Николай Шипилов жил в Москве с мамой, отчимом и младшей сводной сестрой. Когда в их семье случилось несчастье, отчим не только не понес наказание, но и стал опекуном обоих несовершеннолетних детей. Родной отец Николая, сибирский бард Николай Александрович Шипилов умер незадолго до этого, в 2006 году. Перед смертью он искал своего сына, но безуспешно. Младший и старший Шипиловы так и не встретились. Все, что осталось у Коли, – его детская фотография с родным отцом. Дальше были мутные истории с переоформлением квартир, которые принадлежали матери Николая, в результате чего молодой человек оказался в психоневрологическом интернате, лишенным дееспособности и недвижимости – она отошла отчиму и сестре.
В день рождения приехала перевозка и увезла меня в больницу
Я родился и вырос в Москве. Когда я учился в 10-м классе, отчим убил мою мать. До этого я много занимался спортом – футбол, хоккей, плавание, шахматы, ездил изучать английский на Мальту. Мама занималась моим развитием. После ее смерти толкать вперед меня стало некому, я почти перестал учиться. Потом взялся за ум, закончил колледж, поступил на политологический факультет МГУ, проучился там два курса, работал при факультете.
А однажды вечером, когда мы с друзьями праздновали у меня дома день рождения, приехала перевозка и увезла меня в психиатрическую больницу – соседи вызвали.
Я не знаю, почему меня лишили дееспособности. Мне даже медсестра говорила: считать деньги умеешь, знаешь, сколько стоит хлеб – не должны лишить. И мужчина со мной лежал, у него была бредовая симптоматика в явной форме, но его не лишили, а меня… В принципе, для этого и лишали, наверное, чтобы отправить в интернат.
Отчим сознался в убийстве, его направили на судмедэкспертизу в психиатрическую больницу. Там он был освобожден от ответственности, якобы совершил убийство в состоянии аффекта. Отчим выстрелил в маму три раза. Несколько дней провозил труп в багажнике. Психиатр, заведующая этим отделением, стала впоследствии его сожительницей. Из дома пропали мамины вещи и драгоценности. Конечно, я бы хотел справедливости, чтобы отчим ответил за то, что забрал мамину жизнь. Но пока надежда только на Бога.
Не все, конечно, но многие, даже друзья детства, тогда отвернулись от меня. Зато появилось много новых друзей, которые сочувствуют, участвуют в жизни. Любовь Канаева, Ольга Синяева, Мария Сиснева, Юрий Ершов, Вера Шенгелия, Александр Гезалов – без них ничего бы не получилось.
Я нашел родственников. Почти все они живут за границей, самые близкие, по маме, на Украине. Мой двоюродный брат живет в Киеве. Мы постоянно созваниваемся, он помогает мне, в том числе и деньгами.
Я всегда думал, что ни за что не стоит разочаровываться в людях, надо продолжать верить, быть искренним, уметь видеть хорошее.
Я понимаю тех людей, которые отвернулись. Может, Бог их отсеял от меня… Да я и не знаю, как бы сам поступил на их месте. Не пройдя такой путь, какой мы здесь проходим, невозможно понять, что это такое.
Фото: Степан Рудик / stepanrudik.com
Подъем в 6:30, днем больше не можешь сесть на постель
22-й интернат, лосиноостровский, – я там пробыл меньше месяца – не знаю, с чем его сравнить… Это ад. Я попал туда перед 8 марта. Провел там около двух недель и понял, что дальше так нельзя. Мне повезло, что директор приехал поздравить руководство с праздником. Я попросил его, чтобы меня перевели в 3-й интернат, он сказал писать заявление. В итоге меня перевели в 12-й. Если бы я его не встретил, даже не знаю, чем бы это все закончилось…
Там даже ручку с бумагой тебе никто не даст просто так. Закрытый коридор, метров 30-40 в длину, метра два-полтора в ширину. Слева и справа комнаты. Подъем в 6:30, в течение дня ты больше не можешь сесть на постель. Всех выгоняют в коридор, и в этом узком коридоре человек 60 находятся целый день. Работает телевизор. Два раза водят курить. Дают по две сигареты, всего четыре на день. Ни чая, ни кофе нельзя, даже телефоны не разрешают иметь.
Закалывают уколами, закармливают таблетками. Таблетки выдают по алфавитному порядку, а у меня фамилия на Ш. Помню, как каждый день стоял в этой очереди и ждал. Санитары иногда избивают пациентов. За то, что я написал заявление, меня стали закалывать нейролептиками: аминазин, галоперидол, клопиксол. Клопиксол – это нейролептик пролонгированного действия, то есть один укол действует около 30 дней.
Если к этому лекарству не дают таблетку-корректор, она называется циклодол, то тебя начинает сводить. Как бы вам объяснить, что это такое. Голова поднимается кверху, руки-ноги выворачиваются, не можешь ходить. Некоторые люди, когда им не давали циклодол, в приступах сжимали челюсть так, что у них выпадали зубы. Так вот, мне назначили клопиксол и не давали корректоры. Приходилось три раза в день выпрашивать таблетки циклодола.
Здесь, в 3-м интернате, более-менее сносно, вольный порядок. Можно в любое время выйти на улицу, пообщаться с ребятами, поиграть в шахматы и нарды, посмотреть телевизор. У нас в палате и мультиварка, и чайник, и два телевизора, и центр.
Здесь я могу взять пропуск у главного врача, сходить в поселочный магазин, в монастырский храм. Друзья поддерживают меня, переводят деньги. Могу купить себе то, что нужно, например, средства личной гигиены. В будущем, когда решение о моем новом правовом статусе вступит в силу, думаю, можно будет съездить и в Дмитров, и в Москву одному.
Николай Шипилов. Фото: Facebook
30 лет в страшном режиме за драку с таксистом
Что из себя представляет психоневрологический интернат – расскажу на примере 3-го ПНИ. Два этажа полузакрыты, это ребята с тяжелыми диагнозами. Три наших верхних этажа – пятый, шестой, седьмой – ребята с более легкими диагнозами. Некоторые пытаются выбраться отсюда, некоторые сбегают. Бывает, у людей случаются обострения, тогда их отвозят в больницы или спускают на пятый этаж в палату интенсивного наблюдения. Есть полностью адекватные, без каких-либо болезней, но таких очень мало.
Есть люди с принудлечения. Это психиатрическая больница тюремного типа. Получается так, что сроки там резиновые. Если человеку некуда идти из этой больницы, его могут оттуда вообще пожизненно не выписывать. Единственный шанс спастись – попасть в такой психоневрологический интернат.
Система принудительного лечения как карательная мера – это очень страшно. Я слышал разное, например, когда человек побил таксиста и за это проводит в больнице под Чеховом уже 30 лет. Вы можете себе представить? 30 лет жить по режиму, по страшному режиму, потому что ты подрался с таксистом.
Другой мой знакомый, с которым я лежал в Сербского, рассказывал, как в «Кошкином доме», это психиатрическое отделение при Бутырской тюрьме, ему кололи 12 кубов галоперидола за то, что он просто что-то спросил. Это очень страшно. А потом в таком состоянии сажали в «стакан» – это полукамера, настолько тесная, что ты не можешь даже присесть.
Много ребят, как говорится, от детдома до дурдома. Они в своей жизни не видели ничего, кроме вот этих застенков. Плывут по течению и ничего не стремятся изменить. В принципе, их можно понять. Если человек с рождения находится в системе, естественно он не видит административного ресурса, не знает своих прав, не борется за них. После того как человек проводит долгое время в учреждении, будь то ПНИ, детдом или принудлечение, ему очень тяжело адаптироваться на воле, начать с чистого листа.
Вспоминаю 22-й ПНИ и действительно не понимаю, почему люди, даже если случилось так, что они заболели, должны жить как в тюрьме, в аду. Видимо, когда человек чувствует власть над другими, он переходит границы и начинает звереть по отношению к тем, о ком, наоборот, должен заботиться.
Санитары кричат, могут ударить. Та же медсестра на улице, в магазине, дома будет обычным человеком, а с нами, с получателями социальных услуг, ведет себя по-скотски, по-свински. Я не знаю, как объяснить, почему так.
Биться за то, что принадлежит тебе
Я одним из первых в 3-м интернате стал бороться за восстановление дееспособности, при том что ему порядка 50 лет. Мне пришлось это делать в обход начальства. Сам составил заявление и отправил по почте в суд. Но с первого раза мне не удалось восстановить ни ограниченную, ни полную дееспособность – отказали. И только во второй раз, год спустя, у меня получилось.
Пока я для себя до конца не понял, что значит ограниченная дееспособность. Этот правовой статус для людей с ментальными отклонениями действует недавно. Но в общем это значит, что я могу голосовать, по решению попечителя могу тратить свои деньги, пенсию и иные доходы, могу жениться.
Я живу в психоневрологическом интернате №3 под Дмитровом и буду жить, пока не решу вопрос с квартирой. Я стоял в очереди на жилье с 2001 года, но меня в том году почему-то с нее сняли. Сейчас сделал запрос в жилищный департамент, чтобы попытаться встать на то же место, не потеряв время, плюс добавить свой льготный диагноз по психиатрии. На общественных началах работаю в интернате – за компьютером. Помогаю главному врачу и старшей медицинской сестре, выполняю всякие мелкие поручения.
Я был в двух ПНИ в Москве и здесь, под Дмитровом. А до ПНИ почти два с половиной года меня держали в психиатрических больницах. Перевозили из одной в другую и вообще не выпускали на волю. Это можно даже трактовать как намеренное удержание.
Все зависит от команды руководства, от директора и главного врача. Где-то условия как в концлагере. Некоторые интернаты ничем не отличаются от мест принудительного лечения. А в некоторых более демократичное отношение к получателям социальных услуг. В интернате, в котором я живу сейчас, есть много дееспособных ребят и есть много работающих. Есть даже санитары, которые живут здесь, работают и получают за это зарплату. Но этот, 3-й ПНИ, – один из самых демократичных.
Все эти годы руки не опускались. Меня мать воспитывала так, что нужно постоянно двигаться вперед и биться за то, что принадлежит тебе. Я знал, что когда-то это произойдет, что у меня должно получиться, поэтому постоянно искал возможности.
Я считаю, то, чего я добился, ограниченная дееспособность, – это уже большой шаг вперед. В последней моей стационарной экспертизе, которая проходила в институте Сербского, в заключении 16 страниц. Из них 14 – это выписки из историй болезней из психиатрических больниц. 80% из того, что в этих выписках, я никогда не говорил и даже не думал. Это чистая фантазия врачей-психиатров.
Не знаю, почему они так делают… Надо рассматривать каждый случай отдельно. В моей ситуации, видимо, это случилось с подачи моих недоброжелателей.
Фото: Ольга Алленова / Коммерсантъ
Суды и экспертизы
У человека, который хочет восстановить дееспособность, два варианта: он может сам написать заявление, приложить две копии документа о лишении дееспособности, ксерокопию паспорта и адресовать это в суд. А может обратиться к руководству интерната или главврачу. Они проводят внутреннюю комиссию, если человек проходит ее успешно, сами подают заявление в суд, пишут рекомендацию, что у пациента кардинально изменилось состояние здоровья, после этого начинается судебная тяжба.
Я боролся, можно сказать, с первого дня в ПНИ, но сильный толчок был после статьи Веры Шенгелии. Я тогда находился в 12-м интернате. Персонал стал относиться по-другому, директор сообщила, что мне собираются восстанавливать дееспособность. Это тоже сыграло большую роль, потому что когда сам подаешь на восстановление дееспособности, это рассматривается по-другому, чем когда за тебя подает ПНИ. У меня были хорошие рекомендации.
Это было совсем не просто. Сначала суд назначает амбулаторную экспертизу. В моем случае амбулаторной экспертизы два раза не хватало. Говорилось, что в амбулаторных условиях не представляется возможным дать ответ на запрос судьи о моем состоянии, нужно назначать стационарную экспертизу. То есть ты должен лечь в больницу и в течение месяца за тобой будут наблюдать, описывать твои действия, движения. Все время, пока ты лежишь, с тобой работают психологи и психиатры, проходишь кучу обследований, МРТ, анализы. Это мучительное ожидание до, во время и после экспертизы.
Много молился, читал акафисты, и Бог не отвернулся
В детстве на столе, где я делал уроки, стояли иконки – Иисуса Христа, Николая Чудотворца. Стояли и стояли, я не задумывался о смысле. А потом, когда у меня убили мать, я понял, что живу не той жизнью. Я даже не знал, был ли я крещен или нет. В 19 лет сам пошел и покрестился. Потом через какое-то время я нашел дядю на Украине, и оказалось, он помнил, что в детстве меня не крестили.
Все эти годы только вера и спасала. Молился я, много молился, читал акафисты, и Бог не отвернулся. У меня была сильная душевная травма из-за того, что убили мать, я часто плакал, и через молитвы, через эти слезы на душе мне стало легче.
У нас рядом с интернатом Николо-Пешношский монастырь. Из тех, кто живет в ПНИ, в монастырскую церковь ходят не многие, но у многих в палатах иконы, крестики. На первом этаже у нас есть молельная комната, к нам часто приходят священники. Когда не получается сходить в монастырь, я всегда стараюсь спуститься в молельную, исповедоваться, причаститься.
Фото: Ольга Алленова / Коммерсантъ
Самое страшное в эти два с половиной года, когда я находился то в одной, то в другой психиатрической больнице, и дальше в ПНИ – это неопределенность. Когда ты не знаешь, что тебя ждет, и не можешь никак повлиять на ситуацию. Я спрашивал заведующую, когда меня выпустят, мне все время называли разные даты, время шло, сроки истекали, а ничего не менялось. Неопределенность, незнание, невозможность выбирать – вот что страшно.
А из хорошего за все эти годы – когда общаешься с ребятами, которые находятся в такой же ситуации, как ты, когда вы на одной волне. Это поддерживает и придает положительных эмоций.
Хотелось бы жить достойно. Вернуть полную дееспособность. Иметь большую семью, детей. Еще мне хотелось бы, чтобы меньше было таких страдальцев, как мы. На принудительном лечении, в страшных ПНИ. Хотелось бы, чтобы наше правительство больше думало о простых людях, как мы здесь, в ПНИ, как пенсионеры, как сироты.