«Нельзя, чтобы наши убеждения затрагивали свободу другого». Протоиерей Александр Лыков

17 Сен

Подписывайтесь на наш подкаст:

Священник на рок-концерте

— Вы много лет делали рок-фестиваль «Троица». Почему это закончилось?

— В 2018-м все прекратилось, потому что меня перевели из Электроуглей на другой приход. Была идея продолжения, но она как-то не прижилась.

Если представить себе, что фестиваль — это дерево, то моя заслуга в его создании — даже не веточка, а листик. Он имел очень мощную техническую сторону, и на приходе были люди, которые разбираются в свете, в звуке. Для меня все эти группы, которые к нам приезжали, были открытием. Я только и слышал: «Как, отец Александр, вы не знаете?!» У нас в то время служил очень активный священник, отец Андрей, который от юности был горячим поклонником «АукцЫона». Он, собственно, все это дело и замутил. 

Началось все со знакомства с коллективом «Сирин». Они приехали с концертом на один из наших дружественных приходов в Ногинском районе, в храм Сергия Радонежского, и настоятель нас пригласил. Казалось бы, какая связь между «Сирином» и «АукцЫоном»? Но у Лени Федорова, Сергея Старостина и Андрея Котова был проект «Душеполезные песни». Мы решили после концерта подойти к Андрею Котову, руководителю «Сирина», и пригласить с этим проектом к нам. Хотя, конечно, были сомнения, что они поедут в какие-то там Электрические угли.

Протоиерей Александр Лыков

Но Котов сказал: «Никаких проблем» — и у нас состоялся первый концерт. Их так классно приняли на приходе, что Сергей и Леня предложили еще что-то сделать. Вот как-то у нас пошло, пошло. Сначала разовые выступления, а потом возникла идея фестиваля. Я говорю: «Кошмар. Не потянем». Но нашлись люди, которые уверили: «Не волнуйтесь, батюшка. Справимся!»

И подтянулся удивительный народ. Одни имели связи и выходы на артистов, другие занимались организацией. Был, например, человек со своей маленькой фирмой такси, который бесплатно всех развозил, встречал, провожал. Местные жители предоставляли свои дома, да еще и столы накрывали. Многие исполнители потом признавались, что такого ни на одном фестивале не видели. 

Однажды был забавный случай. Приехала к нам одна группа — называть не буду — у которой был непростой райдер: им только веганское питание подавай, и только из определенного магазина. Те, кто их принимали, решили не ударить в грязь лицом и выставили им все это плюс купили от своих щедрот какую-то дорогущую бутылку экологичного вина. Музыканты глазам своим не поверили. Потом извинялись: «Ребят, мы же пошутили».

Гонораров мы, конечно, больших платить не могли. Максимум 50 тысяч нам спонсоры выделяли. Кто-то и от них отказывался, группа «Мегаполис» сказала: «Это все пусть останется у вас, на дальнейшее развитие». 

— «Король и Шут» к вам не приезжали? Они очень знамениты были — и тогда, и сейчас.

— Знаю их, но для меня они немного чужие. А вот Черный Лукич, который играл в свое время с «Гражданской обороной», стал для меня открытием. Я поначалу, как услышал это имя, прямо ужаснулся: «Ой, не надо нам такого». А Дима Кузьмин пришел — большой, доброжелательный, улыбающийся — я увидел, что это просто дивный человек. Никакой он не черный, один только свет от него. Жаль, что его с нами нет уже.

— Зачем вам все это нужно было? Вы выполняли какую-то миссионерскую задачу?

— Я когда-то занимался миссионерским служением, и, когда бывал в Греции, в Черногории, подсматривал что-то интересное и думал, как это воплотить. Или вот я увидел детскую Литургию в одном из подмосковных храмов, и мне так понравилось! Бывают миссионерские Литургии, когда Проскомидию делают в храме, как, собственно, это и было в древней Церкви. Такого у нас, конечно, не было, но прихожане сами пекли просфоры, приносили, священник вынимал из них частички и называл имена.

Однако на фестивале мы полностью абстрагировались от миссионерской подоплеки. Если перепутаешь миссионерство с музыкой, то не получится ни того, ни другого. У нас был светский фестиваль для людей всех направлений. Мы получали шишки за индийскую трансовую музыку и еще что-то в таком же роде. Так что на ваш вопрос «зачем» ответ простой: «Да просто так». Просто так, ребята! Наш фестиваль был организован на Троицу. У нас стояла миссионерская палатка, лежали какие-то брошюры, мы распространяли наш приходской журнал, раздавали Евангелие. В эту палатку можно было зайти, побеседовать, но все это было совершенно не навязчиво. И сейчас, оглядываясь назад, я понимаю, что это было попадание в десятку.

Открывался фестиваль моим благословением, а дальше начинался вольный полет до 22 часов. У нас все было исключительно мирно. Городские власти относились с пониманием, но говорили, что при таком скоплении народа скорая помощь, пожарные и полиция все равно где-то должны присутствовать.

— Лично мне, например, всегда неуютно, когда вокруг очень много народу. Есть ли сходство между публикой на рок-концерте и общиной в храме? Или это совершенно два разных явления — в первом случае и впрямь толпа, а во втором — «где соберутся двое или трое во Имя Мое»?

— Я неоднократно бывал на рок-концертах. Был на том знаменитом, в Лужниках, когда приезжал Бон Джови и поливал всех водой. Был на «Роллинг Стоунз».

Кстати, я видел там много знакомых священников с других приходов. Они были в джинсах, в кожанках, мы решили уж маскироваться и друг друга по имени-отчеству называть (смеется). Но если кто-то из соседей меня спрашивал, кто я и откуда, то я говорил, что я священник. Многие изумлялись: «Неужели батюшки на концерты ходят?» Я отвечал: «А что, мы не люди, что ли? Музыка — часть моей жизни».

Нет, я бы не сказал, что есть большая разница между собранием людей на концерте и собранием людей в церкви. Это же все вопрос открытости и открытия, готовности к диалогу. На Троицком нашем фестивале люди были совершенно разные, но царила удивительная атмосфера любви и доброжелательности. На концерт ты уже идешь заранее готовый встретиться со своими. Я никогда не сидел на стульчиках, всегда шел в самую гущу, на танцпол, где народу плотненько. Я знал, что вокруг все свои, все единомышленники.

В чужой недоброжелательной толпе, конечно, может быть неуютно. Но она и в ином храме может быть.

А знаете, меня тут средняя дочка пригласила на концерт, и он мне не понравился, скучный. Все время было такое ощущение, что вот-вот сейчас что-то должно начаться, а оно все не начинается, тебя гладят и гладят. И люди одеты странно, в какие-то костюмы зверей. Говорю Аньке: «Знаешь, мне что-то драйва не хватило». А она говорит: «Пап, так это же была пижамная вечеринка». А я настроился на что-то совсем другое! Я сейчас работаю над тем, чтобы никогда заранее ни на что не настраиваться.

— Чтобы не обламываться потом?

— Я всю жизнь тяжело переживаю разочарования. Они сильнее, когда чего-то сильно ждешь. У нас в этом году будет 30-летие совместной жизни с моей женой, Людочкой. Все наши семейные конфликты — с моей стороны во всяком случае — происходили на почве моей настроенности на какую-то радость встречи, или когда-то на поцелуй. Вот ты его ждешь, ты уже весь в нем — и тут… Я пытался сначала Людочку исправить, но понял, что это невозможно. Вообще не надо никого исправлять. В любви все исправляется само. Надо просто перестать настраиваться. Я над этим работаю и преуспел, наверное, на тройку с плюсом. Или, вернее, с минусом.

Вот вчерашний день тому пример. Я должен был отслужить на ранней, исповедовать на поздней, а потом, думаю, — домой, спать. Очень уж накануне субботний день тяжелый выдался, я был выжат. А дальше началось. Приходит человек, которому нужно срочно венчаться. «Ну как я вас повенчаю? Уже и хора нет» (а сам-то я уже весь дома). А он говорит, что хора не надо. Пришлось венчать. Тут внезапно звонит знакомая из Москвы: «Батюшка, мы приехали и вас ждем». Значит, после венчания будет встреча. А в пять уже у меня всенощная. Так до позднего вечера до дома и не добрался. Умный человек, который во мне живет, похлопывает по плечу глупого, который тоже во мне: «Ну что, настроился? Вот и получи». Самое удивительное, что Господь дает сил.

«А что твой Ленин может?»

— Я слышала, что вы пришли к вере, находясь в армии. Как это случилось?

— Не совсем так. Я родился и рос в верующей семье, с детства видел молящихся маму и папу. Я 68-го года, это эпоха глубокого брежневского застоя, но я был домашним ребенком, в сад не ходил, а дома не было принято говорить о революции, о Ленине. Я о нем узнал в больнице, куда лет в пять попал с воспалением легких. Мальчишка, сосед по палате, спросил: «Кто самый великий?» Я говорю: «Бог, конечно». А он такой: «Нет, Ленин!» Я говорю: «А что твой Ленин может? Я вот когда очень хочу какой-то сон увидеть, могу Господа попросить — и непременно этот сон увижу». Мальчик подумал-подумал: «Нет, Ленин так не может».

Кто-то этот разговор подслушал и родителям передал. Дескать, последите, что ваш ребенок говорит. Тогда папа мне впервые объяснил: «Знаешь, Саш, не все, что у нас дома происходит, надо за пределами дома рассказывать». Так что семя веры было посеяно в детстве, хотя, пойдя в школу, я быстро ассимилировался и особой религиозностью не отличался.

А в армии я служил в пограничных войсках на карело-финской границе. Народу было мало, застава наша была у озера. Прекрасная природа, лес. Там я впервые попробовал морошку. А грибов там было! Зона-то приграничная, никого не пускают. Белые просто под ноги лезли, мы набивали ими целлофановые пакеты, карманы.

Однажды я был в наряде по тылу. Что такое наряд по тылу? Идешь себе по лесной тропе с собакой, кругом тишина и финские заброшенные хутора. Я был совершенно один, вдали от родителей, хоть и чувствовал их благословение. Меня это очень в армии поддерживало, хотя было ощущение одиночества, уязвимости, оторванности от дома. И я впервые по-настоящему о Боге задумался.

А в обществе тоже наступали перемены, повеяло свежим ветром, и даже мы на краю земли это почувствовали. Раньше у нас можно было смотреть только программу «Время», а тут появился телеканал «Взгляд». И в газете «Правда», которую у нас выписывали, то вдруг опубликуют статью про Нило-Столобенскую пустынь, то репортаж из монастыря. Это было удивительно. Я тогда прочитал «Плаху» Чингиза Айтматова, которая на меня произвела сильнейшее впечатление. Вышло «Покаяние» Тенгиза Абуладзе. Все это как-то наложилось на мое взросление, на то, что я перестал быть маменькиным и папенькиным сыночком, потому что в армии надо уметь за себя постоять. 

После демобилизации мы возвращались через Ленинград. Ребята сразу в кафешку, а я — ну как не сказать о себе хорошо? — в Александро-Невскую лавру. А потом и 1988 год, тысячелетие Крещения Руси, которое неожиданно всколыхнуло такие глубинные пласты, такие мертвые глыбы, цементированные безбожием, которые начали ломаться, как лед по весне. Это ощущалось почти на физическом уровне.

— И ваша жизнь сразу изменилась?

— Кто-то заметил однажды, что человек может быть верующим, но не жить по вере. А может не веровать, а жить по вере. И я вдруг понял, что я верующий, но по вере не живу. Встал вопрос, что делать. Начал беспорядочно, хаотично читать какую-то монашескую литературу. А потом мне встретился замечательный человек, который сказал: «Не надо тебе всего этого» — и вложил мне в руки Евангелие. Я знал его по рассказам мамы, а сам не читал.

Но впервые в тишине Божественного присутствия я, действительно, ощутил себя в армии. А потом понял, что нужно не только веровать, но и каким-то образом учиться жить по вере. Это было еще задолго до священства.

Когда понял, что ты не один

— Мы молимся о тихом, безмолвном житии во всяком благочестии и чистоте. А ведь не получается ни тишины, ни благочестия, особенно сейчас.

— И никогда не получается. Когда мы читаем Евангелие, мы видим, что даже сам Господь находил редчайшие моменты этой тишины. Только Он спрячется от всех, как прибегают ученики со словами: «Ты что здесь делаешь? Все ищут Тебя!» Он вздыхает и выходит навстречу людям. Этой тишины нам даны считанные мгновения, но без них мы бы уже погибли. Если все время бить в барабан у человека над ухом, он сойдет с ума. Поэтому в какой-то момент либо кожа у барабана треснет, либо палочка сломается, либо барабанщик устанет и скажет: «Ну ладно, попозже продолжу». И наступит звенящая тишина…

— И в этой тишине почему-то особенно остро осознаешь свою растерянность, уныние и одиночество. А вокруг — враждебная толпа.

— Помните рассказ о пророке Илии, который скрывался от обезумевшей царицы Иезавели и ее супруга Ахава, отправившего во все концы за ним розыскные бригады? Илия сидит в горной расселине, испытывает страх, отчаяние, одиночество. И обращает к Богу вопль: «Господи, пророков Твоих избили, и моей души ищут». А Господь ему в ответ: «Не бойся! Я соблюл тебе семь тысяч человек, которые не преклонили колени перед Ваалом». Тогда Илия понял, что не один во всем мире, как ему только что казалось, хоть этих людей он и не видит.

А еще — моя любимая книга «Сила и слава» Грэма Грина, где описывается революция в Мексике. Всех священников истребили, остается последний, который пускается в бега и в конечном счете тоже погибает. Вроде бы все, конец. И тут у одной из героинь романа раздается стук в дверь. «Кто там?» И шепот: «Это ваш новый священник».  

Так же и в жизни. Когда меня перевели с электроуглинского прихода в Ямкино, я был в печали. Хоть и чувствовал, что к этому придет рано или поздно, а все же был подсечен. И вот, произнося ектенью, которую все наизусть знают, «сами себя и друг друга, и весь живот, и всю жизнь нашу Христу Богу предадим», я вдруг так воодушевился, ребята! Впервые за 20 лет услышал ее так, как должно. 

Я понял, что грешен, потому что, находясь в отчаянии, не предаю свою жизнь Богу.

Вот это «сами себя и друг друга» — всю жизнь нашу, всю! Не кусочек, не минутку, а полностью, целиком, — это я впервые не просто услышал, но понял, как пророк Илия, понявший, что он не один.

Для меня очень важно было в Церкви увидеть присутствие света как отражения Божественной любви — и в людях, в службе. Однажды митрополит Антоний Сурожский сказал, что все мы — замутненные бриллианты. Но, когда светит Божественный свет, грани начинают очищаться. Тогда мы преломляем его и возвращаем людям. Мне так понравился этот образ! Для меня в Церкви главное не чудотворные иконы, не паломничество, а преображение человека. Сколько раз я его наблюдал в людях, зная их прежнюю жизнь, их не совсем гладкую биографию. Но когда в них, благодаря Господу, что-то преображается — это самое главное чудо.

— Как вы понимаете момент, когда Петр говорит «хорошо нам здесь быть» и просит построить три кущи, чтобы остаться на горе Фавор навсегда? Он так любит Божественный свет, что не хочет ни с кем делиться?

— Я думаю, что здесь нет эгоизма, просто Петр был под большим впечатлением. Там даже уточняется — «ибо не знал, что сказать». Это был порыв, ему так стало хорошо, что он возжелал остановить мгновение. Наступил тот самый момент тишины, про который хочется, чтобы он был всегда. Когда мне хорошо, хочется, чтобы всегда было вечно. Может быть, в Царстве Небесном нас ждет нечто подобное.

А потом они спускаются из этого «хорошо нам здесь быть» вниз, к толпе. Где бесноватый отрок, его отчаявшийся отец, все бегают, ищут Христа, потому что никто не может помочь. Он велит привести отрока и говорит: «О, род лукавый и развращенный! Доколе буду с вами». Представляете, как Он устал? Какой контраст между удивительным Светом, который только что был нам явлен, и этой жуткой будничностью. Так не хочется вниз! Но «надо, Федя, надо».

Что делает человека хорошим

— Могут ли прощаться искренние заблуждения?

— Не прощаются те заблуждения, ради которых ты кого-то принес в жертву. Какие бы ни были идеи, ты не имеешь права ради их реализации уничтожать чужую жизнь. Ее Господь дал человеку, не ты. Со своей ты что хочешь, то и делай, хотя, конечно, лучше бы ею распорядиться разумно, другой-то не будет. Фанатизм — это страшно. Нельзя в своем заблуждении заходить за границы другого человека — ни подавлять, ни, скажем, лечить насильно. В этом смысле мне близка идея хосписа, где человека не пичкают едой и лекарствами насильно.

Нельзя, чтобы наши убеждения затрагивали жизнь, свободу, психологическое состояние другого. И так в любой сфере — и в политике, и в религиозной жизни, и в семейной. Я себя на этом ловлю, но, к счастью, одна из моих дочек — психолог. Она сразу: «Папа, ты переходишь границы». Она вообще строгая у меня. Я скажу, например, что мешки ворочать — не женское дело. А она такая: «Папа, это сексизм!» (смеется).

Идеи могут быть какие угодно прекрасные, но, когда доходит дело до воплощения, ты нередко видишь, что окружающие их не понимают, не принимают. И что делать? Насильно заставить? Вот Христос — Ему же очень многие люди мешали. Он бы мог лазером вот так вот запросто, как в «Гиперболоиде инженера Гарина», перепилить всех людей пополам, разрушить любую преграду. Но Он Петру говорит: «Вложи меч в ножны. Ты думаешь, Я не мог бы попросить Моего Отца призвать Мне двенадцать легионов Ангелов?» Ему ничего не стоило всю эту толпу рассеять, но тогда не сбылось бы Писание. Он пришел не забирать жизни человеческие, а отдать Свою для спасения многих.

— Похоже, не идеи делают человека лучше. А что делает человека хорошим — преображение?

— Да, конечно, преображение. Хотя… Я знаю совершенно нерелигиозных людей, которые так себя и позиционируют: «Я — атеист». Но то, как они смотрят на жизнь, на человека, как все должно быть устроено между людьми, — да я под каждым словом готов подписаться. При этом я верующий человек, а он нет. 

Так что же делает одного человека хорошим, а другого не очень? Ясно, что не религиозность. Воспитание? Чтобы любили в детстве? Да, наверное, это важно, хотя Володю Ульянова в детстве тоже небось любили. Генетика? Но дети растут в одном гнезде, и у них совершенно разные характеры, разные стремления, разные представления о жизни. В роду у каждого из нас намешаны и вишни, и кусочки огурцов, самая невероятная смесь. Приходит ангел, зачерпывает оттуда половником и разливает то одному, то другому. Никогда в этом половнике не окажется равное количество каких-то ингредиентов, сложится причудливый рисунок в калейдоскопе.

Это, конечно, не очень научная теория (смеется). Но Антоний Сурожский говорит, что не нужно пытаться ответить на все вопросы. Можно, конечно, все разложить, попытаться объяснить — и Господь над нами посмеется. Должна быть тайна.

Вот Людочка моя в атеистической семье родилась и выросла. Папа подполковник, пограничник. Единственно, кстати, что он во мне нашел положительного, — так это то, что я служил в пограничных войсках. Это его чуть-чуть приободрило. Правда, бабушка Люды, воронежская казачка, была верующей. И она настояла, чтобы Люда крестилась. Она купила на распродаже бежевое кожаное пальто с тиснением из листочков, очень красивое. И сказала: «Людочка, крестишься — будет тебе пальто». Осень приходит, хочется пальто, а бабушка непреклонна. И Люда крестилась, лет 15 ей было.

— И в чем тайна?

— А в том, что случилась у Людмилы однажды какая-то тяжелая семейная история. Она плачет, места себе не находит, а подружка говорит — сходи к монахам. И Люда пошла в Новоспасский монастырь. Это, наверное, году в 90-м было. Приходит она, хоть и крещеная, но по виду легкомысленная школьница в брючках, без всякого платка. Первый человек, который встречается, оказывается наместником этого монастыря. Он остановился, нашел ласковое слово для нее, пожалел, приободрил. Потом говорит: «Приходи еще!»

Она и пришла. Потом как увидела этого наместника во всей красе, «в шапке», как она рассказывала, в центре внимания, то чуть дара речи не лишилась. Она и не ожидала, что у нее такой важный покровитель. В нем она обрела духовника, с которым была всю жизнь. Он умер от рака несколько лет назад.

А у меня, родившегося в церковной семье, спросите: «Кто ваш духовник?» Я и не скажу. Не попался мне такой человек на жизненном пути, хотя священники были и есть замечательные. У меня был период, когда я очень хотел встретить духовника, чтобы прийти к нему со слезами, как Людочка, или с вопросом. Может быть, Бог даст, еще встречу.

Фото и видео: Сергей Щедрин