В День социального работника «Правмир» публикует анонимные интервью сотрудников государственных и благотворительных организаций.
У государства нет цели, чтобы люди были довольны
Социальный работник, государственный центр, Мурманская область, стаж 1 год:
— В социальный центр обращаются сами люди, их родственники, нуждающиеся в помощи. После обращения начальство выясняет обстоятельства их жизни, чтобы понять, в каких услугах есть нужда. Затем заключается договор. Я не знаю конкретику, это не моя сфера. Моя работа — обслужить тех подопечных, которых дадут.
Я работаю на пятидневке, получаю около 20 тысяч. Бывает и семидневка, и 14-дневка. Сама так работала, когда подменяла других. Есть отдельные герои, кто по 30 дней без выходных выходит. Особенно если в центре нет отдельного сотрудника на выходные и праздники.
Моя сфера — обслуживание на дому, отделение «лежачих». Это немного условно: например, у нас есть одна мобильная бабушка, но слепая. Ходила я и к ветеранам ВОВ, воевавшим, супругам. Есть еще пожилая женщина, малолетний узник концлагеря.
Обязанности у нас с вариантами. Чаще всего нужно покормить (приготовить или подогреть, принести, помыть посуду потом, кому-то помочь и ложкой поесть), поменять памперс или вынести судно, дать таблетки, померить давление, купить продукты в магазине. Плюс сухую уборку делаю и раз в неделю — влажную.
Как я понимаю, в нашем городе этот государственный центр по обслуживанию населения «почти» монополист. Поэтому качество обслуживания оставляет желать лучшего: такой цели — чтобы подопечный был доволен — и не стоит.
Самое тяжелое в том, что даже работник, который хотел бы бескорыстно, от души делать свою работу так, чтобы это было в радость подопечному, — заложник формализованных рамок.
Нельзя отступать от предоставления конкретных услуг. Это продиктовано опасением, что социальные работники будут заниматься «дополнительными поборами» и оказывать услуги не по договору, а за деньги «в карман». Ирония в том, что такой строгий формализм абсолютно ни от чего не спасает: кто ищет возможности, тот находит, как взять «неофициально».
А результат этого формализма горький: нельзя даже бескорыстно помочь именно в том, в чем есть реальная нужда. Например, помыть под душем бабушку (не ветеран, но какая разница?), которая об этом мечтает (не такая уж амбициозная мечта, правда?): «Такой услуги нет». Нельзя вынести мусор: «Эту услугу мы не включили в договор, пусть выносят сами».
Опять же, по причине опасения, что услуги будут оказываться не через социальный центр, работникам запретили посещать подопечных вне рабочего графика. А кому-то из людей, лежачих, иной раз не имеющих и родственников, нужно посещение не один раз в день, а два. Они просят социального работника, тот говорит: «Только через оформление договора». А контора на это отвечает: «У нас нет такой возможности, нет столько работников».
Такой ответ — из-за волокиты при оформлении договора. Если вставать на обслуживание дважды в день, то нужен или второй договор, или дополнительная услуга — «вынос мусора». У начальства и так куча дел: и с работниками, и с документами. Поэтому все, от чего можно «отбрыкаться», получает отказ.
А за всей этой бумажной ерундой стоят (лежат, точнее, горькая поправка) бабушки, которые не могут принять душ. Бабушки, у которых тухнет мусор в квартире. Это все лично для меня тяжело, требует сдерживания порывов души в желании помочь. Иначе придется расстаться с работой.
А в радость — взаимодействие с самими людьми, моими подопечными. Бывает, конечно, встречаются и бабушки с тяжелым характером. На социальное обслуживание нередко встают те, у кого в силу характера с родными отношения складываются плохо. Но у любой бабушки с тяжелым характером есть свои хорошие качества, которым можно радоваться и учиться.
Но вообще почти со всеми складываются хорошие, теплые отношения. Они радуются мне, я радуюсь им. Радость есть от понимания очевидной полезности работы для людей. А в современном мире и польза, и радость от работы, к сожалению, роскошь.
Родители «сдают» подростка нам: «Мы с ним не справляемся»
Социальный работник, государственный центр, средняя полоса России, стаж работы 8 лет:
— Я работаю в центре для детей и подростков, это автономное бюджетное учреждение. У нас пять отделений, мое — приемно-транзитное, карантинное. Через меня как раз проходят все дети — от трех до 18 лет.
Подростки могут приходить к нам сами, по личному заявлению, если у них, например, пьющие родители, и жить у нас в стационаре. Бывает, что беспризорных детей приводит полиция и мы ищем законных представителей. Иногда к нам попадают дети из других городов.
Каждый ребенок 10 дней находится в отделении: мы выясняем, кто он, берем анализы. Я оформляю бумаги, ищу законных представителей, пишу письма в инстанции, в комиссию по делам несовершеннолетних, даю информацию в полицию. Если по истечении этого срока ребенка не забирает законный представитель, он может жить у нас. Это может быть и месяц, и три, и год. Если, например, ситуация в семье не улучшается, родители как пили, так и пьют, дети могут оставаться у нас до совершеннолетия.
Сейчас больше семей, которые не могут найти общий язык с подростками, чем пьющих родителей.
Трудные подростки не слушаются, не ходят в школу, воруют. И их родители удивляют намного больше, чем пьющие, потому что они сами приводят своих детей к нам и говорят: «Пусть он у вас поживет, вы его перевоспитаете, у вас все-таки есть психологи, педагоги. Нам с ним не справиться».
В большинстве случаев это происходит, когда у мамы новая семья, новый муж. И отчим не может найти общий язык с ее взрослым сыном 14–16 лет, у них бесконечные конфликты.
Много пьющих родителей у маленьких детей. Но такие мамы часто пытаются что-то изменить, кодируются, ходят в учреждения, где занимаются с алкозависимыми, приносят нам справки, чтобы показать, что они вылечились. И ситуация в семье улучшается.
Сложно у нас все. Очень много бумажной работы, а сейчас еще присоединилась электронная база. Отчеты еще не столь страшны, а вот письма, которые надо писать, бумажки, которые надо заполнять, когда ребенок к нам поступает, даже элементарная обработка персональных данных, это тяжело! Надо найти эту маму. Если она пьющая, то застать ее в хорошем состоянии, чтобы она нам что-то подписала, а они бывают тоже всякие, понимаете. Говорят: «У меня юридическое образование, я ничего подписывать не буду».
Здесь много непонятного, совершенно ненужного. А работа с детьми теряется. Детей поступает очень много.
Есть те, кто поступает к нам после жестокого обращения, с побоями. Нам лучше бы с ними побольше говорить, нежели все эти бумажки заполнять.
У меня специализированное образование, я училась на социального работника, целенаправленно сюда шла. Но в моем окружении вообще таких людей больше нет. В основном специалисты по соцработе — это педагоги и преподаватели, бывшие предметники. У них определенный взгляд на то, как надо воспитывать детей. И некоторых из них, конечно, дети откровенно бесят. Зарплаты у нас небольшие. Работают в основном пенсионеры: пришли когда-то и остались на этом месте.
До этого я работала в центре помощи семье и детям. Потом он стал ЦСО, нас соединили с пожилыми. Потом бабушек снова забрали в отдельный центр, а семью слили с подростками. Но, по сути, за все эти годы не поменялось ничего. Дети все те же самые: сейчас идет работа уже с малолетними мамочками, которые тогда стояли у нас на учете. Они сейчас родили и так же приводят детей в центр.
У нас не хватает мужчин, они в нашу профессию не идут. А попадают к нам мальчишки, которым не хватает отца. У нас есть мастерская, там столяр работает, есть физрук, и эти ребята тянутся к ним.
В нашем центре даже элементарно нет отдельного помещения, изолятора, чтобы, когда буянит ребенок, его туда поместить. В отделении находятся дети с 3 до 18 лет. Там девять мест, и трехлетка может жить с 18-летним трудным подростком.
Со школами нет взаимодействия. Школа видит трудного подростка и маме может сказать: «Вы не справляетесь, сдавайте его в центр, они там разберутся». А, по сути, мы тоже не можем многого изменить. Это работа школы, но они хотят быстрее от ребенка отделаться: «Пусть он там поживет, с ним психологи поработают, а мы в школе правонарушителя видеть не хотим».
По городу ходит слава, что мы в этом центре налаживаем жизнь. А получается, что у нас формируются группировки из подростков, они там живут, «варятся». Если два правонарушителя в одно время, так это вообще… Даже когда мы выпускаем детей и у них как бы все наладилось, их тянет обратно: постоять под окнами, покурить, хотя это запрещено.
Кому это все надо? Если даже родители их отфутболивают. Понятное дело, что никакие специалисты не хотят ими заниматься, у них свои дети есть.
Дети мне говорят: «Мы вас иногда боимся!»
Социальный педагог, государственная школа, Ленинградская область, стаж 2 года:
— Ко мне приходят дети с конкретными проблемами, иногда даже пишут на учителей докладные. На родителей жалоб не было, но иногда спрашивают: «Что делать, если меня папа бьет?» С неуспевающими работаю, двоечниками и должниками. Они сами приходят крайне редко, я их вызываю по докладным: учителя-предметники и классные руководители приносят списки, просят провести беседу. Я пишу уведомления родителям: «Ваш ребенок может быть не аттестован, примите меры», — они мне с подписью возвращают.
Я — посредник между учителем и ребенком. Могу подойти к педагогу, сказать: «Вот, человек пришел сегодня, дайте ему задание, чтобы он исправил оценки», — и потом это контролирую, чтобы ученик ликвидировал «хвосты».
Всегда говорю: «Я не овчарка, моя основная функция — защита прав детей».
Меня так в университете учили, я на стороне ребенка. Моя задача — чтобы меня дети не боялись, а уважали и относились как к старшему товарищу, могли прийти и что-то рассказать.
Не хочу хвастаться, но у меня в кабинете постоянно сидят дети. Не те, которых я вызвала, а просто приходят на перемене, общаются, многие из них тайные агенты, так скажем. Они передают мне информацию. К примеру, пришел новенький, они мне говорят про него, что он то-то и то-то, курит или, наоборот, футболист, спортсмен. Я бы даже не назвала это стукачеством, это добровольно, я никого не заставляю. Они просто мне помогают. И эта информация не выходит за дверь моего кабинета. Просто мне это нужно для понимания, что это за человек. Чтобы я на него более внимательно смотрела.
У нас в школе есть и психологи, и социальный педагог. Мы работаем в тандеме. К примеру, есть какая-то проблема в классе, я их прошу: «Проведите тест, социометрию», — мне их заключения, рекомендации помогают. Я же не могу сказать: «Поработайте с этим конкретным ребенком», — мне важно, чтобы он не догадался, что именно его я хотела бы изучить. Если мы видим, что с ребенком что-то не то, а у него нет никаких заключений, я говорю: «Давайте будем собирать консилиум и отправим его на ПМПК». Чтобы специалисты уже уровня района, области его посмотрели.
Я хожу на уроки, это называется контроль поведения. Мне надо посмотреть своих ребят из группы риска, как они себя ведут на уроке. Сижу сзади, на последней парте, и смотрю, кто спит, кто разговаривает, кто сидит и слушает.
В сентябре мы в обязательном порядке собираем согласия со всех родителей на психологические обследования, наркологические с 13 лет, на участие в днях профилактики и профилактических беседах. По закону об образовании без согласия родителей мы не имеем права это делать. Давить не можем.
Бывает, родители от чего-то одного отказываются: «Я не хочу, чтобы на дне профилактики моему ребенку рассказывали про половое воспитание». Почему-то им кажется, что мы именно это все время рассказываем. У нас был выездной день профилактики, к нам приезжали специалисты, и мы говорили: «Иванов, Петров, Сидоров, родители не дали своего согласия на ваше участие», — мы ребят выводили, и они сидели в коридоре.
В законе об образовании есть три метода взыскания: замечание, выговор и отчисление. И прописано, что к детям с ОВЗ, инвалидам и опекаемым мы не имеем права применять никаких мер воздействия, кроме как пожурить. И эти дети, понимая, что мы ничего не можем с ними сделать, такое творят! Мы только успеваем писать: «Проведена беседа».
Самое сложное — не принимать все близко к сердцу. Я — человек эмоциональный, переживаю: приходится же и голос повышать. Вечером физически недомогаю после этого.
Бывает затишье перед бурей, а иногда просто повально идут, и у меня как в мавзолее — день открытых дверей. По 15–20 профилактических бесед в день бывает. А это же не просто поговорить с ребенком! Надо в журнал протоколов занести, что ты с ним поговорил, взять с него объяснительную, лист беседы оформить. На одну беседу — 2-3 бумажки. Если нет бумажки, ты не докажешь потом, что вообще с ним разговаривал.
Дети, которые меня давно знают, говорят: «Мы вас иногда боимся! Но понимаем, что вы это не со зла». Вот кто понимает, те у меня приживаются. У меня очень много мальчишек. Не знаю, может, так получается, что мальчишки менее эмоционально к моим всплескам относятся. Девочки все-таки более нежные существа. С мальчишками проще, они руку к голове прикладывают: «Да, мой генерал!»
«Мы не бегаем за людьми, чтобы причинить им добро»
Социальный работник, благотворительная организация, Калининградская область, стаж работы 7 лет:
— Я — член наблюдательной комиссии по соблюдению прав человека, социальный работник благотворительных организаций и юрист проектов. В одной организации я работаю с нарко- и алкопотребителями, в другой — с людьми БОМЖ, плюс с людьми в местах лишения свободы и людьми, живущими с ВИЧ, туберкулезом, гепатитом.
О словах «подопечный» и «клиент». Мой опыт работы с людьми — это обучение действием. Я пытаюсь обучать, чтобы они действовали сами. А когда «подопечный», значит, с ним надо ходить, водить его за ручку. У нас такое бывает в исключительных случаях, когда приходится сопровождать человека от и до. Как общественник, я их не называю подопечными, я называю клиентами. «Клиенты», «доверители», если в суд выхожу.
Когда есть рабочие инструменты, человеку можно подсказать в трудной жизненной ситуации, что делать. И если он начинает что-то делать сам, это уже звоночек для социального работника: он сделал первый шаг! И во втором его уже можно поддержать, чтобы клиент мог видеть: он сам этого добился.
В государственных учреждениях у сотрудников это работа. Им платят за нее деньги, и не всегда хорошие. У меня проектная деятельность: есть проект, я работаю, занимаюсь просветительством. Нет проектов, я все равно продолжаю взаимодействовать. Я действую одинаково, в любом случае: работа это или на волонтерских началах. В государственных учреждениях, конечно, так не получится.
Конечно, одна из самых больших сложностей — отсутствие у людей документов, удостоверяющих личность. Без них человек, как получатель социальных услуг, материальной и медицинской помощи, сразу сталкивается со многими барьерами.
В государственной системе нет низкопороговости. Чтобы человек пришел, и ему могли помочь.
Большая проблема с мигрантами: в госучреждения пускают только граждан России. А как людям из других стран быть, если они попали в беду? Это очень сложно.
В благотворительных организациях низкопороговые сервисы: если человек к нам пришел, паспорт с него не возьмут и личность проверять не будут.
C мотивацией получается 50 на 50. Если ознакомиться с деятельностью организаций, в которых я имею честь работать, там, конечно, есть люди, которые сами пришли по надобности: случилась какая-то проблема. Человек появляется с первоочередным запросом, мы все рассказываем. Он видит, что его не обманули, начинает другие вопросы задавать. Все зависит от запросов клиента и его возможностей. Надо смотреть, какие у него есть ресурсы, что еще осталось. Насколько он разбит, социализирован ли или вообще полностью утерял социальные связи. Это тоже очень важно. Нет такого, что мы бегаем за людьми, чтобы причинить добро.
Мы занимаемся уличной работой. Это когда не клиент идет к нам, а мы — идем к клиенту. Наши ребята, аутрич-работники, идут в стационары больниц. Начинаем с профилактических мероприятий: даем раздаточный материал, мотивационный пакет, проводим беседы по приверженности к лечению. Вот так раз пришли, второй, люди видят, что мы постоянные, не несем угрозы, и начинают говорить нам о своих проблемах. И мы, по мере возможности, подключаем свои ресурсы. Заключаем с человеком безвозмездный договор. Совместно с клиентом составляем план сопровождения.
Очень важно, чтобы это было совместно. Мы должны понимать, что он может сам сделать, а где мы должны ему помочь. Например, если нужно какое-то заявление составить, я могу сказать: «Вот ты придешь, начнешь его писать, я тебе помогу». И потом он говорит: «Я это сделал сам», — «Ты — молодец! У тебя получается, ты крутой!» Слова поддержки очень важны.
