Неудачное замужество. Подлинная история одного печального опыта

ВМЕСТО ПРЕДИСЛОВИЯ

Среди поговорок, рожденных нашим безбожным веком и отразивших весь его скепсис и цинизм, имеет хождение и такая: «Хорошее дело браком не назовут». Легко и бездумно повторяли эти ёрнические слова мы, дети третьего поколения, рожденного в стране, отказавшейся от Бога. Несчастного поколения — хочется сказать. Но и счастливого, потому что на наших глазах Россия — медленно, трудно, через «не могу» — стала пробуждаться от духовной летаргии. К несчастью, мировоззрение «детей застоя», теперь уже 30-40-летних, сформировалось задолго до начала этого благодатного пробуждения. Почти все мы были циники и скептики, не верившие ни во что, не доверявшие никому. Не самые худшие из нас романтически надеялись на «счастливую звезду» или «будущую блаженную судьбу». Спроси нас, что это значит, едва ли смогли бы ответить внятно. Что думали юноши моего поколения, судить не могу. Если захотят, пусть расскажут сами. Я же дерзну говорить от лица женщин.

Конечно же, не всех. Но подобные мне себя узнают. И, боюсь, их будет более чем достаточно. Наверняка, многим моим сверстницам в годы отрочества и юности потаенно мечталось, как гриновской Ассоли: однажды приплывет принц под алыми парусами и увезет в блаженную страну. Но мечтательность и цинизм, увы, растут из одного, греховного, корня и мирно уживаются друг с другом. Так что грезы о прекрасном принце не мешали твердить «прописную истину» — хорошее дело браком не назовут.

Да и окружающая действительность слишком даже часто подтверждала справедливость этого утверждения. Вполне привычной была, да и остается, такая уличная сценка: унылый супруг, понуря голову, тащится за своей женой, которая, иногда даже красуясь перед прохожими, осыпает мужа крепкой бранью. Нередко приходится видеть и другое: жена, обремененная сумками, бредет, едва передвигая ноги, а рядом налегке шествует муж и голосом, полным праведного негодования, корит свою благоверную за легкомыслие и нерадивость. Немногим посчастливилось вырасти, не слыша каждодневных скандалов у соседей. Горше того: мало кому посчастливилось вырасти без постоянных ссор между собственными родителями. Развод давно стал обыденностью и даже нормой жизни. Больше половины моих сверстников пережили развод родителей. Для одних он остался незаживающей раной, для других — облегчением, избавлением от бесконечных домашних бурь. Но уверена, почти для всех он стал тем, что в старину называли родовым проклятием. И у тех, чьи родители развелись, как бы развязаны руки. Слишком легко мы понимаем, что всё нам можно. Но, увы, высокую цену платим за то, чтобы понять: не всё нам полезно.

Красоту брака удалось видеть воочию лишь немногим счастливцам. Попранный, обезображенный его лик видели все. И дело здесь не в том, что, по слову Толстого, «все счастливые семьи счастливы одинаково». А одинаково, значит — неинтересно, скучно и пресно. Дело в другом: добродетель скромна, а христианская добродетель — в особенности. Порок же и грех нагло заявляют о себе. На этом, как все мы знаем, стоит наш век, на этом же вертится вся современная псевдокультура.

Представление большинства моих сверстников о счастливом супружестве далеко не всегда совпадало с идеалом христианского брака. Помню, как удивились мы, уже студенты, когда один из нас сформулировал цель брака как совместное преодоление трудностей. «В семье должно быть интересно, весело, дружно, легко», — так думали мы. Скептики полагали: «Такого не бывает». И лишь немногие мудрецы если не понимали, то чувствовали, что стремление к веселью и легкости, необременительной дружественности не есть подлинная цель брака.

Справедливости ради замечу, что молодежь моего круга не полагала непременной целью достижение материального благополучия. «С милым рай и в шалаше, если милый — атташе», — шутили мы. Но именно шутили. Излишняя забота о деньгах в интеллигентских кругах 70-80-х считалась movais ton’ом.

Но теперь, по прошествии многих лет, я всерьез сомневаюсь в том, что нам стоит гордиться нашим тогдашним «бессребренничеством». А не было ли оно, просто-напросто, одним из проявлений затянувшегося инфантилизма? Ведь вступая в брак, большинство моих сверстников плотно садились на шею родителям. И это считалось нормой. Родители либо потеснялись в своих двухкомнатных «хоромах», давая приют, да и пищу, молодой семье. Чуть более обеспеченные, понатужившись, покупали великовозрастным чадам кооперативную квартиру, а то и машину, исправно вносили десятину в бюджет «молодых». А молодые принимали это как должное, ни мало не задумываясь о том, что их «предки» содержат еще и своих стариков-родителей. Впрочем, содержание стариков в 70-80-х стало скорее атавизмом, нежели распространенной нормой.

К слову, о бессребренничестве и инфантилизме. Одна моя подруга, выйдя замуж и родив ребенка, лет пять мыкалась с семьей по съемным квартирам. Этот период она считала самым черным в своей жизни. Как-то она позвонила мне и, рыдая, попросила немедленно приехать. Я примчалась к ней, не зная, что и думать. Первая мысль: что-то случилось с ребенком. Подруга сидела на кухне и, мрачно куря, смотрела в стену. В ответ на мои ахи и охи она разразилась слезами и заявила, что больше не может видеть чужие стены, спать на чужой кровати и здороваться с чужими соседями. Надо ли говорить, что через год ее родители совместно с родителями мужа собрались с силами и купили «детям» трехкомнатную квартиру улучшенной планировки в новом районе Москвы. Эйфория длилась чуть более года. А потом засвербела мысль: хорошая квартира требует хорошей обстановки. Речь шла о сакраментальной «стенке», о мягкой мебели и пр. и пр. За «стенкой» молодая семья отправилась в, кстати, подвернувшуюся командировку в Америку. На дворе был 90-й год. Уезжая, подруга заверяла всех и каждого: оттрубим два года, купим «стенку» и шмотки и вернемся. Они не вернулись. Теперь она звонит из Америки и, рыдая, жалуется на неизлечимую ностальгию. На мои робкие советы вернуться она, сразу перестав плакать, кричит: «Ты что, с ума сошла?!»

Конечно, проблема семьи — это далеко не только проблема быта. Она есть, но она второстепенна, ее следует брать в расчет (даже и православным семьям), но на нее не следует молиться. И никто не собьет меня с мысли, что эта проблема решается во-вторых. Даже те, кто уверяют, что моя собственная семья распалась потому, что у нас с мужем не было отдельного жилья. Наша семья распалась по другим причинам. И одна из них та, что мы с мужем выросли в обществе, которое, в частности, любило шутку «хорошее дело браком не назовут».

Да, конечно, были и есть в нашем поколении другие люди, измлада смотревшие на жизнь как- то чище и ответственней, если не сказать — мудрее. Были и такие, которые вопреки безбожной власти открыто исповедовали Христа.

Были и есть такие, которым удалось построить не только абстрактно счастливые семьи, но и создать в прямом смысле слова домашнюю церковь. Один Господь знает, какой ценой созидались эти малые церкви. Нам остается чаще всего лишь догадываться о жертвах, принесенных супругами на строительстве их церквей. Мне посчастливилось узнать такие семьи. В их дома входишь с чувством, похожим на благоговение. Описать атмосферу этих семей и домов трудно, почти невозможно. Там «дух мирен» и совместно несутся скорби. Быть с этими людьми и утешительно и радостно. И скорбно — за себя.

Но, положа руку на сердце согласимся, таких семей — во всех поколениях — очень и очень мало. И, думаю, в масштабе России — мизерно мало. Видно, долго еще нам расплачиваться за черное дело, совершившееся 17 июля 1918 года в подвале Ипатьевского дома. Расплачиваться, в первую очередь, нашими кособокими брачными союзами, неполными семьями. И что самое страшное — нашими детьми.

1.

Я пришла в Церковь через некоторое количество лет после первого, скорее романтического, нежели осознанного, побуждения креститься. В юности была отдана дань и метанию между конфессиями, не говоря уже о простых суевериях — от страха перед тринадцатым числом до благоговейного чтения гороскопов. Божией милостью вся эта дурь удерживала мое внимание не так долго, как могла бы, если учесть, что современный мир насаждает всё это с чрезмерной активностью, даже агрессией. Большинство людей, как известно, приходят в Церковь через скорби. Наиболее, как мне кажется, счастливые — через осознание своей греховности и невозможности далее мириться с нею. Я не принадлежу ни к первым, ни ко вторым. В храм меня привела не скорбь, а скорее — радость. Жизнь моя представлялась мне вполне благополучной, я была довольна абсолютно всем: профессией, своими в ней успехами, свободой от брака и попечений, с ним связанных, своим материальным положением. Но даже самым неразумным Господь дарует интуицию. Так вот интуитивно я поняла: в букете жизненных благ не хватает самого главного— Крещения и воцерковления. Что единственно правильна вера и Церковь Православная, к тому времени сомнений уже не было. Во многом благодаря тому, что на моем пути повстречались умные и образованные православные, которые «благовествовали об Иисусе».

Кстати же, недалеко от дома стал восстанавливаться храм, куда я и отправилась, рассудив: «Что препятствует мне креститься?» Настоятель оказался внимательным, приветливым и умеренно строгим. Хождение мое в оглашенных было недолгим и полным радостной решимости. А вскоре настал день, когда было сказано долгожданное: «если веруешь от всего сердца, можно». Я приняла Святое Крещение и так, родившись во второй раз, «продолжала свой путь, радуясь», подобно эфиопскому евнуху (Деян. 8, 34-39). Все, кто крестился и воцерковился в сознательном возрасте, знают эту блаженную пору раннего неофитства, когда милость Божия и благодать преизобилует, покрывая всё. Когда с легкостью отказываешься от обманчивых языческих «радостей», легко жертвуешь многими привычками и привязанностями.

Когда твой путь во Христе, кажется, сам ложится тебе под ноги, ведет вперед и выше и представляется не таким уж узким и не слишком тернистым. Когда ты пребываешь в блаженном неведении того, что за эту первоначальную легкость придется платить трудами и скорбями. Что эта благодать не будет длиться вечно и за возвращение хотя бы и части ее многим потребуется весь пот и кровь души. Что падать гораздо легче, чем тебе казалось, а вставать… У иных на это уходит вся жизнь. Что однажды из самой глубины отчаяния возопишь:
«Доколе буду падать, Господи?» И услышишь: «До самой смерти».

Но тогда, в первую пору церковной жизни, невозможно было не возблагодарить Бога за ту щедрость, с какой Он одарил не только меня, но и всех, оказавшихся там и тогда. Господь дал нам сразу очень много: внимательного и любящего духовного отца, общее дело восстановления храма, а главное — наше братство во Христе, молодую и энергичную общину. Ее костяк составили люди с опытом церковной жизни, а среди них нашлись и те, чьи профессии прямо были связаны с церковью. Опытные помогали начинающим, уча их петь, читать, шить облачения, реставрировать иконы, строить храм и совместно преодолевать трудности, как это было и во многих других храмах.

Всё это я рассказываю для того, чтобы показать, как много и сразу дано нам было с первых шагов церковной жизни. Что до меня, то мне так же скоро и почти сразу был дан жених. Надо сказать, что я была, как говорится, девушка в возрасте, о котором словами лесковского персонажа можно было сказать: «Эт-то стара!» Но по нынешним временам, двадцать восемь — не те годы, в которые опасаешься остаться старой девой. Не опасалась, как мне тогда мнилось, и я. Священник же сразу положил, что мне надобно сыскать мужа и, разумеется, православного. Искать его не пришлось: будущий муж находился в нашей общине. Недолгое наше с ним приятельство вскоре переросло в обоюдную сердечную склонность. А по прошествии недолгого времени батюшка сообщил мне, что именно этот человек просит моей руки. Столь стремительный поворот событий, надо сказать, ничуть не смутил меня и даже обрадовал. В том, что жених мне послан Богом, я не сомневалась. «Ничего плохого или неправильного в Церкви случиться не может», — это весьма распространенное неофитское заблуждение разделяла и я. Простая мысль о том, что Церковь составляют в том числе люди со всей их греховной слабостью, не приходила в голову. Как и то, что нужно научиться различать волю Божию и своеволие.

И хотя священник говорил мне, как бы шутя, что своя воля — когда чего-то очень сильно хочется, а Божия — когда не хочется совсем, я смеялась, считая эти слова удачной шуткой, но не задумываясь над правдой, которая в ней содержалась.

К слову, о проявлении Божией воли в отношении брака могу вспомнить лишь один случай, который, как кажется, может служить примером очевидного Господнего изволения. Всё было очень просто: эту молодую пару «случай» сталкивал очень часто. Они встречались тогда и там, где, вроде бы, не должны были встретиться, и таким образом проводили вместе гораздо больше времени, чем решились бы, будучи очень скромными и целомудренными православными христианами. Мне думается, что к этому случаю как раз и подходят слова прп. Варсонофия Великого: «Из хода дел разумевайте волю Господню». Впоследствии эти двое поженились, он стал хорошим священником, она, соответственно, матушкой. Что же касается меня и моего жениха, мы сразу получили благословение на испытательный срок. Условие, поставленное нашим духовным отцом, подождать хотя бы полгода, я приняла как само собой разумеющееся. Оно представлялось не только легко выполнимым, но и естественным.

Второе условие звучало так: «А если понадобится — год». За этим следовало настоятельное пожелание внимательно присмотреться к жениху. Были еще слова о его сложном характере, о том, что между нами есть существенные различия в воспитании и взглядах. Надо всем этим, полагал батюшка, стоило серьезно подумать.

Я слушала всё это, что называется, вполуха. Что значили все эти различия в свете того главного, что, как нам казалось, объединяло нас! Главным была, конечно же, православная вера, общий храм, Церковь, в которой «ничего плохого случиться не может». К тому же жених мой имел гораздо больший, нежели мой, «стаж» церковной жизни, слыл «изрядным богословом», что вроде бы свидетельствовало о его серьезности, а следовательно, о продуманности им предстоящего шага.

Период нашего жениховства протекал довольно бурно, а точнее сказать — страстно. Мы ссорились, мирились, «выясняли отношения»: всё это, как я теперь с горечью вспоминаю, происходило на глазах общины. Помню, батюшка даже попенял мне на неправильность нашего поведения. «В идеале, — говорил он, — вы должны держаться так, чтобы никому не бросалось в глаза, что вы — жених и невеста». Нецеломудренно. Теперь, по прошествии лет, глубже открывается значение этого слова, и оно жжет меня стыдом и раскаянием.

Уже после венчания, в ответ на расспросы подруги, далекой от Церкви и вполне светской женщины, я рассказала, где и как познакомилась с мужем. Она пришла в восторг: «Неужели сейчас такое бывает? Прямо роман!» Определение это запомнилось, но слуха моего тогда не оскорбило. Хотя то, что происходило с нами до брака, было романом в самом расхожем смысле слова. Уже наше жениховство было поражено той болезнью, от которой впоследствии пострадал и наш брак, и сами наши личности. Назову ее дихотомией (раздвоенностью) существования. То есть, попросту говоря, в церкви ты один, а за ее пределами — совсем другой.

Самый простой и очевидный пример дихотомичного существования — манера одеваться. В храм ты надеваешь длинную юбку, платочек, на лице твоем, разумеется, нет и следа косметики. В миру — на тебе короткое платье, волосы подстрижены по требованиям современной моды, лицо тщательно подкрашено.

Это, конечно, лишь внешнее проявление дихотомии. Внутри, в глубине личности — всё гораздо сложнее и хуже. «Дихотомики» не прочь сослаться на слова апостола Павла — «с язычниками я — язычник, с иудеями — иудей», толкуя их весьма произвольно и, как водится — в свое оправдание. Действительно, в церкви ты не отличаешься от других: как и все молишься, следишь за ходом службы, исповедуешься и причащаешься. Но за церковной оградой ты — другой. Нет, ты не сквернословишь, не пьянствуешь, не блудишь. И пусть даже внецерковному миру ты кажешься несколько. отличным, чужим, а в храме— вполне своим. Раздвоение осуществляется внутри твоей души.

Представьте, что вы стоите на льдине, но вот она незаметным образом раскололась, появилась тонкая трещинка, а ваши ноги стоят по разные ее стороны. Какое-то время, может быть даже довольно долго, трещинка остается незаметной. Но постепенно она становится шире и шире. Допустим, момент, когда можно было остаться на одной из двух льдин, упущен. В конце концов, вас начнет буквально разрывать надвое.

Те, кто имел опыт подобного раздвоения, знают, что духовные страдания не легче физических. При этом страдают душа и разум. Бьешься в психопатии, жизнь наполнена страхом и унынием, воля пребывает почти что в параличе. Знаешь причину своих страданий, но нет никаких сил собраться, подняться, выстроить себя. Лишь иногда пискнешь: «Господи! Помоги!» И дело не в том, что Бог не помогает. Как может не помочь Тот, Кто обещал: «Толцыте и отверзется вам… просите и дастся вам…» (Мф. 7, 7-8). Но мы созданы существами со свободной волей. И если нет встречного, волевого движения с нашей стороны, чтобы настойчиво и неотступно стучать и просить, то ничего не получится. Все эти тягостные последствия во время, описываемое мной, были еще в далекой перспективе

Когда мы готовились вступить в брак, трещинка была еле заметной. Мы видели перед собой одну цель — соединиться, искренне полагая, что хотим соединиться в православном браке. А как иначе, если мы оба церковные православные люди? Ни что не мешало нам. Родители с обеих сторон, как будто, ничего не имели против. Священник, в целом, нас благословлял. Страстные трения и ссоры, казалось, исчезнут, как только мы начнем совместное шествие по жизни. Рука об руку — к спасению. И здесь ведь у нас одна цель! Община смотрела на нас доброжелательно. Впрочем, иногда я встречала чей-то недоуменный взгляд и даже вопрос, в котором чувствовалось сомнение: верно ли я поступаю и пара ли мне мой жених. Я не придавала этому никакого значения. Ведь когда поступаешь по своей воле, становишься как бы безумен, глух и слеп. Теряешь способность к размышлению, а поразмыслить было о чем. Об ответственности совершаемого шага. О том, что приступаем ни много ни мало к Таинству. Между тем миновал полугодовой срок, положенный нашим духовником, а благословения на венчание всё не было. На наш вопрос — когда?— священник отвечал: «Подождите еще полгода». Тогда взбунтовался мой жених. Он нетерпеливо приступал к батюшке, прося, умоляя, даже требуя не отодвигать срок венчания так далеко. Он утверждал, что решение его непоколебимо, сомнений нет и проверять себя дальше не к чему.

К стыду своему признаюсь, что это льстило моему тщеславию. Женская суетность возобладала над разумом: нетерпение показалось мне признаком любви. Как будто не для нас сказал апостол Павел о том, что любовь как раз «всё терпит». Понимание этого пришло позже, когда совершенное отсутствие терпения у моего мужа стало бичом нашего брака. Тогда же мы буквально вырвали благословение на венчание. И надолго запомнились мне слова батюшки, со вздохом благословившего нас: «То, что вытребовано у Неба, едва ли принесет пользу». Жених утешал меня: «Мы — не монахи, и строгое послушание духовнику не входит в наши обязанности». И верно, священник по-человечески может ошибаться. Во всяком случае, нам тогда хотелось верить, что это так. Простое опасение не закралось в наши слепые и глухие души: а вдруг мы непослушны не столько священнику, сколько Богу?

РАЗГОВОР СО СВЯЩЕННИКОМ

Когда к Вам приступает пара с просьбой о благословении на брак, на что Вы, прежде всего, обращаете внимание, с тем чтобы потом дать или не дать благословение?

Если это люди церковные, я их хорошо знаю и при этом видел, что они дружат, и к тому же мне самому казалось, что из них получится хорошая супружеская пара, то проблем нет. Мы вместе выясняем некоторые детали и определяем испытательный срок. Обычно это — несколько месяцев, которые даются будущим супругам с тем, чтобы они могли определиться и утвердиться в своих намерениях окончательно. Если, опять-таки, это люди церковные, я их знаю, но до сих пор и в мыслях не держал, что они могут составить супружескую пару, а тем более если есть подозрение, что ими движет пристрастие, то я их, конечно же, не отговариваю. Но тогда назначается более длительный испытательный срок, который позволит им как следует разобраться в своих чувствах. Таким я, как правило, назначаю год подготовки, а иногда даже больше. Практика показывает, что во многих таких случаях всё рушится задолго до конца испытательного срока. Бывает, что и непосредственно перед браком — раз! — и всё развалилось. Разумеется, нужно молиться во всё это время с доверием к Господу, чтобы была явлена Его воля. А она проявляется через различные обстоятельства. В том числе и через то, что жених и невеста порывают отношения до венчания, поняв, что их взаимная склонность оказалась лишь поверхностным увлечением. Если ко мне за благословением на брак подходят люди, которых я вижу в первый раз, то, во- первых, спрашиваю, исповедовались, причащались ли они когда-нибудь, и объясняю, что венчаться они могут, если станут ходить в храм и исповедоваться. Во-вторых, объясняю необходимость испытательного срока. Ну и конечно, рассказываю о том, чем брак христианский отличается от обычного. Кроме того, я выясняю, как давно они знакомы, — от этого зависит длительность испытательного срока. Здесь, как правило, бывает два варианта — один случается чаще, другой реже. Чаще всего этих людей я уже больше никогда не вижу. Реже бывает так, что пара проявляет серьезное отношение к браку: начинает ходить в храм, исповедоваться, причащаться и, наконец — венчаются. Правда, после венчания такие пары, чаще всего, пропадают: отбыли, что называется, повинность и исчезли. А случись встретить их где-нибудь на улице, они обычно виновато говорят: «Мы придем, придем». Иногда кто-то из них действительно приходит. Но, к счастью, бывает и так, что люди именно после венчания навсегда остаются в Церкви.

Может быть, стоит сказать и еще об одном — тяжелом и неприятном варианте. Это когда люди, обычно — нецерковные — успевают нагрешить до брака. То есть поддаются нынешнему духу, который повсеместно пропагандируется, мол, надо друг друга узнать поближе и таким образом проверить себя и свои чувства. На самом-то деле, телесная связь до брака всё полностью затуманивает. И возможно, даже разрушает. Так вот этим, нарушившим целомудрие добрачных отношений, полагается епитимья. Здесь, конечно, возникают трудности: у них, допустим, через неделю регистрация в Загсе, а Церковь отлучила их на два месяца от Чаши. Тогда многое зависит от силы и искренности стремления к исправлению, к Богу. И здесь опять-таки два пути: либо пара, испугавшись епитимьи, исчезает из храма, либо откладывает свою свадьбу ради исправления.

Словом, и тут проявляется всё та же печальная статистика: в Церкви народу гораздо меньше, чем за ее пределами. Так же и через браковенчание в храм приходят лишь немногие. Конечно, в таком ответственном вопросе, как брак, священник должен быть очень внимательным, осмотрительным. И как почти во всем, здесь важен индивидуальный подход. Поэтому легче иметь дело с церковными людьми, со своими прихожанами, которых ты знаешь. Ну а в нашем храме такая практика: мы стараемся не венчать без подготовки, без испытательного срока, который дает возможность проявиться воле Божией.

А как искать воли Божией, как отличить ее от своеволия в применении к этой проблеме— вступлению в брак?

Ответ содержится в самом Вашем вопросе: искать. Важна настроенность на поиск, не на доверие своим чувствам, а на поиск воли Божией. Здесь и страх должен быть: страх не понять Его волю. Если будет эта осторожность, то она — почти гарантия того, что воля Божия в отношении тебя проявится видимым образом. Конечно, и осторожность должна быть не чрезмерной. А то, знаете, бывает осторожность, доходящая до абсурда, как у гоголевского Подколесина, бежавшего из-под венца. На моей памяти — два-три таких случая было.

А кто чаще до такой степени осторожничал, невеста или жених?

«Подколесинщина» — это, почему-то, чисто мужская слабость. Я знаю женщину, которая сильно сомневалась, выходить ли ей замуж. И оставалась в нерешительности до тех пор, пока не узнала, что ее жених уже дважды проявлял такую подколесинскую осторожность с другими девушками. Она испугалась стать третьей и… быстро вышла за него замуж. Потом они, тоже быстро, развелись. Это вполне яркий пример неискания Божией воли. Если, конечно, речь идет о церковном верующем человеке.

Да, она верующая, ходит в церковь. Здесь только пожалеть и посострадать можно: ею явно двигала гордость. Узнав такое о своем женихе, она могла бы и повременить, присмотреться, проверить основательность его сердечной склонности к ней. Для того и дается испытательный срок, о котором я все время твержу. Хорошо бы, чтоб узнали и приняли друг любви можно, только проявляя милость, снисходительность, прощение.

Какое значение имеет принадлежность супругов к разным социальным кругам?

На мой взгляд, очень большое, хотя и не решающее. Обычно у приходящих за благословением на брак я спрашиваю, кто у них папы-мамы, дедушки-бабушки и даже прадедушки и прабабушки. И не раз замечал, что при схожем социальном происхождении больше общего в воспитании, и людям легче ладить, понять друг друга. При различном складе характеров, зависящем от происхождения, даже когда воля Божия есть, чтобы брак состоялся, является множество дополнительных трудностей. Но люди смиренные, решительно живущие по-христиански, эти различия преодолевают, а порою и не замечают их.

Надо учесть, что в наше время всё это сильно смешалось. У многих уже родители принадлежат к разным социальным слоям и зачастую давно находятся в разводе. Всё это очень сложно. Больше приходится опираться на интуицию. Расспрашиваю, пытаюсь по мере сил вникнуть в каждый отдельный случай. Нельзя же просто судить по анкетным данным…

Важно и то, насколько люди друг другу подходят психологически. Если оба склонны к вялости и унынию — это ужас. Если оба достаточно активны — прекрасно. Говоря об активности, я имею в виду общую жизненастроенность, темперамент… Если один активен, а другой пассивен, то хорошо бы, чтобы разница не была слишком резкой. При небольшой разнице муж и жена могут даже дополнять один другого. Когда оба слишком активны — тоже тяжело.

В каких случаях Вы решительно отказываете в благословении на брак?

Таких случаев у меня не было. А бывало другое: когда я не мог скрыть своего явно отрицательного отношения. Кисло говорил: «Посмотрим, что получится…»

Из-за чего возникало это «кислое» отношение?

Когда очевидным было, что люди не подходят один другому, что ими явно движет пристрастие. Хотя, конечно, я не спешу себе уж очень доверять: а вдруг ошибаюсь? Был такой случай, когда всем, не только мне, казалось ясным, что жених и невеста ну никак друг другу не подходят. А они буквально «насели» на меня и отца-настоятеля и добились своего. Прошло несколько лет, и, похоже, у них всё очень хорошо складывается. Таинственное это дело! И решительно вмешиваться даже и священнику в это не всегда можно. Не за ним, в конце концов, последнее слово, а за Богом.

Бывали случаи, чтобы ослушавшись Вас, люди женились? Каковы были последствия?

Бывало, что я сильно сомневался: благословить или нет. Вижу, что не надо бы им жениться, а меня сильно уговаривают. Не трупом же мне ложится на пути у собственных прихожан! «Ладно, — говорю, — обвенчаю. Но за последствия не отвечаю». Дважды такое было. И обе эти пары держатся только благодатью Божией, силой Таинства. Но они на грани развода: очень тяжело и трудно у них складывается совместная жизнь. Можно даже сказать, что и не складывается.

Насколько верующие миряне (не монахи) должны слушаться духовника?

Даже вокруг Христа было двенадцать ближайших учеников, семьдесят второго круга и еще множество чад. И все они в разной степени Его слушались — из-за разной степени приближенности к Нему. Так же и в церковной жизни. Если люди живут так, что всё выверяют по заповедям, по советам духовников, то они и больше слушаются. Хотя любой нормальный духовник обязательно учит самостоятельности и не берет на себя решение всех проблем до единой. Другое дело, что в вопросе послушания часто возникает путаница. Бывает, люди приходят к священнику с проблемой, которую сами прекрасно могут решить. И, напротив, за решением чего-то важного, что требует не только совета, но молитв духовника, — не идут, а пытаются справиться сами. Конечно, нет канонических правил по поводу того, какими проблемами стоит озадачивать духовника, а какими — не стоит. Внешне один и тот же вопрос для одних решаем самостоятельно, для других — нет. Но есть такие, в которых совет просто необходим. Например: «Идти ли учиться нашему ребенку в православную школу или оставаться в светской?» Для различных семей это решается неодинаково, с учетом разницы в воспитании и характерах детей. Этот вопрос требует совета духовника, серьезного совместного размышления. Ну а если духовник говорит — «не ходи работать туда, где придется воровать», — то его, конечно, нужно слушаться. На это есть заповедь, чего же еще нужно? В одном уж точно духовника необходимо слушаться. Когда он говорит: «Не греши».

2.

Наш брак с самого начала был лишен того искушения, которое можно назвать бичом большинства «смешанных» пар. «Какая ты счастливая!» — горячо восклицал один мой приятель. Он вот уже 20 лет вынужден был преодолевать сопротивление неверующей супруги. Та чуть ли не трупом ложилась на пороге каждое воскресное утро, а после Литургии встречала мужа если не скандалом, то гневными упреками.

Но очень трогают меня другие примеры. В одном случае мужа-атеиста привела в церковь и сделала православным христианином верующая же- на, притом действуя «без слова», а примером своего «чистого, богобоязненного жития» (1 Пет. 3, 1-2). Она не укоряла, не назидала, не демонстрировала своего православия. Но происшедшая в ней перемена, по-видимому, была так очевидна, так по-хорошему завидна, что не смогла не поколебать скептицизма супруга.

Знаю и другой удивительный случай, когда муж, немолодой уже человек, несколько лет лишь провожал свою жену в храм, находившийся в соседней деревне. Как-то, спасаясь от непогоды, зашел постоять на службе. Потом стал ходить чаще и чаще, сделался постоянным прихожанином. А через несколько лет даже стал священником.

Был перед моими глазами и такой пример, когда православным верующим оказался муж, а жена упрямо упорствовала в неверии. Она даже подзадоривала своего супруга: что же, мол, ты меня не обращаешь в «свое христианство»? Он отвечал: «Ты человек свободный и разумный, делай как считаешь нужным». Кончилось тем, что жена разрешила крестить детей, и сама начала с благоговением переступать порог храма. «На меня подействовало смирение мужа передо мной и, в то же время, твердость его собственных убеждений, — рассказывала она, — если все христиане такие, то я хочу быть с ними, а не против них».

Так вот, в моей вновь возникшей семье таких проблем быть не могло. Мы дружно ходили в храм, дружно читали келейное правило, исправно каялись на духу и причащались Св. Таин, читали духовную литературу. Даже такой современной заразы, как телевизор, не было в нашем тихом, освященном доме.

Но именно тогда, когда мы зажили супруга- ми, всё очевидней стала обозначаться разница между нашей верой, которую точнее было бы назвать убеждениями, и практикой повседневной жизни. Начать с того, что сразу сказались особенности в воспитании и взглядах на супружескую жизнь. Исходные данные кое в чем были одинаковы: и я, и муж воспитывались в неполных семьях. Во мне, выращенной одинокой, но сильной характером матерью, утвердился дух женской эмансипации. Во всем я привыкла полагаться на себя, не чая в мужчине ни поддержки, ни сколько-нибудь надежного тыла.

У мужа перед глазами не было примера отца. Точнее, пример был, но сугубо отрицательный: ни супружескому терпению, ни снисхождению к женской слабости, ни мужскому покровительству мой супруг изначально научен не был.

«Мужем повинуйтесь, якоже Господу», — было для меня сколь непреложной, столь и абстрактной истиной. И в глубине души я не очень надеялась, что муж станет «греть и питать» меня, «как и Господь Церковь». (Забегая вперед, замечу, что по вере своей я и получила.) По всему предшествовавшему опыту мужчина был для меня кем угодно — другом, коллегой, начальником, педагогом или, наконец, возлюбленным, но никак не отцом и супругом. Также и для моего мужа женщина была либо несчастным, страдающим, суетящимся по хозяйству существом (по примеру матери), либо источником легких удовольствий (по примеру подружек его ранней доцерковной молодости).

Так что в христианский брак мы вступили с представлениями и привычками, противящимися самой его сути. Остальное было частностями. Но именно частности рождали тихую, но вполне кровопролитную войну. Муж полагал, что женщина должна быть отменной хозяйкой и насмехался над моей «замороченной интеллектуальностью». Я искала в муже снисходительного друга, а находила строгого и нетерпеливого судью. Моя хозяйственная нерадивость раздражала его до грубости. Его требовательность глубоко ранила мою эмансипированную натуру.

Совет священника нам обоим был катастрофически прост: «Смиряйтесь!» Но о смирении не только я — неопытная неофитка, но и мой богословствующий супруг судили вкривь и вкось. Пытаясь смириться, он, по большей части, замыкался в мрачном молчании. Я истолковала смирение на свой лад, но в духе весьма распространенного заблуждения.

Тогда я и близко не понимала, сколь сложно это понятие — смирение. Так же как не догадывалась, что смирение может иногда проявляться строго и даже жестко. В моем «исполнении» оно было скорее чем-то мягким, вялым, податливым до угодливости. Известно, что «подставлять другую щеку» зачастую является своеобразным проявлением мазохизма. Без подлинного и глубокого духовного опыта эта евангельская высота смирения остается недостижимой и оборачивается своей противоположностью: «самоуничижением паче гордости». А гордость может прятаться так глубоко, что ты сам не понимаешь, насколько мощно она тобою владеет. Мой собственный опыт показывает, что особенно трудно ее в себе заметить человеку легкого и уживчивого характера. Именно за внешностью хорошего характера удобно прячутся гордость и обидчивость.

Мое смирение в браке, как теперь понимаю, было внешним. Я шла по пути наименьшего сопротивления, соглашаясь с тем, чему противилась не только моя натура, но и совесть. Я не протестовала, даже когда муж, неожиданно бросив работу, занялся поисками «своего места в жизни». Эти поиски могли бы затянуться надолго, не окажись наша семья буквально на пороге нищеты.

Раз мужу нравился активный отдых с плаванием на байдарках, по северным рекам, то я охотно пренебрегла своей привязанностью к морю и солнцу. Изо всех сил я стремилась полюбить тяжелые рюкзаки, изнуряющую греблю под моросящим дождем, ночлег в палатке и трапезу, приготовленную на костре. Но чем больше я гнула и ломала себя, тем меньше мною был доволен муж. Во всех моих действиях не было той сноровки, а главное — того глубокого довольства борьбой со стихиями, которое живет в подлинном туристе.

Цель была ложная — угодить и тем самым снять проблемы, лишив’ себя и его душевного и духовного труда — созидания единства. Хотя настоящее единство скорее всего потребовало бы от нас обоих отказа от своих привычек, а также встречных усилий в борьбе с собой ради другого. Я же своим внешним согласием лишала мужа самой возможности этой благодатной борьбы.

Без возражений и жалоб, взваливая на плечи непомерно тяжелый рюкзак, я утверждала его в мнении, что это нормально; что между женщиной и мужчиной нет различий; что я — не будущая мать, чье здоровье нужно поберечь ради будущих наших детей, а товарищ, с которым приятно делить удовольствия и отдых.

Именно эта наклонность к удовольствиям всё отчетливее определяла вектор нашей супружеской жизни. Не могу сказать, что совесть моя не противилась этому. Но тон задавал муж, человек с более сильным, если не сказать авторитарным, характером. Я же полагала, что следую заповеди повиноваться мужу во всем. Казалось бы, очевидная ошибка. Отчего произошла она? Батюшка плохо объяснил? Но ведь были же у меня глаза, чтобы читать, и какой-то разум, чтобы вдуматься в слова апостола: «Жены своим мужем повинуйтеся, якоже Господу, зане муж глава есть жены, яко- же и Христос глава есть Церкви» (Еф. 5, 22-23).

Здесь слишком очевидно дерзновенное сравнение мужа со Христом, и оно ко многому, очень многому обязывает супругов. Здесь также очевидно и сравнение семьи с Церковью. А наша семья, чья жизнь плавно переходила от пикника к приятным ночным посиделкам за вином — никак не походила на церковь, даже и домашнюю. Работа мужа (сутки дежурства, трое суток — дома) и моя профессия, дававшая возможность свободно распоряжаться своим временем, также оставляли большой простор для праздности. «Откуда у вас столько времени, что вы тратите его с такой расточительностью?» — удивлялся батюшка. «Ничего, — утешал муж, — пойдут дети, и времени для удовольствий не останется». Но детей Господь не давал нам целых три года. И три драгоценных года ушли, по существу, в песок.

Конечно, мы исправно ходили ко всенощным и на Литургии, приступали к исповеди и Причастию. Но как подлинные дихотомики, мы стояли разом на двух расходящихся льдинах. Едва кончалась Литургия, мы спешили либо домой, либо в ближайший лесок — на пикник. Я еще как-то участвовала в общей приходской жизни, исполняя клиросное послушание.

Муж ушел от общинных забот более решительно и заметно для всех. Его отношения с духовником становились всё более холодными и формальными. В приходе муж ограничил свой круг общения теми людьми, с которыми с наибольшей приятностью можно было посидеть у костра или за столом, ведя разговоры на духовные темы. На мои редкие и нерешительные протесты против столь явного гедонизма, он резонно возражал: «Мы не сплетничаем, не празднословим, а беседуем лишь о том, что касается спасения души». Вот так, в разговорах о спасении души, мы рука об руку неуклонно двигались к гибели. Именно рука об руку. Как ни велик соблазн свалить всю вину на мужа, не могу не признать и своей неправоты.

Печальный опыт нашей совместной жизни научил меня многому. Например, тому, что подобное ищет подобного. И как бы мы ни были различны, в одном, по крайней мере, сходны наверняка — в своей наклонности к праздности. С той только разницей, что я еще мучилась угрызениями совести. Так не больше ли виноват тот, кто уязвляется совестью и, следовательно, видит правду? Если слепой ведет хотя бы и полузрячего, то вина второго, вне сомнения, больше вины первого. Всё это я поняла много позже. Тогда же лишь безвольно шла по самому легкому пути — пути наименьшего сопротивления.

Между тем не замедлила сказаться разница в воспитании и принадлежность к разным социальным кругам. Проблема эта настолько деликатна, что даже и в таком откровенном рассказе я бы предпочла уклониться от конкретных примеров. Скажу только, что эта разница рождает море повседневных проблем и мелких, но изнуряющих конфликтов. И если супругов связывает только любовь-страсть, чья движущая сила состоит в судорожных притяжениях и отталкиваниях, то эти проблемы и конфликты будут лишь временно затухать, чтобы возникнуть с новой силой.

В нашей совместной жизни эти притяжения и отталкивания выражались в резких и, как мне казалось, немотивированных сменах настроения мужа. Возвращаясь с работы, я почти никогда не знала, что ожидает меня дома — «кнут» или «пряник», встретят ли меня лаской и приветом или с мрачным молчанием проигнорируют мое появление. В случае «мрачного молчания» — а такое бывало очень часто — я тихо плакала где-нибудь в уголке, старательно скрывая от мужа свои слезы.

Помню, он как-то упрекнул меня: «Почему ты такая гордая? Да рассердись, наконец! Наори, тарелку разбей, что ли…» Но такому варианту поведения противились моя натура и воспитание. Муж хотел от меня скандала потому, что это — тоже одно из проявлений страсти. Поорали — обнялись… Милые бранятся — только тешатся…

Одного мы не могли понять, что учиться нужно подлинной Любви, той, что по слову апостола, покрывает всё. Видимо, для множества современных, даже и православных, людей такая любовь остается недоступным идеалом. Надо ли говорить, что наш брак не явился здесь счастливым исключением. Оба мы — явно или тайно — превозносились и, в конечном итоге, искали своего. А главное: радовались неправде и не сорадовались истине (1 Кор. 13). Может возникнуть вопрос: как православные христиане могут радоваться неправде? Но ведь и правду можно так приспособить к своим нуждам, что она, до неузнаваемости изменившись, может обернуться неправдой. Ленивые, расслабленные люди охотно цитируют себе в оправдание слова Спасителя о небесных птицах и полевых лилиях. Неправедно богатеющие любят вспоминать, что Господь привечал мытарей. Так мы и перестаем сорадоваться истине и начинаем радоваться неправдам, нами сотворенным. Есть тысячи способов творить неправды, наполняя ими свою жизнь и терять таким образом способность отличать, где право, где лево. Вырвал цитатку из Евангелия или святых отцов, прикрыл ею свою срамоту и радуешься…Даже брак, освященный Церковью, может пасть до состояния «узаконенного» блуда. Блудить ведь тоже можно по-разному: словами, уклонением от будничных обязанностей, мелкими повседневными предательствами… Да и супружеская близость, не подкрепленная сильным взаимным стремлением к чадородию, постепенно вырождается в блуд. И наш брак всё больше становился похожим на узаконенный блуд. Мы всё больше стремились устраивать себе «праздники» и, как чумы, боялись «сереньких» будней, тех самых будней, из которых собственно состоит жизнь с ее подлинными радостями. Для меня, Божьей милостью, отрезвление наступило в те дни, когда я поняла, что стану матерью.

3.

В женщине, впервые «носящей во чреве», происходят удивительные изменения. Дерзну утверждать, что изменения эти тем очевиднее, чем позже приходит первое материнство. Если до этого ты не знала заботы о младших братьях и сестрах или немощных родителях, болезнь эгоизма почти неизбежно завладеет твоим существом. Только души, особо отмеченные благодатью Божией, избегают этой болезни.

Сказать, что один ребенок может послужить радикальному изменению или полному спасению от эгоизма, значит сильно покривить душой. Но привычку жить для себя он может поколебать очень сильно. Хорошо помню, что в первые месяцы беременности я с ужасом увидела всю неправильность, всю «кривду» нашей супружеской жизни. Две главные проблемы обозначились тогда в моем сознании. Первая — несовместимость нашего эпикурейства с родительскими заботами. Вторая — мы будем примером нашему ребенку, и примером никуда не годным, более того — разрушительным.

Одна мысль утешала и укрепляла меня: будущий ребенок заставит нас измениться, не может не заставить. Я не учла одного обстоятельства: ребенок жил во мне. Меня радовало ожидание череды будней, связанных с материнством. Мужа перспектива отцовства воодушевляла всё меньше и меньше. Он помрачнел, замкнулся, стал раздражительнее, грубее. По медицинским меркам я была «старая первородящая», а следовательно относилась к «группе риска». Ребенка нужно было сохранять со всею возможной тщательностью, а значит мало двигаться, постоянно наблюдаться у врача. Как «товарищ по праздникам» я никуда не годилась, а жить без праздников мой муж решительно не хотел. Как будто о нас сказано святителем Феофаном Затворником: «Нежелание потерпеть раздувает неприятности, и пустяки нагромождаются в разделяющую стену. Зачем ум-то дан? Сглаживать жизненный путь. Благоразумие рассеет встретившиеся противоречия. Не рассеиваются они от недостатка житейского благоразумия… и еще больше — от отсутствия другой цели в жизни, кроме удовольствий. Прекращаются наслаждения — прекращается и довольство друг другом; дальше — больше, вот и развод» (116, 235-236).

В некоторых семьях развод падает как снег на голову: полюбил другую и — прости-прощай. В нашей семье он вызревал медленно, собственно говоря, с первых дней нашей совместной жизни. Соединенные Таинством брака, мы, тем не менее, с самого начала работали на разрыв. И, против моих ожиданий, ребенок не объединил нас в совместных трудах отцовства и материнства. Напротив, как первая реальная тягота он показал, что нести что-либо вместе мы решительно не в силах. До сих пор, глядя на многодетные пары и восхищаясь матерями, я не перестаю изумляться терпению отцов. Радость женщины, носящей четвертого или пятого ребенка, объясняется ведь не только всецелым доверием Богу, но и властным инстинктом материнства, который живет даже в отчаянных и падших. Но радость отца всякий раз потрясает меня как чудо.

Наверное, многие скажут, что меня можно пожалеть. Вероятно можно. Но сама себя я не жалею. Когда я думаю о нашем неудавшемся браке, то вполне отдаю себе отчет в своей вине. О ней можно сказать тысячу слов, но хватит немногих, и они объяснят всё. Слишком мала была моя вера. Слишком велика гордость, скрывавшаяся за показным смирением, гордость современной эмансипированной женщины. И почти не было Любви.

Один только раз и, может быть, впервые в жизни, когда муж, оставив меня с еще не родившимся ребенком, ушел в неизвестном направлении, мне дано было почувствовать, что такое Любовь. Я плакала от жалости — не к себе, к нему. Это во мне зарождалась жизнь, дававшая подлинную, ни с чем не сравнимую радость. А он ушел в поисках мнимых праздников, которые лишь распаляют аппетит и, не насыщая души, повергают в уныние, требующее утоления в очередном «празднике». И так без конца, по кругу. «А счастье было так возможно…» Оно было рядом — в череде будней, наполненных подлинными радостями, которые в своем ослеплении мой муж принимал за тяготы. Мы могли бы наполнить жизнь по вседневными мелкими попечениям о ребенке, наших родителях, друг о друге, о храме, о братьях и сестрах во Христе.

Я знаю людей, которые живут именно так. У них столько забот и дел, что со стороны бремена их кажутся неудобоносимыми. Трудно поверить, что один человек может столько успеть. Но жизнь этих людей наполнена до отказа. И у них всегда хорошее настроение. Может быть, где- то, наедине с собой и они иной раз унывают и скорбят, их тоже может посетить досада или раздражение. Но всё это проносится, как облака, ro- немые ветром, хотя бы потому, что углубляться в свои ощущения у них нет времени. Дух их бодр, и Господь дает им силы столько сделать за один день, сколько ленивые празднолюбцы едва-едва успевают за неделю, а то и за месяц.

И мы могли бы стать такими, как эти деятельные, трудолюбивые пчелы. Ведь уловил же Господь наши души, привел в Церковь, одарил сверх меры Своею щедрой рукой. А мы, подобно блудному сыну, презрели Отеческую любовь и ушли на страну далече. Мне повезло больше— ребенок требовал неустанных усилий, в том числе молитвенных. «Ты сейчас в благодатном состоянии», — как- то сказал мне священник. И прихожанка, услышавшая эти слова, посоветовала: «Смотри, не превознесись!» Но слишком очевидно, что слова батюшки относились не лично ко мне, а к дару материнства, в коем не было никакой моей заслуги. Какое превозношение! Тогда в нашем храме вступали в брак пара за парой. И каждое слово чина венчания, казалось, обличает лично меня. Оставалось только ниже опускать голову, когда раздавалось самое для меня страшное: «Яже Бог сочета, человек да не разлучает».

РАЗГОВОР СО СВЯЩЕННИКОМ

— Что такое смирение?

Смирение — это смирение. По этому поводу много книг написано.

— А если к Вам подходит человек и спрашивает: «Что это значит — смиряйся?»

Это очень абстрактный вопрос. У священника обычно спрашивают совета по конкретному поводу: «У меня дома тяжелая ситуация, я взрываюсь». Говоришь: «Смиряйся». И человек понимает, что это такое: нужно прощать, быть снисходительным. «Смиряйся» — священник не говорит «вообще», а всегда — по конкретной ситуации. В самой этимологии этого слова прекрасно виден ответ: быть в мире — с собой, со всеми, с Богом.

— Не может ли стать смирение попущением слабости другого человека, слабости, с которой, напротив, нужно бороться?

— Смиряться надо всегда, даже когда борешься. Смирение — это огромная сила. Смиренный человек может так промолчать, что все вокруг его послушаются. Все святые были очень смиренные, но иногда очень строго, решительно, ярко проявляли себя по отношению ко грехам. При этом оставаясь смиренными, то есть покорными воле Божией, понимающими ее, действующими вместе с ней. Можно и так определить смирение: готовность последовать воле Божией. Один старый священник так изобразил, что есть смирение. Он встал по стойке «смирно», как воин с ружьем на изготовке, и сказал: «Господи! Что еще не сделано?» Вот так христианин должен проявлять смирение — с воинской готовностью исполнять волю Божию.

— В каких случаях жене допустимо проявить непослушание мужу?

— В тех случаях, когда муж превышает свои полномочия. Например, требует от жены неисполнения заповедей. Как апостолы говорили первосвященникам: «Кого нам слушаться, Бога или человека?» И священника, который требует нарушения воли Божией, человек может не послушаться.

Если же ситуации просто житейские, то пусть муж стократ неправ, лучше жене его послушаться. Сама ситуация очень быстро покажет его неправоту. Разумный муж скажет: «Прости, я был неправ». Вообще если человеку всё время противодействовать, то он может начать упорствовать. А стоит оставить его лицом к лицу с самой ситуацией, то он, вляпавшись несколько раз, сделает какие-то выводы. Если муж слишком несмирен, то он скроет от жены, что в конце концов поступил по ее совету. А смиренная жена не скажет: «Я же говори-ила! ..» Будет тихо радоваться мужнину вразумлению. На самом деле, Господь учит нас через жизненные ситуации. Не то, что один другому скажет: «Вот так — правильно!» Это Бог нам говорит. А Бог гораздо смиренней человека. Он в большинстве случаев говорит: «Попробуй и посмотришь, что из этого получится. Вот есть заповедь, есть совет жены… А ты попробуй».

4.

Когда о нестроениях в супружеской жизни рассказывает только одна сторона, есть опасность, что картина выйдет неполная и даже искаженная. У жены, оставленной мужем, оставленной, к тому же, с маленьким ребенком на руках, всегда есть некоторые преимущества выглядеть жертвой в глазах окружающих. Признаюсь, мне хотелось выглядеть жертвой, и скорее не для того, чтобы меня жалели, а больше для оправдания. Что же добавить к этому, кроме слов апостола: «Посему не судите никак прежде времени, пока не придет Господь, Который и осветит скрытое во мраке и обнаружит сердечные намерения, и тогда каждому будет похвала от Бога» (1Кор. 4, 5).

К этому могу добавить лишь одно: процесс развода — от первых и явных признаков распада нашей семьи до получения мною «разводного письма» — длился около двух лет. При этом я, как было сказано выше, оставалась защищенной благодатью материнства и находилась, как верю, под особым покровительством Божией Матери и того святого, именем которого нарекла сына и к которому постоянно и с любовью обращалась в молитвах. Потому, вероятно, я оказалась менее легкой добычей для врага. Ему же оставалось одно: с удвоенной силой напасть на моего мужа. Уже по тому, как супруг психопатически метался между желанием воссоединиться со мной и еще более сильным искушением разрушить жалкие остатки нашего единства, чувствовалось упорство и целенаправленность вражьих усилий.

Будь тогда во мне хоть на йоту больше Веры и Любви, я, вероятно, смогла бы покрыть и простить если не всё, то многое. Но любви хватало только на ребенка, на мужа с его метаниями не осталось душевных сил. Всё меньше я склонна была верить извинениям и заверениям мужа, особенно потому, что за покаянными слезами у него не замедляло являться такое яростное озлобление, что, бывало, он не подходил ко мне даже и в церкви, всем своим видом давая понять, что между нами нет ничего общего. И когда наступил срок, в родильный дом меня отвезли друзья. Они же приехали забрать меня с ребенком после выписки. Ощущение женского одиночества возникло тогда, мало-помалу утратило свою пронзительность, оно становилось привычным.

И чем дальше, тем больше я утверждалась в мысли, что без мужа мне не просто можно, но даже и легче жить. Привычка к эмансипации, ослабевшая в браке, с новой силой завладевала моим существом. Но и совесть не давала покоя, твердя свое: «Это неправильно, неправославно… подумай о ребенке… подумай о том, наконец, что ты ответишь на Страшном суде».

Не знаю, как тогда боролся с собою муж (но верю, что боролся как мог). Я же, поняв, что брак рушится безвозвратно, впервые, в меру своих слабых сил, положилась на волю Божью. Просто молилась, чтобы Господь всё устроил Сам, а мне бы осталось из хода дел разумевать Его волю. Тогда я увидела ответ в решительной просьбе мужа о разводе — ради брака с другой женщиной. До сих пор не знаю, была ли то очередная уловка врага или действие Промысла. В тот момент свое согласие дала без колебаний, а долю матери, одиноко растящей ребенка, приняла не как крест, скорее — как избавление от мучительной двойственности двухлетнего «соломенного вдовства».

Теперь передо мною стояла одна задача: растить сына так, чтобы он как можно дольше не почувствовал той неполноты, на которую обрекли его маловерные и тяжкоболящие родители. Поначалу проблемы были просты и будничны и решались «по мере поступления». Нужно было терпеть бессонные ночи, ходя по комнате с ребенком на руках. Что ж, и не спала, и ходила. Благо, мальчик был спокойный, и такие ночи выпадали мне куда реже, чем другим матерям. Нужно было стирать пеленки, убираться, готовить. И здесь ничего особенного не было: кто из женщин не стирает, не готовит, не убирает квартиру? Редкие мужья берут на свои плечи эти, по сути, женские обязанности. Нужно было каждое воскресенье везти коляску через снег или грязь к храму, чтобы ребенок, не приведи Бог, не лишился Причастия. Ну и везла, зато руки становились сильнее и дух тверже и упорнее в благочестии.

Если лифт не работал, сама втаскивала коляску на девятый этаж. Да кто же из матерей не таскал — днем все, даже самые попечительные папы на работе, а гулять детишкам надо не только вечером. Каждый свободный час, коли хватало сил, занималась своей работой, благо, ее можно было делать на дому. Да кто же и не работал: на мужа надейся — сама не плошай! Знаю матерей, которые из отпуска по уходу за новорожденным возвращались с написанной диссертацией. До таких «титанов науки» мне было далеко, хорошо хоть профессиональный уровень поддерживала худо- бедно.

С материальной стороны всё складывалось приемлемо. Муж исправно платил алименты, я получала зарплату и даже успевала подрабатывать сверхурочно. До кризиса 98-го года было еще далеко, так что денег хватало на нормальную жизнь без излишеств, но и без ощутимой недостачи. Детской одеждой меня щедро снабжали друзья по приходу. Едва возникала хоть какая-нибудь нужда, будто чудом являлась необходимая одежка и обувка, как в подтверждение слов: «Отец ваш Небесный знает, что вы имеете нужду во всем этом» (Мф. 6, 32).

Ребенок подрастал как-то почти незаметно. Бежали дни, месяцы. На смену простеньким радостям по поводу первой улыбки и первого «агу» приходили другие, более полные радости. От того, как мальчик спокойно и терпеливо ведет себя в храме, как радостно приступает к Причастию. Как, еще нетвердо стоя на ногах, «кадит» пустышкой, подражая батюшке, и уморительно смешно, но и абсолютно точно, бормочет, воспроизводя интонации диакона. Как любит он церковные песнопения, предпочитая их всей прочей музыке. Как, прося еды, говорит «аминь», потому что знает, что перед трапезой обязательно бывает молитва. Поистине младенческая душа, «подобно воску, легко запечатлевает в себе образ» (свт. Василий Великий, 8, 112). Как было не возгордиться матери, наблюдавшей столь благочестивые результаты своего воспитания! Однако же и здесь не оставлял Господь, смиряя готовую превознестись душу. Не забуду, как мой двухлетний сын закатил в церкви оглушительный скандал, наотрез отказавшись подойти к Чаше. На мою растерянность и неуместный гнев одна многодетная матушка сочувственно улыбнулась и сказала: «Ничего, бывает… ». Эта улыбка и простые слова подействовали лучше любого многословного увещевания.

Да, бывает всяко. И чем старше становится мой сын (а ему сейчас 5 лет), тем отчетливее виден недостаток мужского воспитания. Он растет слишком изнеженным, слабым душой и телом. Да, он мягок, покладист, немного непоседлив, но отзывчив на ласку. Чуть большая мера строгости вызывает у него слезы. Он легко обижается и как- то по-женски лелеет свои обиды. Сходчивый и общительный, он тем не менее пасует перед более дерзкими и драчливыми сверстниками. Мужское общество для него желанно и привлекательно, но резкие интонации и обертоны мужского голоса настораживают, а то и попросту пугают моего сына, привыкшего к тихому женскому воркованию.

Сын с готовностью помогает мне стирать, убирать со стола, вытирать пыль, стелить постель. Но когда его друзья на детской площадке увлеченно строят что-нибудь, стуча импровизированными молотками или орудуя лопаткой, как мастерком, он смотрит на них, не понимая сути игры. Тогда особенно остро чувствуется: другие мальчики подражают мужскому деланию своих отцов, мой же сын имеет представление только о женских попечениях. Когда ребятишки затевают игру в семью, ему неизменно достается роль сына. Папой всегда избирают мальчика, у которого есть не только отец, но также братья и сестры. Неполнота семьи, как и всякая неполнота, дает себя знать. И уже наступило время, которого я давно и с трепетом ожидала. Время вопросов: «Почему папа приезжает только по выходным? Почему он не живет с нами?» Пока ребенок не может вместить всей горькой и сложной правды, приходится отговариваться «папиной работой» или неопределенным «мы так живем, так надо». Но скоро, скоро придется принести на сыновний суд историю о том, как папа и мама решили жить врозь.

РАЗГОВОР СО СВЯЩЕННИКОМ

— Что, по Вашим наблюдениям, чаще всего приводит к распаду семьи?

— Внешние причины самые разные. Например, предательство одного из супругов. Но часто бывает и так, что предавшего все-таки прощают. Я имею в виду церковные семьи, где, надо заметить, ситуации супружеской измены — явление достаточно редкое. Но бывает, что потерпевшая сторона ни в какую не хочет прощать или предавшая сторона решительно выбирает свою новую семью. Если же человек кается, возвращается, его чаще всего прощают. У меня на памяти даже не один, а три удивительных случая, когда предавшие возвращались в семью, потому что чувствовали, как сильно за них молились.

Другие причины разрушения семей: очень тяжелый характер одного из супругов, очень большая немощь одного в отношении помощи другому. В таких случаях «потерпевшая сторона» уходит, как правило, не в другую семью. Просто не может больше жить с человеком, который вроде бы и в семье живет, а в то же время как бы и не в семье. «Ничего от него не дождешься, никакой помощи», — так это обычно формулируется. Часто такое случается в семьях, где пьют мужья. Бывало, что это настолько переходило все пределы, что портило детей, делало жизнь невыносимой, что приходилось благословить развод. Дважды я вынужден был таким образом выбирать меньшее из зол, и в обоих случаях всё кончалось хорошо: семьи вздохнули с облегчением. Хотя одна из семей — многодетная, а развод все- таки принес облегчение. Бывают случаи, кстати, не такие редкие, когда женщины провоцируют своих мужей на предательство: своим непониманием, своеволием, ленью… Да, ленивые женщины встречаются, хотя реже, чем мужчины.

— В каких случаях Церковь разрешает развод?

— В случае супружеской измены потерпевшая сторона имеет право требовать развода, право, данное Самим Христом. Некоторые из монашествующих даже трактуют, что обязана требовать: фактом прелюбодеяния брак разрушен. Хотя всё не так просто, особенно в наше время, когда мир очень активно вкладывает в сознание человека блудные помыслы. Но сила прощения, сила благодати Божией все-таки больше измены. Бывает, что изменивший человек мучается, мечется между семьями, и совесть его обличает. Тогда приходится опять-таки давать испытательный срок, чтобы проявилась воля Божия. У нас ведь нет духовного зрения, мы не видим, уврачуем ли раскол, происшедший в семье. Буквально недавно был в моей пастырской практике такой случай, когда человек послушал голоса совести, и супруга его простила.

Еще развод разрешается в случае психической болезни, которая проявилась до брака, но была скрыта от невесты или жениха. На Руси существовала такая практика: за три недели до брака священник объявлял всему приходу о намечающемся венчании. Это делалось не только для того, чтобы люди порадовались за будущую чету и пришли на свадьбу, а и для того, чтобы если кто-нибудь знает какие-то канонические препятствия, могли заранее предупредить священника или одного из будущих супругов.

Неспособность одного из супругов к деторождению, о котором было известно, но оставалось утаенным до брака, также является благословной причиной для церковного развода. Так же и пропажа без вести — в мирное время по прошествии года, в военное — шести лет позволяет оставшемуся требовать развода.

— Что Вы можете посоветовать матери, одиноко растящей ребенка?

— Позвольте подойти к ответу на этот вопрос с другой стороны. В большинстве случаев, когда священник сталкивается с подобной неполной семьей, обнаруживается, почти повсеместно, такая особенность. Одинокая женщина тем или иным образом ищет мужского начала: в поддержке словом, в помощи по дому. И в душевном смысле она ищет восполнения этой нехватки. Очень часто одинокие или разведенные женщины находят эту поддержку в священнике.

Часто звонят батюшке по телефону, обращаются за благословением по всякому поводу, иногда весьма незначительному. В этом чувствуется не только искреннее желание быть церковной, но еще и стремление ощутить себя за надежной, мужественной «стеной». Не то, чтобы это совсем неправильно, это возможно, но должно иметь разумные границы. Кстати, такое бывает не только в случаях неполной семьи, но и в семьях, где муж слишком неактивный, ленивый и, как правило, нецерковный. Эти женщины, к сожалению, не понимают, что своим слишком частым обращением к священнику только искушают своих нецерковных мужей и вызывают еще большие раздоры в своих семьях. Что же касается одиноких женщин, то они компенсируют неполноту своей жизни не только общением со священником, они прилепляются к компании — не обязательно мужской — словом, виден постоянный поиск чего-то, что восполнит душевную недостачу. За этим многие и в церковь ходят, я бы даже сказал — со страстью. Кстати говоря, если речь заходит о разводе, эти последствия я всегда имею в виду. И единственный раз я с облегчением благословил на развод — вынужденный, конечно — когда знал, что у разводящейся многодетной матери есть брат — серьезный, церковный, очень надежный человек. Он помогает ей и детям даже лучше, чем это делал муж.

Вообще, женщине, оставшейся без мужа, нужно постараться восполнить своим детям недостаток мужского присутствия. Нужно, чтобы они побольше общались со своими крестными отцами. Особенно это касается мальчиков. Нужно, чтобы в приходе они вместе с мужчинами участвовали в каких-то мужских делах, трудились с кем-то из прихожан на послушаниях, чтобы со священником общались. Всё это должно делаться в меру сил и возраста, но делаться непременно.

— Насколько часты сейчас расторжения церковных браков?

— Если брак заключен церковными людьми, в сравнении с количеством разводов вне Церкви, процент здесь очень небольшой. А в сравнении с XIX веком — процент церковных разводов, конечно, выше. К сожалению, сейчас многие священники венчают не то что не расспросив, а даже не исповедав людей, которые венчаются просто ради красоты «обряда». Так вот, у этих венчанных, но нецерковных пар, процент разводов такой же, как у остальных светских пар. Потому что к искушениям они не готовы, испытательный срок не прошли, не молились, не исповедовали свои греховные поползновения. Нельзя легкомысленно считать, что, мол, Таинство удержит. Таинство всегда оставляет человека свободным, это очень важно знать. Если человек свою свободу направляет на сохранение Таинства, тогда Таинство поможет.

5.

Когда моя совесть восставала против развода, она была движима лишь страхом перед грядущим Божиим Судом, тем, что совершится уже вне земной жизни. Опасения за сына в момент развода я легко свела почти на «нет» отчасти лукавыми, отчасти и справедливыми рассуждениями о том, что жизнь, которую мы вели в браке, слишком плохой пример для ребенка. Не учла я одного: тех духовных последствий, к которым еще в сей, временной, жизни неизбежно приводит попрание Таинства.

Пока ребенок был мал, жизнь была доверху наполнена всевозможными попечениями о нем и тем самым казалась правильной. Вышеупомянутый скандал мальчика в храме, как теперь понимаю, был не случайностью, а первым звонком. Toгда я долго размышляла о срыве сына и своей безобразно гневной реакции. Ответ нашелся сам собой: я просто устала, мне нужен отдых. Только лишь об естественной для всякой матери физической усталости подумалось мне. Следовательно, нужно побольше спать, по возможности урывать время для неги и лени, столь любезных моему сердцу. Чему-чему, а этому меня учить не надо было.

Почему бы не дать себе маленькое послабление? Например, опустить утреннее правило: утро самое хлопотное время. А там можно опустить и правило вечернее: ребенок спит, это мое время, можно тратить его на чтение, телевизор, шитье нового платья. И вот оказывается, что можно вообще не читать правило — и месяц, и два, и полгода. Можно пропустить воскресную Литургию— одну, три, пять. И ничего не произойдет. Кирпич на голову не падает, неизлечимые болезни не посещают, близкие живы, слава Богу!.. Но «дни лукавы суть» (Еф. 5, 15-15).

Физическая усталость вскоре уступила место болезни — поначалу не очень заметной, неосязаемой. Имя этой болезни — расслабленность. Она охватывает тебя поначалу нежно, убаюкивающе вкрадчиво. Полощешься в ней, как водоросль в ласковых водах. Хорошо! Но мало-помалу жизнь начинает меняться. Повседневные действия требуют всё больших— физических и душевных — усилий. Ночами посещают кошмары. Поутру просыпаешься усталой, как после тяжелого трудового дня, с тоской и мукой думая о наступившем сегодня, которое заранее представляется более постылым и никчемным, чем вчера. Малейшая неудача валит с ног и кажется предвестием неотвратимой катастрофы.

Фантазия рисует мрачные образы. Страх за ребенка, страх перед жизнью — повседневной реальностью и неизвестным будущим — всё более властно охватывает душу и рассудок. Но если бы пострадала только я! Духовнаяболезнь, как инфекция, передалась сыну, естественно связанному со мною теснейшими узами. Некоторые симптомы ее были ужасны в своей откровенности: мальчик заявлял, например, что нелюбит колокольный звон или недовольно кривился, слушая молитву перед едой. На мои попытки почитать ему детскую Библию отвечал решительным отказом. Зато не на шутку пристрастился к телевизору, как раз в ту пору появившемуся в нашем доме. Сын, что называется, отбился от рук — стал капризен, непослушен. Ссоры между нами вспыхивали повсечасно из-за всякого пустяка. И трудно сказать, кто в этих стычках вел себя хуже: малый ребенок или его великовозрастная мать.

Одно очевидно: детская душа страдала не меньше взрослой. Нельзя сказать, что я совсем не отдавала себе отчета в происходящем. Понимала: дела мои плохи. Но жила как в тумане.

Помню, я шла по улице с ребенком, думая свои невеселые думы, и вдруг заплакала. Сын растерялся, стал по-детски утешать меня. Только стыд перед ним заставил взять себя в руки, унять тихую истерику. «Я больна, больна психически. Мне нужен врач», — решила я тогда. В книге известного психоневролога отыскался тест, со всей очевидностью ставивший диагноз: глубокий невроз. Доброхоты советовали обратиться к психиатру, давали телефоны «самых лучших врачей» и названия психотропных препаратов, которые болезнь «как рукой снимут».

Только одна моя — православная — подруга решительно сказала: «Всё это — чепуха. Даже самый хороший врач вытащит тебя максимум на год. Средство одно, — поверь моему опыту, и это средство простое: примирение с Богом. Не сетуй, не плачь, не проси больше, чем Он дает: денег, работы, здоровья. Кайся, молись, ходи в церковь — не мне тебя учить». Но именно ей, как оказалось, нужно было меня поучить.

Было как раз начало Великого поста, и в храмах читался покаянный канон прп. Андрея Критского. «Откуду начну плакать окаянного моего жития», — с этого началось мое трудное, долгое выздоровление. Иным оно быть не могло. Без малого три года провела я в тяжкой болезни духовного расслабления, почти полного отпадения от Церкви, когда казалось, что все силы ада восстали на меня, сломив волю, опутав душу унынием и отчаянием… Нельзя придумать лучшего времени для возвращения в Церковь, чем Великий пост. Весь покаянный строй его служб уязвляет душу стыдом, но и врачует ее, подавая надежду на Воскресение. О днях Великого поста замечательно написал в своих дневниках Борис Шергин: «Земля еще спит, опутанная снежными пеленами, как Лазарь во гробе, но уже послали за Христом». В те дивно-скорбные дни поста передо мною открывалась не только глубина моей болезни, но и ее причина: тяжкий грех расторжения брака. А вместе со скорбью и стыдом потихоньку оживала и укреплялась Надежда. Поначалу она явилась извне — из радостных и сочувственных взглядов братьев и сестер, из той особой участливой теплоты, с какою они приветствовали меня, говоря: «С праздником~» А мне слышалось: «С возвращением!» В их радости и любви я со стыдом и благодарностью чувствовала отсвет любви Отчей: «Порадуйтесь со мною, я нашел мою пропавшую овцу» (Лк. 15, 6).

Можно было бы поставить оптимистическую точку. И получилось бы совсем как в романе. Но это писатель управляет им же придуманными персонажами как хочет. Нам, авторам собственных судеб, не в пример труднее: мы пытаемся справиться с собою, а это зачастую тяжесть непомерная.

Когда-то, в самую первую пору неофитства, я искренно удивлялась, слушая рассказы о людях, порвавших с Церковью. «Да как же это возможно? Да неужели же им не страшно?!» Господь показал мне, как это бывает, на моем собственном примере. Был момент, когда батюшка сказал мне: «Ты висишь на волоске». Волосок не оборвался только по милости Божией. И, как мне кажется, милость эта действовала через ребенка. Беспечность человека, отвечающего только за себя, порою не имеет разумных границ. Ответственность за другого, тем более — за собственное дитя, хоть как-то отрезвляет.

«Родители будут наказаны не только за свои грехи, но и за пагубное влияние на детей, успеют ли они довести их до падения, или нет». Можно, никогда не читав этих слов свт. Иоанна Златоуста, знать правду, содержащуюся в них — неким совестным знанием. «Начало премудрости страх Господень» (Пс. 110, 10). Когда мой психопатический страх за ребенка отступил, дав место более реальному страху — за его бессмертную душу, появилась и надежда на мое собственное восстание.

Всякий, кто по-настоящему падал, знает, как трудно вставать. Вот почему речь не может идти ни о каких «хэппи-эндах» и оптимистических точках. Для меня внешнее возвращение в храм было, да и остается, только началом восстания. Как точно заметил один священник: «Каждый наш шаг чреват падением». Действительно, вот мы поднимаем ногу — малейшее препятствие, простое отвлечение внимания — и уже лежишь. Но если навык обыкновенной физической ходьбы легко обретается каждым, то умение блюсти, как опасно ходишь, — искусство, доступное, кажется, лишь святым. Восстание упавшего требует немалых трудов, это поистине тяжкая брань, и в первую очередь с самим собой. Не знаю, кто — как, а я лишь на десятом году церковной жизни узнала, что только воля наша неподвластна бесам. Что своеволие — это плохо, я вроде бы знала. И своими собственными умственными построениями додумалась до того, что и воля, и волевое усилие — вещи не очень хорошие. «Волю нужно отсечь, и пусть Господь ведет меня», — это понималось и толковалось мною весьма произвольно, даже дерзко. Лишь много позже пришлось понять, казалось бы, простые вещи : чтобы встать -на молитву, нужно усилие воли, чтобы выбраться из теплой постели и отправиться в храм, тоже необходимо волевое усилие, что, наконец, путь ко спасению — это цепь усилий. Так вот за понимание этих «простых вещей» пришлось заплатить дорогую цену. Конечно же, сверх той дорогой цены, которой куплены мы все.

О ретивые неофиты, в два-три месяца постигающие науку спасения! «Блаженные» теоретики, не ведающие сомнений! Знали бы вы, что не только за каждое слово, а за каждую запятую евангельских и святоотеческих цитат, которыми так бойко сыплете вы, возможно, придется заплатить подлинным страданием души, самой ее кровью.

Я знаю женщину, которая родила третьего ребенка специально для того, чтобы в его воспитании не повторить ошибок, допущенных с первыми детьми. Глядя на нее, и мне подумалось: «А что если б я во второй раз вышла замуж… Может быть и не наделала бы прежних глупостей». Но холодный рассудок тут же осадил: «С чего ты взяла, что будет по-иному? Нет уж, матушка, разбирайся с тем, что есть».

И другая лукавая мысль не раз посещала меня: а если бы там и тогда я встретила другого человека, который подходил бы мне во всем? Жили бы с ним мирно, ровно и счастливо, родились бы у нас двое, а то и трое деток… Но, как сказал мне священник: «И в ошибках наших действует Промысл»: в счастливом и ровном существовании увидела бы я всю свою мерзость, ужаснулась бы ей? Читала ли бы с отвращением свою жизнь, трепеща и проклиная? Едва ли… Неспроста же Господь попустил соединиться столь разным, «неподходящим» и столь во многом греховном похожим людям. Муж дан мне был как зеркало, в котором я увидела отразившимися мои собственные вины. Быть может, начаток смирения в том, чтобы узнать себя в этом отражении и сказать: да, это я.

7.

Уже несколько лет прошло после развода. Между мною и мужем, который, кстати говоря, так и не женился, установились добрые приятельские отношения. Он исправно приносит мне деньги («алименты»), в охотку общается с сыном. Мы делимся друг с другом своими проблемами, сочувственно выслушивая один другого или, по мере возможности, давая советы. Встречаемся, как старые добрые друзья, которым всегда есть, о чем поговорить. Кажется, «на что лучше». Но не стоит обманываться безмятежием этого штиля, сменившего давно отгремевшие бури. Причина его понятна и, увы, прискорбна. Это — почти полное отсутствие взаимной ответственности и каких бы то ни было обязательств. Нам нечего делить: каждый живет так, как ему заблагорассудится. Носить тяготы друг друга нам не приходится — нет такой необходимости. Получается, что, разведясь, мы пришли к тем самым отношениям, к которым стремились, будучи в браке.

Порою муж спрашивает меня: «А что, собственно, нам мешает вновь соединиться, ведь связующую силу Таинства мы чувствуем, хоть и по- разному, но, несомненно, оба; так почему бы не зажить снова вместе?» А потому! Потому, что мы ни на грош не изменились, и, соединившись, точно так же разбежимся — не через месяц, так через год. Но второе падение будет глубже первого. Вновь разбив наскоро склеенное, мы едва ли со- берем осколки. Нет, вернуться друг к другу по-настоящему можно лишь при одном условии: если оба мы не просто переменимся, но преобразимся до неузнаваемости. Возможно ли это? Богу всё возможно. А нам — человекам — для этого нужно содрать с себя три шкуры, с кровью, с потом, с усилиями и трудами непрестанными.

Бывает такое? Конечно бывает. Я знаю бывшего пьяницу, почти алкоголика, волевым усилием порвавшего со своим пороком и приведшего с собою в Церковь не только жену, но и бывших своих собутыльников. Знаю, в прошлом светских, кокетливых женщин, преобразившихся не просто внешне, но ставших церковными в полном смысле этого слова. Знаю людей, когда-то перешагнувших пограничное состояние психической болезни, а затем полностью излечившихся обращением в православие. Один из них стал священником, чье, даже молчаливое, присутствие рядом дарует твоей душе мир и покой. Поистине: у Бога всего много. Нам же грешным и тяжкосмиренным остается одно — покаяние. Это — труднее всего. Но только ради этого стоит жить.