работу, а старшая медсестра говорит: «Ирина Владимировна, у нас сейчас нет младшей медсестры на первом посту. Пожалуйста». И я пошла к больным.
Не знаю, может, такой характер у меня, со всеми сходилась довольно просто. Бабушки со мной хорошо общались, дедушки.
Я не то что их жалела, этого не надо. Обращалась с каждым, как с любым человеком.
Что-то у них спрашиваешь, они рассказывают, ты в это время убираешь. Памперс поменять — да, пожалуйста. Так и работала.
— О чем больше всего хотят поговорить люди?
— В основном о жизни своей — кем работали, сколько детей — им просто хочется поговорить. Причем часто у пожилых пациентов замечала особенность. Они могут не помнить, что было вчера, а вот молодость свою помнят прекрасно, или какой-то определенный кусок жизни. Они могут это рассказывать несколько раз в день или каждый день. И я слушаю.
— Есть такие манипуляции, которые не делаете по каким-то причинам?
— Внутривенные инъекции никак. Боюсь. Все остальное — пожалуйста.
Даже с внутримышечными уколами не все так просто. Иной раз придешь укол делать бабушке, а там кожа и кости, просто страшно. Я, конечно, врачам говорила об этом, они назначают, но… Попробуйте сами, пойдите, сделайте. Упираешься в кость, куда там колоть?
— Какой выход?
— Онкологические пациенты в основном получали таблетки. Если нужно поставить морфин, использовали инсулиновый шприц, там хотя бы игла тонкая. А вот дексаметазон внутримышечно сделать таким людям невозможно. Через рот, просто выпить давала, и все. Если и так сложно, можно через зонд ввести в желудок.
— Были такие ситуации, когда вы сталкивались с нестерпимой болью своих подопечных и помочь не могли?
— Онкологические боли у людей были сильными, но я не могу сказать, что мы не справлялись. Приходилось тот же морфин колоть по шесть-восемь раз за сутки. Действие все равно было. Посидишь с пациентом, поговоришь, как-то успокоишь его. Давали успокоительные препараты, чтобы расслабился пациент. Справлялись.
Но один случай мне запомнился на всю жизнь, хотя рассказывать о нем не люблю. Невероятно тяжело смотреть, когда человек уходит в полном сознании.
Привезли мужчину. Если не ошибаюсь, с раком легких, и он просто задыхался на наших глазах, в полном сознании. Когда его привезли, мы его уложили, как полагается в таких случаях — в возвышенное положение, оксигенатор у него был (Газообменное одноразовое устройство, предназначенное для насыщения крови кислородом и удаления из нее углекислоты. — Прим. ред.). Мы сделали все, что надо. Плюс морфин, он обычно облегчает мучения. Но мужчине не помогало ничего — ни реланиум, ни морфин. Он в сознании ушел.
Когда человек без сознания уходит, это переживается легче. Состояние, когда ты ничем не можешь помочь — очень тягостное. Это шок и очень страшно.
В основном все происходит тихо, спокойно. Иногда человек может уходить и несколько дней. И всегда кто-то с ним рядом, если нет родственников.
Если мы знаем, что человек при смерти, что это вот-вот произойдет, никогда не оставляем его одного. Всегда кто-то находится рядом.
Один раз, помню, был такой случай. Сын сидел с мамой. Она уходила. А ему срочно в этот момент нужно было отъехать по делам. Говорит нам: «Девчонки, я отъеду и опять приеду». Возвращается, а я с ней сижу. Он очень удивился: «Почему?» Я говорю: «Как же? Человек в этот момент один не может быть». Это его поразило.
«Я никогда не беру с пациентов денег»
— Работу санитаркой, медсестрой некоторые люди не считают престижной. Вас это когда-нибудь волновало?
— Честно говоря, нет. Деньги особо не волновали, хотя в хосписе всегда хорошо платили. Мне нравилась моя работа, я ходила туда с удовольствием, не лишь бы отработать. Могла задерживаться, остаться там ночевать помимо своей смены.
— Сталкивались со стереотипными представлениями о вашей работе? Какие есть расхожие мифы о работе медсестры? В чем они выражаются, что говорят и делают люди?
— Меня всегда удивляло, что люди все время стараются сунуть деньги медсестре. Наверное, потому что они делали это в больницах? Я никогда в жизни не брала и не беру деньги, всегда говорю: «Нет, извините, нам хорошо платят».
Однажды попросили приехать на дом, чтобы поставить укол тяжелому пациенту. Посмотрела я на бабушку, а она вся в пролежнях. Обработала, показала, что нужно делать в таких случаях, поставила укол. Перед уходом мне дают деньги. Зачем? У вас много лишних разве? Когда больной человек дома, очень много расходов — памперсы, лекарства.
«Вышел за ворота, все осталось здесь, там — другая жизнь»
— В чем были сложности работы в хосписе?
— Когда я только начинала, еще в 2005 году и чуть позже, в хоспис клали детей. У нас дети лежали разного возраста — и 18-летние, и 4-летние. Я бы с детьми не хотела работать. Тяжело.
А так для меня никаких сложностей не было. Я была сестрой-хозяйкой, младшей медсестрой, потом медсестрой стала. Была и процедурной медсестрой, и диетсестрой, в диспетчерской службе опыт получила. Занималась перевязками. Погружение в работу происходило постепенно.
— Что произвело на вас наиболее сильное впечатление, может быть, не укладывалось в вашу личную систему жизненных координат?
— Смерть детей.
Еще — отношение взрослых детей к своим родителям, которых они привезли в хоспис. Когда не ходят к ним, а те все ждут, ждут, ждут… Однажды женщина привезла свою маму для того, чтобы мы научили за ней ухаживать. Она научилась, а потом уехала и не появлялась год.
— Какая история из хосписа, пациент, случай запомнился, изменил вас?
— Про то, чтобы изменил, не знаю. Мне кажется, я, какой была до хосписа, такой и осталась. Очень органично сюда вписалась и до сих пор не жалею. Это мое дело — помогать людям.
Но историй тут много. Однажды я так рыдала, что до сих пор вспоминать это не люблю. Тяжело.
Мужчина, онкологический пациент в возрасте. А мужчины же вообще стесняются женщин. Они априори все сильные и сами могут решить все задачи. К нему особо никто не приходил, попросить родных о чем-то не было возможности. Как-то случился у него жидкий стул, и все по ногам потекло. Он пытается сам все сделать, но у него не получается.
Я пришла, помыла его, все, что нужно, обработала, а в это время у меня просто текли слезы ручьем. Он хотел бы все сделать сам, но не в силах. Стыдно ему, переживает очень. И я переживала за него. Хотя старалась утешить, поддержать: «Ничего страшного, ерунда, со всеми бывает». Но человек в полном сознании. Конечно, у него реакция была.
В тот момент пришла еще одна медсестра, увидела это и рыдала вместе со мной.
— Нюта Федермессер постоянно развенчивает миф о том, что хоспис — это печаль, смерть и то, от чего лучше держаться подальше. Согласны ли вы с тем, что хоспис — это про жизнь?
— Какая печаль? Нет. У нас бабушка одна была. Много лет приезжала, потом снова уезжала. И каждый раз, увидев нас, говорила: «Слава Тебе, Господи, из ада в рай приехала», а когда уезжала, плакала: «Из рая в ад еду».
Некоторые пациенты среднего возраста приезжали с настроением умирать. Есть же такое представление, что хоспис — это последняя колыбель. Но потом у них это менялось. Люди хотели жить и что-то делать. Нет, это не место печали абсолютно.
Во-первых, здесь обезболивание, во-вторых, все под присмотром. Тут люди даже творчеством занимаются. Просто так ходить по хоспису скучно, надо что-то делать.
Одному мужчине я как-то принесла картину по номерам и сказала: «Давайте, займитесь». Там два журавля, летящих по небу. И получилась у него шикарная картина. Мужчину выписали домой, он ее там завершил и мне подарил. Висит до сих пор.
— Работающий в паллиативе человек постоянно сталкивается со смертью. Есть ли способы абстрагироваться от нее, не проживать каждый раз как свою историю? Или в этом смысл? Расскажите, как восстанавливаетесь после рабочего дня?
— Нет, переживать нельзя. Быстро выгоришь. Но у меня выгорания не было. Что это такое? Я не пойму. Вера Васильевна Миллионщикова всегда говорила: «Вышел за ворота, все осталось здесь, там — другая жизнь».
Когда я только начинала, всякое было — и плакала, и огорчалась, без конца в голове все прокручивала, дома рассказывала. Потом домашним надоело, они не слушали.
Иной раз зарыдаешь в хосписе, уйдешь в часовню потихонечку, там в себя и придешь.
Сейчас получается абстрагироваться. Я научилась: на работе — работа, дома — дом. Точка.
— Вообще не думаете о работе дома? Получается быть просто женщиной и просто мамой?
— Получается. Но нет-нет да все равно позвоню девчонкам, узнаю, как там дела. Спрошу про перевязки — не съехали ли?
Не все открытые раны заживают
— Про перевязки сегодня в разговоре вы упомянули уже раз пять. Почему процедура для вас особенная?
— Моя любимая процедура. Могу показать. Я фотографирую все. Есть желание сделать специальный альбом с фотографиями, чтобы можно было наблюдать, как идет процесс заживления и что на это влияет. Наглядно всегда лучше. Когда мои дети случайно натыкаются на эти фото в телефоне, резко их закрывают и говорят: «Мама, как ты можешь с таким работать?»
Ирина Владимировна находит фотографии, и я замираю.
— Эта рана уже чистенькая и уменьшается в размерах. Радуюсь (на фото розовеет открытая рана сантиметров десять). А вот эта (показывает лицо мужчины в профиль) не затягивается, а становится больше. Рак. (На фото видны челюстные кости).
— Не страшно работать с такими серьезными ранами?
— Любая перевязка — не страшно. Я с детства всем их накладывала, с подорожником. К тому же в душе я, наверное, все-таки хирург.
Я прекрасно делаю перевязки, даже самые сложные. Тут важно все правильно закрыть, чтобы ничего не съехало во время сна и чтобы человеку было комфортно. Такое быстро не перевяжешь.
Сегодня этот пациент на перевязке был два часа. Надо все обработать и промыть. На шее тоже кожа вырезана лоскутами. Обрабатываем и перевязываем. Такие раны, в принципе, могут зажить, а лицо уже нет.
— Приходилось родственникам сообщать о смерти их родного человека? Медсестер учат разговаривать с родными?
— Приходилось, да. Но меня этому никто не учил, хотя считаю, что это необходимый навык. Нужно этому учить, потому что умеют не все, конечно. Это непросто. Нужно каждому человеку суметь подобрать правильные слова. Это тяжело. У нас в хосписе была медсестра, которая прекрасно умела это делать: и слова нужные найдет, и поддержит.
В основном родственники хотят узнать, как это произошло, при каких обстоятельствах. Я об этом рассказываю — тихо, спокойно. Еще почему-то для родственников очень важно время смерти.
Я заметила, что человек не хочет при родственниках уходить.
Вот они с ним сидят, нависнут над кроватью в напряженном ожидании, иногда не присядут, просто ждут, когда это случится.
И бывает, что так стояли-стояли, а потом ненадолго отошли. Допустим, чаю попить. И в этот момент человек тихо уходит.
— Что вы думаете о своем уходе, когда рядом каждый день уходят люди? Верите ли, что со смертью жизнь человека не заканчивается?
— Умрем — посмотрим. Все умирают рано или поздно. Этого не избежать. Но зачем об этом думать, нервы себе мотать? Надо жить. Сегодня и сейчас.
— Назовите три ваших главных этических принципа. Что медик в паллиативе никогда не может себе позволить, с вашей точки зрения.
— Уважение к пациенту. Я никогда не называю пациента на «ты».
«Не навреди». Тоже главный принцип.
И… не знаю. Доброта. Она спасет мир. Работник паллиатива никогда не может накричать на пациента, проявить агрессию к нему. Это недопустимо.
Ну, и как уже говорила — не брать никаких денег. Это грех, я считаю.
Боль может разделить медсестра
— Важно ли при проведении процедур быть доброй, нежной, или, наоборот, когда-то нужна жесткость, настойчивость?
— Когда приходишь что-либо делать, нужно пациенту все объяснить. Вот есть у нас в отделении Володя. Я его в шутку контролером называю. Он сидит с зеркалом и внимательно наблюдает за тем, что мы делаем с ним. Единственное, ему не удается посмотреть на то, что происходит сзади. Но я ему всегда говорю: «Там все чисто, все хорошо».
Пожестче? Не знаю. Мне говорили пациенты, что у меня рука легкая, боли от уколов они не ощущают.
Здесь вот у нас Глеб Наумович, дедушка. Он все хочет сделать сам, повернуться на бок — сам, но сделать этого не может. Просто иногда, может быть, нужно быть более настойчивой. Человек по своему состоянию здоровья далеко не все может сам сделать.
Помню случай. Нужно было сделать успокоительный укол мужчине по назначению врача. А как? Он дерется. Пришлось его держать. Единственный раз мы применили силу. А пока он нам сопротивлялся, пока убегал, успел милицию вызвать. Приехали, с автоматами. Но были свидетели, что у нас все нормально, а этот укол — просто необходимость.
— Когда бывает очень плохо, кто разделяет вашу боль?
— Ну, девчонки, конечно, с кем я работаю. Такие же, как я. С семьей я сначала делилась, но сейчас они не хотят об этом слушать.
Муж в свое время был против того, чем я занимаюсь. Его многое не устраивало. В силу разных жизненных обстоятельств мы развелись.
Мои знакомые даже не представляли, что такое хоспис, не в курсе были, что там происходит. Но, возможно, это и не надо. У меня же есть с кем поговорить на эту тему.
Каждый день у нас тут маленькие победы, вот как про Витю я вам рассказывала. Сейчас он сам ест. Маленькая победа — это наш праздник, все из мелочей складывается.
Ирина Владимировна заходит в палату к Виктору, поправляет одеяло, укладывает ноги так, чтобы они приняли более удобное положение. Берет его руку, смотрит на мужчину внимательно и тихо-тихо, улыбаясь, говорит: «Ну-у-у… Витюша, как ты, а?»
И видно, как он изо всех сил, которые только могут быть у больного человека, сжимает ее руку в ответ.
Фото: Ольга Кожемякина
Текст был впервые опубликован 14 мая 2021 г.