Профессиональное отношение к войне тех, кто шел на нее добровольно или вынужденно, за минувший век изменилось: от «честь имею» до выживания в бою без патриотических лозунгов. О том, как это происходило, можно узнать из личных писем солдат и офицеров. Коллектив историков, антропологов и социологов проанализировал корреспонденцию с нескольких войн XX столетия: англо-бурской (1899–1902), русско-японской (1904–1905), Первой (1914–1918) и Второй (1939–1945) мировых, афганской (1979–1989) и чеченских (1994–1995 и 1999–2000).
Эпистолярное наследие из частных коллекций, архивов, музейных фондов, Комитета солдатских матерей России вошло в недавно изданную антологию. В статье «Фронтовое письмо» о выводах исследования рассказывает одна из его авторов — профессор факультета социальных наук НИУ ВШЭ Елена Рождественская.
Исчезнувшая культура
Что движет человеком, отправляющимся воевать, как он понимает свой гражданский долг? Через письма с фронта прослеживается трансформация этих представлений и мотивации.
19 октября 1899 года врач Андрей Краузе писал в Российское общество Красного Креста:
«Узнав из газет, что общество Красного Креста намеревается послать врачебно-санитарный отряд в Южную Африку для оказания врачебной помощи трансваальцам в их войне против Англии, честь имею просить общество не найдет ли оно возможным принять меня в качестве врача в свою посылаемую миссию.
При этом присовокупляю, что я хорошо знаком с немецким и французским языками и в случае принятия меня в миссию согласен пожертвовать сто рублей в пользу оной…»
(Здесь и далее письма цитируются по антологии «XX век: Письма войны», 2016).
Или же подобная просьба от окончившего «полный курс медицинских наук» Д. Аваркушевича:
«…Смею предложить мою готовность принять участие в оказании помощи раненым в англо-трансваальской войне. Честь имею покорнейше просить, если находите это возможным, прикомандировать меня к одной из отправляемых колонн в качестве фельдшера, врачебного помощника и чего-нибудь подобного… Готов поехать на тех условиях, которые вам угодно будет найти уместными…»
Эти письма-обращения показательны, отмечает Елена Рождественская: «Формула “имею честь вызваться на службу” содержит характерное представление о чести как этическом признаке впоследствии исчезнувшей классовой культуры». В письмах дальнейших периодов слово «честь» не исчезает, но лишается «своего индивидуального смысла и отсылает в большей степени к чести коллективов».
От личного к публичному
Непостоянством в эпохах отличается и приватность фронтовой корреспонденции. От документов внутрисемейной коммуникации, какой мы видим, например, переписку с родными солдат русско-японской войны 1904–1905 годов, до превращения письма в «публичное пространство» под надзором военной цензуры в Великую Отечественную.
Цензура была введена в июле 1941 года. Все письма по армии и флоту вскрывались и просматривались, их содержание регламентировалось (устанавливался перечень табуированных тем, фактически — запрет писать о положении дел на фронте). Письма с недозволенным или подозрительным текстом конфисковывались, если «злонамеренного, враждебного характера» в них не усматривали, они отправлялись по адресу, но с вычеркнутыми или вырезанными фрагментами.
Под таким присмотром главным становился не рассказ о личном состоянии, а «взаимная мобилизация усилий для победы», поэтому письма, вольно или невольно, рассчитаны на многочисленную аудиторию.
13 ноября 1941 г., И.В. Панфилов — жене:
«Здравствуй, дорогая Мурочка!
Во-первых, спешу вместе с тобой разделить радость.
Мура, ты, вероятно, не раз слышала по радио и очень много пишут в газетах о героических делах бойцов, командиров и в целом за мою часть. То доверие, которое оказано мне — защита нашей родной столицы, — оно оправдывается. Ты, Мурочка, себе представить не можешь, какие у меня хорошие бойцы, командиры — это истинные патриоты, бьются как львы, в сердце каждого одно — не допускать врага к родной столице, беспощадно уничтожать гадов. Смерть фашизму!
Мура, сегодня приказом фронта сотни бойцов, командиров дивизии награждены орденами Союза. Два дня тому назад я награжден третьим орденом Красного Знамени. Это еще, Мура, только начало. Я думаю, скоро моя дивизия должна быть гвардейской, есть уже три Героя. Наш девиз — быть всем Героями. Мура, пока. Следи за газетами, ты увидишь дела большевиков…»
Политконтроль приучал описывать фронтовые события по определенным стандартам. Особенно это заметно в сообщениях о гибели военнослужащих — смерть на поле боя не только личное горе, но горе партии и Родины, потерявшей преданного им героя. «Такой текст мог быть впоследствии опубликован в газетной периодике, оказаться на стендах музеев, неоднократно цитироваться, упрочивая культуру послевоенной памяти о войне», — говорится в статье.
Включившись в соцсоревнование
В письмах с Великой Отечественной военный труд подразумевает качество исполнения воинского долга (эффективно, результативно, малой кровью).
10 ноября 1941 г., Валентина Панфилова — матери:
«…Была сегодня на передовой у отца, правда, он похудел, но чувствует себя бодро… Дивизия, которой командует отец, за время вступления в бой уничтожила уже три немецких дивизии и ни на шаг не отступила.
Немцы пленные о папкиной дивизии говорят, что «растянулась дивизия жиденько на большое расстояние и, несмотря на это, не найти нам никак уязвимого места, они сражаются как львы». Кроме того, имеется у нас новое, неизвестной конструкции для немца — оружие огнеметное, которое уничтожает на своем пути все живое и мертвое на протяжении кубического километра, против этого оружия все бессильно. Пленные немцы называют его адской машиной и всеми силами охотятся за ней, но охота до сих пор неудачная… В общем, на фронте дела неплохи, немец боится наступающего мороза, некоторые немцы не имеют даже шинелей…»
Война — та же работа, которая, как и мирный труд, измеряется достижениями и за них вознаграждается. Достижения на передовой — это количество уничтоженных врагов, вознаграждение — ордена, медали и соответствующие выплаты. А сам процесс видится по аналогии с привычной трудовой жизнью: как социалистическое соревнование, в котором участвуют все — и воины, и труженики тыла.
22 ноября 1942 г. Сержант Б. Анарбаев — членам сельскохозяйственной артели им. Карла Маркса Базар-Курганского района Джалал-Абадской области:
«Дорогие мои земляки!
Сообщаю Вам о своих успехах в борьбе с коричневой нечистью. Я уже истребил 75 немецко-фашистских солдат и офицеров. Советское правительство высоко оценило мои боевые дела. Мне вручен орден Красной Звезды. Велика честь быть орденоносцем, но велика и ответственность…
Выполняя приказ Родины, мы без пощады и устали бьем проклятого немца… Эту священную очистительную работу мы рассматриваем как помощь бойцам юга, защитникам Сталинграда и Кавказа. Включившись в социалистическое соревнование, наши красноармейцы и командиры с каждым днем улучшают свой боевой счет…
Прошу и Вас, дорогие мои земляки, не отстать в соревновании. По-фронтовому закончить все сельскохозяйственные работы, раньше установленного срока выполнить свои обязательства перед государством… Пусть еще больше крепнет боевое единство фронта и тыла — основа нашей победы над врагом…»
Новые смыслы
Спустя полвека после Великой Отечественной, российские солдаты и офицеры — на новых фронтах: афганском (1979–1989) и чеченском (1994–1995 и 1999–2000). Характер войн уже не тот, но остался ли прежним характер профессиональной деятельности?
Повседневность работы изменилась незначительно, однако «из писем уходит символическое значение войны как события национального масштаба. Нет и тени сакральности Родины и ее рубежей», комментирует Елена Рождественская почту из 1970–1990-х.
Мотивацию защиты Родины сменяет месть за убитого друга. Новым смыслом военных действий через письма проходит солидарность — «маскулинное братство», объединяющее фронтовиков.
Март 1988 г., Салим Гатаулин — Геннадию Скворцову:
«Здорово, Гена.
Наверное, мое письмо тебя удивит, но не написать я тебе не мог, зная, что был лучшим другом Валерки. Как мне не тяжело писать эти строки, но, однако, все уже случилось, и ничего назад не воротишь, и Валерки больше с нами нет. Так обидно, что он погиб ни за что… И главное прямо перед заменой в Союз…
Около трех часов они вели тяжелый бой и их там долбили со всех сторон. Еле-еле разрешили поддержку с воздуха и огонь артиллерии, т.к. в это время командование пыталось мирным путем договориться с духами… Группу вытащили, пришли вертолеты, чтобы забрать раненных и убитых. У Валерки чуть-чуть пуля задела голову, он хотел остаться, но медик настоял, чтобы его отправили в стационар.. Я проводил Валерку до самого вертолета, посадил его туда, и машина взлетела.
Я повернулся и пошел на КП. Как вдруг что-то грохнуло за спиной. Я повернулся: вертушка, пролетев метров 500, рухнула на землю. Мы побежали. Валерка был еще живой, но там было страшно смотреть. В сознание он так и не пришел. Вот так, глупо и очень глупо все и произошло. Извини, писать трудно. На душе тошно от такой войны, но думаю, что отомстить еще успею…»
На такой «работе» главное выжить, и выжившие станут сильнее. Поэтому братство не только объединяет, но и противопоставляет.
Из письма Никонова Андрея Владимировича, 25 декабря 1995 года:
«… Не верьте тому, кто скажет вам, что война в Чечне закончилась… Недавно ранили двоих наших бойцов и одного убили. А случилось это днем. Когда 4 чеченские снайпера засели на деревьях и их никто не видел. И даже не слышали, когда они отстреливали наших как собак. А только видели, как наши парни падали истекая кровью.
Это конечно не описать словами, это надо видеть. Здесь гибнут хорошие парни, которых так не хватает на гражданке. Которые в свои 19 лет видели смерть, ощущали страх, видели море крови, которые в 19 лет испытали все в своей жизни. И все, что они видели, им будет сниться после армии очень долго. И тот, кто выживет в этой войне — крепкие и очень сильные парни. И не дай бог, кто-нибудь меня упрекнет Чечней на гражданке. Я разорву его, в прямом смысле этого слова…»
Сошедшие с трибуны
В военных кампаниях конца XX века идеология не исчезла (она жила в формулировках интернационального долга и помощи братским странам), но тиски пропаганды ослаблены, и о войне говорят по-разному.
В письмах из Чечни выделяются «несколько стилей ведения коммуникации»:
- отсутствие рассказа о самой войне : письмо как связующая нить с близкими людьми и прежней реальностью, вспоминать о войне в нем не хочется или не получается;
- война как опыт службы — описание уставных и неуставных отношений, фронтового быта, трудностей и боевых задач;
- война как опыт карьеры или служебных достижений — акценты на проявлении отваги, наградах и планах карьерного роста;
- война как фронтовые эпизоды и случаи из повседневности — рассказы о нахождении в плену, ранениях, убийствах товарищей, противников, мирного населения;
- рефлексивный нарратив о военном деле : война как жизненный опыт, способ понять себя и других.
В целом в письмах из поздней советской и ранней постсоветской истории ратный труд – это чаще всего служба, требующая готовности ее исполнить. Общий дискурс о боевой работе меняется.
«В эпистолярных посланиях уже не встретишь экзальтации с призывами к победе любой ценой и наполненных гордостью похвал храбрости и стойкости, — заключает Елена Рождественская. — И если на фронтах Великой Отечественной пространство письма ощущалось не только мостиком в круг родных, но и трибуной с провозглашением лозунгов и посыланием проклятий обобщенному врагу, то “афганцы” и “чеченцы” с этих трибун сошли. В их письмах война предстает в неприкрытом виде — как решение задач на уничтожение, а субъективно — на выживание».