Однажды в такси я услышала запись песен 90-х. Там был полный набор: и «Два кусочека колбаски», и «Американ бой», и прочие радости. Эти «шлягеры» когда-то изливались на голову совсем недавно советских, а вот сейчас уже постсоветских граждан, причем зачастую против их воли: на улицах из кооперативных киосков, на рынках, в переходах, на вокзалах. В «нулевые» слушать их было неприятно не только из-за минусовой «художественной ценности»: все эти песни тесно сплелись с тем совсем недавним прошлым. Надо сказать, весьма мрачноватым. Но особого значения этому случаю я как-то не придала. Ну, у водителя такси просто такой вот странный вкус. Некоторые, например, триллеры любят смотреть.
Только оказалось, что дело не в единичных вкусовых пристрастиях. «Хиты» 90-х стали звучать на разных радиостанциях с завидной периодичностью. А с телеэкранов серьезные дяди в деловых костюмах или в неформальных джинсах все чаще стали вести разговоры о свободе, которой, оказывается, мы дышали в 90-е годы.
Москва, август 1991
90- е в моей памяти отпечатались, словно снятые на дешевую мутноватую видеопленку. Помните первые постперестроечные фильмы, полные безысходности (главного положительного героя если и не убивали в конце, то было понятно — скоро убьют), эротических сцен (то есть их так позиционировали, а на самом деле — неуклюжих и стыдных)?
В 90-е я заканчивала школу, поступала в институт, училась. У меня был восторг юности, чуть ли не ежедневные открытия, которые в основном состояли из вновь прочитанных книг и музыки. Светлые влюбленности, дружба, поиски смысла жизни. То есть особый мир, который словно укутывает некой защитной оболочкой человека, только вступающего во взрослую жизнь. И при этом сегодня у меня ни на мгновение не возникает ностальгии по 90-м. Что же тогда испытывали взрослые люди, у которых вместо защитной силы юности было много «болевых точек», главная из которых — ответственность за своих близких?
Если писать картину о 90-х, то фон придется делать грязновато-серо-черным. Грязь и мусор были повсюду: на улицах, в подъездах, в транспорте. Грязь словно появилась, возникла сама по себе, и заполнила все пространство вокруг. А также пыталась проникнуть в души людей — теми самыми фильмами, песнями. Грязь лилась с аляповатых афиш кинотеатров и появляющихся ночных клубов, из дешевых фотографий сомнительного содержания, которые стали продаваться в киосках Союзпечати, из телепередач, старавшихся перещеголять друг друга в умении ярче подать «чернуху». С экрана могли показать суп, который сварил некий людоед из своего приятеля, в деталях рассказать об убийстве… Тогда главное было поразить, удивить. И чем страшнее, тем лучше. В газетах, еще недавно уважаемых, стали появляться бредовые статьи, в которых все наше прошлое выглядело одним большим негативом, который длится не только десятилетия, но и века. Один из самых безобидных примеров — статья «А был ли Блок?»…
Еще в 90-е стреляли. Стреляли много и громко. Настолько, что вдруг слышимые издалека выстрелы пугали, но не воспринимались чем-то из ряда вон выходящим. Помню, как несколько раз возвращаясь поздно вечером, я слышала выстрелы в соседнем доме — обычной пятиэтажке. А потом, спустя много лет на одном из федеральных каналов рассказали, называя точный адрес, какая там была бойня, сколько десятков людей — убиты…
Недавно на одной популярной московской радиостанции жителей страны зазывали в Казань на дискотеку 90-х. «Вход в спортивных костюмах… приветствуется!», — радостно восклицали ведущие. В 90-е в Казани на дискотеку в спортивных костюмах ходили гопники. Страшная безликая масса людей в одинаковой одежде и с одинаковым пустым выражением лица. Младшая ступень криминального мира, чутко руководимая криминальными авторитетами. О них снимали документальные фильмы, программы, пугая и без того напуганную страну. И было, чем пугать. В Казани, в 90-е годы юноша с длинными волосами, если он вдруг решил пройтись один, очень рисковал: его, в лучшем случае, могли сильно избить. Избить (опять же — это если повезет вырваться) могли любого юношу из другого района, если он вдруг оказался на «чужой» территории. Девушкам тоже было чего бояться. Когда я видела группу праздно стоящих гопников, всегда внутренне сжималась, опускала глаза и стремилась проскочить. Как-то от группы отделились два человека и направились с мою сторону. Я ссутулилась, пытаясь стать незаметной, затаила дыхание. Выдохнула только, когда услышала, как один сказал другому: «Да она наша!» В смысле — что живу на подконтрольной им улице. И они вновь вернулись к своим. Что было, если бы я оказалась не «их» даже представлять не хочется. Периодически гопники разных районов устраивали между собой страшные кровавые разборки. Прямо на городских улицах.
Да, еще в 90-е вдруг возник национальный вопрос. Раньше его как-то не было. Национальности были, а вопроса — не было. Было просто интересно и здорово: вот ведь, есть татары, русские, чуваши. Хотя, по большому счету, никто специально внимание на этом не акцентировал.
А потом во многих вдруг проснулась национальная, нет, не гордость — ненависть… Это стало проникать даже в школу: в 1991 году учительница немецкого языка на уроке вдруг резко сказала, обращаясь к классу, где сидели русские, татары, украинцы, а больше — дети от смешанных браков: «Вот, вы опошлили такое прекрасное татарское слово «сарай!». Таким тоном, словно это мы, ученики 10 А на днях обозвали хоз.строение дворцом по-тюркски .
Было ощущение, что словно кто-то открыл потайную дверцу и этот самый вопрос вылился, стал набирать силу, и только чудом республика в нем не захлебнулась, а выплыла, выдохнула.
А тогда были митинги, призывы. Много чего было. Я не хочу это вспоминать. Повторяю, у меня нет ностальгии.
Так почему сегодня возникают такие благостные разговоры о 90-х? О какой свободе вспоминают дяди из телевизора? Лично я — не хочу той свободы. Я ее боюсь. Тем более сейчас, когда у меня есть дети.
И напоследок — еще одна «зарисовка из прошлого», без комментариев, без выводов. Просто тот случай лично для меня воспринимается своеобразным символом 90-х. В декабре 1990 года мы с классом ездили по стране: города РСФСР, Белоруссии, Прибалтики. (Мы тогда не знали, что совсем-совсем скоро страны не будет). Предпоследняя точка путешествия — Москва, уехать из которой мы не могли почти двое суток: бастовали железнодорожники. Сидячих мест в Зале ожидания не было. Пытались дремать стоя, как лошади. И вдруг в мерный людской гул ворвался надрывный женский голос. Я не сразу поняла, что она говорит по телефону: «Да, привезут! В гробу! В цинковом гробу! Когда — обещали сообщить». Навязчивый электрический свет, бесчисленное скопление людей, спавших в том числе на полу, грязь, ужасный запах еще больше усиливали ощущение ужаса, которое на меня тогда навалилось.