Никодим

Никодим

Никодим — муж знающий, учитель, мудрец. Фарисей в хорошем смысле слова, он привержен духу Закона, а не одной его букве; ведь это он позже воспротивится противозаконному аресту Иисуса: “судит ли закон наш человека, если прежде не выслушают его и не узнают, что он делает?” (Ин 7:51). И этот знающий человек — также человек, задающий себе вопросы. Услышанное им об Иисусе заронило в его душу предчувствие, что “Бог с Ним”. Молодой Учитель-галилеянин очаровал Никодима, потому что в Нем не было и следа неприступности учителя, рабби — объекта почитания в Израиле. Какими бы неприступными мы ни были, мы не избежим, рано или поздно, встречи с Евангелием, а через него со словом, с тишиной, с присутствием, выводящим к другой, нездешней, надмирной действительности: “Ты учитель, пришедший от Бога” (Ин 3:2). Один мусульманский мистик сказал: “Тот, чью болезнь зовут Иисус, не исцелится вовек”.

И Никодим идет к Иисусу. Ночью. Ниже святой евангелист Иоанн отмечает особо: “Никодим, — приходивший прежде к Иисусу ночью…” (Ин 19:39). Это мера предосторожности: то же  Евангелие замечает, что книжники, которых привлекал Иисус, “не исповедывали, чтобы не быть отлученными от синагоги” (Ин 12:42). Так и мы не осмеливаемся открыто встать на Его сторону: наши сомнения — это лучший из цензоров, и он — внутри нас самих. Мы кажемся себе ничтожными среди великих глашатаев смерти — смерти Бога и смерти человека, среди великих жрецов наркотиков, эротизма и техники удовольствий. Наше место — ночь, ночь истории и ночь Церкви. Наше имя — Никодим.

Как и он, мы идем на встречу с Иисусом в ночи, чтобы задать Ему вопрос: где спасение? Или, говоря библейским языком: как войти в Царство, в животворящий свет Бога Живого?

Однако, задавая вопрос, Никодим боится ответа. Он заранее кладет Господу пределы, держит Иисуса “под контролем”. Он, можно сказать, делает из Него книжника, подобного всем книжникам, такого же, как и сам Никодим. Так поступают, к примеру, многие экзегеты; живя книгами, а не великим чудом — существованием, они и Евангелие заведомо отсекают от всяких чудес.  То же делает и множество богословов,  хотящих Иисуса, увязанного и согласованного с Гегелем, Марксом или Ницше. Мы делаем то же более просто, как бы говоря Иисусу: “Говори со мной, но не убивай меня сказанным”.

Одной молниеносной фразой Иисус сметает все пределы и дает ответ на настоящий вопрос, так нами и не сформулированный: “Истинно, истинно говорю тебе, если кто не родится свыше, не может увидеть Царства Божия” (Ин 3:3). Слово “Царство”, столь частое в трех синоптических Евангелиях, у Иоанна встречается только в этом месте. “Царство Божие” и, чуть ниже, “Царство Небесное”. Дань уважения Иоанна к предшественникам? Возможно. Более вероятно — очень точная даже к мелочам память Евангелиста: Иисус мог говорить с еврейским учителем только о Царстве, воплощении всех чаяний иудеев. Многие из нас унаследовали эти чаяния, правда, в обмирщенном виде. Многие из нас ожидают пришествия Царства человеческого. Но одним коротким словом Иисус развеивает упования истории, идет ли речь о восстановлении Царства Израильского или о пришествии Царства человеческого. Это слово — “свыше” или “от вышних”. Есть “вышнее” у истории или у мира, вышнее не космическое, не пространственное, но духовное, о котором святой апостол Иоанн будет говорить уже не как о Царстве, а как о Свете и Жизни, о “свете жизни”. То, что неопределимо в пространстве, в этом неконечном Свете наполняется реальностью. Мы сами помещены в Любовь. Тюрьма пространства-времени может сломиться под излиянием свыше: сломиться мгновенно внутри, где присутствует вечное; сломиться окончательно в истории самим присутствием в ней Иисуса. Является нечто дотоле невиданное: говорящий с нами пришел из иного света. Разрыв пространства-времени вызван абсолютно непостижимым — рождением. Любое рождение человека есть нечто абсолютно непостижимое: каждый раз над обыденностью материи восходит единственный, вовеки неповторимый лик, подобный явлению вечного. Но он будет изглажен смертью. А Лик Иисуса уже тогда, перед Никодимом, кажется вне смерти. От Него исходит свет Воскресения: войти в этот свет значит родиться вновь, родиться свыше — одновременно родиться снова и родиться в вышних.

Но чтобы вновь родиться, надо умереть. Нужно пройти эту точку, не имеющую измерений, где все меняет ход, точку пересечения у креста, где вертикаль “свыше” прорывает и преображает горизонталь пространства-времени.

Мы знаем, что Иисус скажет нам слово о смерти, что Он разобьет наше нарциссово зеркало, что Он бросит нас обнаженными прочь от обыденных забот и страданий, в пустыню. И мы укрываемся наивностью и иронией: “Как может человек родиться, будучи стар? неужели может он в другой раз войти в утробу матери своей и родиться?” (Ин 3:4). Древний опыт — против нового, непостижимого — рождения свыше. Всем хорошо известно: нельзя вернуться в лоно матери и родиться вновь. Мудрость Израиля, простого библейского откровения о единственности и мимолетности существования личности и о народе в единонаправленной истории — против тоски древних религий по обновлению в соответствии с циклами времени. В погребальной тризне человек обращался в лоно матери-земли, к своему истоку, — в надежде на новую жизнь. В древнекитайских упражнениях по продлению жизни нужно часто принимать позу зародыша, задерживая, сколько возможно, дыхание. И сегодня запрет на кровосмешение ставит нас перед жесткой реальностью отделенности и смерти. Мы желали бы вернуться в лоно матери не чтобы родиться вновь, а чтобы забыться.

Вот мудрость Никодима: мать навеки потеряна, и нужно умереть.

А Иисус повторяет с полной определенностью: нужно умереть, чтобы вновь родиться “от воды и Духа” (Ин 3:5). Для полного участия в жизни и в Свете; для того, чтобы не только увидеть Царство, но и войти в него.

Вода в Библии, как и в универсальной символике, означает изначальное вещество, клетку, где Слово — “да будет свет” (Быт 1:3) — вызвало световые колебания, из которых постепенно развертывается все творение.

Дух — это Дух Животворящий; здесь нет и тени спиритуализма. Дух Святой участвует в творении, закрывая подобно матери (в семитских языках руах ‘дух’ — слово женского рода) “воды изначальные”. Образ Божий — призвание человека — плод излияния Святого Духа.

Грех — разделение и поражение — сделал непроницаемыми для Духа вселенную и сердце человека. Вода стала двойственной, это символ жизни, смешанной со смертью: она плодотворит и очищает, и она же душит и топит; она — лоно зачина­ющее, и она же — могила: потоп, страсти Ионы. Дух может вести лишь немногих людей — к примеру, пророков, — но как бы извне и ненадолго. Отсюда и ожидание времени Мессии, когда Дух снизойдет на весь народ и обновит сердца. Ожидание невозможного: никто не может увидеть Бога и не умереть.

И вот непроницаемость мира сего прорвана вестью с небес: Слово стало плотью. В Нем вода и Дух соединяются вновь. Оно погружается в воды Иордана, и Голубь спускается к водам. Его Воскресение довершает обращение воды смерти в воду живую. Его Тело — Тело, проникнутое Духом, Тело духовное, sоma pneumatikТn, новое бытие материи, явленное также в жизни святых: неземное свечение, преображение, невесомость. В Пятидесятнице Дух во всей силе исходит в это одухотворенное Тело, ставшее мистическим Телом-Церковью. Пятидесятница не прерывалась: Дух не прекращает, уже внутри Церкви, снисходить на материю мира, чтобы преобразить ее в водах крещения, снисходить в смерть мира, чтобы явить Воскресение.

Отныне Дух может обновлять нас, не сжигая, ведь теперь Он исходит через творение, через его материнскую нежность, как через улыбку Иисуса. Огонь приходит к нам в свежести воды.

“Рожденное от плоти есть плоть, а рожденное от Духа есть дух” (Ин 3:6). Не будем здесь, подобно эллинскому дуализму, противопоставлять плоть духу, чувственное — умственному, материальное — нематериальному. Христианство — вовсе не “народный платонизм”, под каковой личиной его отверг Ницше. Временами в Ветхом Завете и почти всегда у апп. Иоанна и Павла плоть означает тварь, которая своим отречением от Бога, отделением от Бога, незнанием Бога ввергает себя в небытие, из которого она была вырвана Творцом, сообщает этому небытию некое странное существование, а себя погружает во власть смерти. Рожденное от плоти рождено, чтобы умереть. Дух есть Свет и Жизнь, это истинное Царство Божие, куда человек должен войти во всей своей целостности не чтобы стать бесплотным и нематериальным, а чтобы иметь жизнь во всей ее полноте.

“Дух дышит, где хочет, и голос его слышишь, а не знаешь, откуда приходит и куда уходит: так бывает со всяким, рожденным от Духа” (Ин 3:8).

И на иврите, и на греческом, и на латыни одно и то же слово обозначает ветер, дыхание и Дух. Для древних и для нас, слушающих сердцем, ветер выражает свободу и тайну Духа. Дух неуловим, Он не имеет ни имени, ни лика; Он влечет к проникновению в самые потаенные глубины человеческого естества и в тайну Самого Бога, ведь “Бог есть дух” (Ин 4:24), — говорит Иисус женщине-самарянке. Но здесь сказанное о ветре относится не к самому Духу Божиему, а к человеку, рожденному от Духа. Он освобожден от рабства смерти, он больше не плоть, уже подернутая тлением, о которой слишком хорошо известно, откуда она взялась и куда уйдет. Человек, рожденный от Духа и проникнутый Духом душой и телом, более не имеет ни начала, ни конца, или, точнее, имеет начало и завершение в лоне Отца, в лоне Живого, не подверженного времени.

Мы распознаем этот наполняющий нас ветер в некоем отзвуке, его присутствие подобно музыке. Ветер будит музыку вещей, заставляет петь леса и моря… А иногда эта музыка звучит тишиной: пророк Илия, взбирающийся на Хорив для встречи с Богом, узнает Бога не в грохоте грозы и бури, а в едва слышном веяньи ветра. Так и человек, рожденный от Духа, оказывается иногда посреди шума и ярости мира. Слово христианства не оборвется в мире, пока Тишина почивает на нем, как Дух почивает на Христе.

На эти нелегкие слова тишины Никодим отвечает уже не горечью своего опыта, но вопросом “как?”. “Как это может быть?” (Ин 3:9). Иисус может лишь обозначить то, что Он скажет ясно уже позднее. Он не только Учитель истины, расставляющий вехи на пути жизни, но Он Сам есть Путь, Истина и Жизнь.

“Истинно, истинно говорю тебе: мы говорим о том, что знаем, и свидетельствуем о том, что видели” (Ин 3:11). Некоторые из Отцов поняли это “Мы” как свидетельство о Троице; и безусловно, что то, что Иисус подает нам в Духе, есть сама жизнь Живого, которая не есть одиночество, но вся полнота любви и источник всякой любви. В этом “Мы”, несомненно, видна неразрывность свидетельства Христа об Отце и Иоанна о Христе. Сам апостол в Первом послании провозглашает, что все христианство держится только на свидетельстве о том, “что мы слышали, что видели своими очами, что рассматривали и что осязали руки наши, о Слове жизни, — ибо жизнь явилась, и мы видели и свидетельствуем, и возвещаем вам сию вечную жизнь, которая была у Отца и явилась нам” (1 Ин 1:1–2), и которая сегодня является нам, живущим.

Перевод с французского Ф. Иогансона