Библеист и писатель Андрей Десницкий размышляет о том, какие трудные черты современной церковной жизни можно назвать новым сергианством и в чем их духовные причины.
Андрей Десницкий
Когда я впервые попал за границу в 1992-м году, я встретил православных из РПЦЗ. Они были практически такими же, как и православные в России (более того, они из нее совсем недавно уехали), но с одним существенным отличием: «в ту церковь ни ногой». И меня они тут же стали просвещать: мол, «красная церковь» безблагодатна…
Почему, недоумевал я? Из-за декларации митрополита Сергия 1927 года, отвечали мне. Об этой декларации я к тому моменту уже знал, она казалась мне достаточно спорной (по меньшей мере), но логики этой я понять не мог.
Более полувека назад один из иерархов моей церкви пошел на сомнительный компромисс с властями. Но от меня-то никто не требовал подписаться под этой декларацией.
И что же, теперь Святой Дух навсегда оставил тех, кто не прервал общения с этим иерархом?
Но тогда Он наверняка оставил тысячу или более лет назад и византийских, и римских епископов, которые тоже не всегда проводили безупречную политику. Земная церковь состоит из грешных людей, которые часто совершают неблаговидные поступки. Если нас это не устраивает, остается только основать собственную секту, которая будет лишена всякой исторической памяти, а заодно и исторических грехов.
Так я тогда рассуждал, и теперь так думаю, и не мог я понять тех, кто упорно говорил мне о сергианстве в начале 1990-х. Церковь была нищей, но абсолютно свободной, если бы даже она захотела пойти на недостойный компромисс с политиками, те и слушать бы ее не стали, у них были совершенно другие заботы.
Да и что такого страшного в этой самой декларации, рассуждал я? «Ваши-наши радости», как говорили мне знакомые из РПЦЗ? Но вчитаемся в формулировку митрополита Сергия: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской Родиной, радости и успехи которой – наши радости и успехи, а неудачи – наши неудачи». Разве это так уж сильно отличается от сказанного А.А. Ахматовой: «Я была тогда с моим народом там, где мой народ, к несчастью, был»? Митрополит Сергий говорил о радостях и неудачах своей Родины, а не ВКП(б) или лично товарища Сталина, и думаю, что разгул красного террора он относил отнюдь не к радостям, а к бедам Родины. Примерно так разъяснил смысл этой декларации как раз незадолго до того, в 1991-м г. и патриарх Алексий.
Митрополит Сергий
Конечно, выражался вл. Сергий несколько двусмысленно, не следовало бы ему, пожалуй, делать таких заявлений… живи он тогда в Париже или Белграде, вместе со всей своей паствой. Но все они находились под той самой советской властью, которая не просто грозила тюрьмой лично митрополиту Сергию – она вполне всерьез могла взяться за окончательное искоренение всякого христианского присутствия в республике Советов.
Было бы лучше, чтобы Сергий сказал всю правду, не покривил душой – а потом сгинул бы в лагерях не только он сам, но и немногие оставшиеся священники и активные миряне, чтобы уже через одно-два десятилетия Россия стала бы атеистической пустыней, как потом Албания и Северная Корея?
Судить митрополита Сергия и тех, кто пошел за ним, я и тогда не брался, и сейчас не возьмусь. Они не отреклись от Христа, они сберегли церковную организацию и возможность проповеди, а каков был предел допустимого компромисса в делах политических, об этом не можем судить мы, живущие в совсем иные времена. Очень может быть, что они за черту действительно заступили, но за это они уже ответили перед Богом. И уж не тем их судить, кто мог позволить себе полную свободу высказываний по другую сторону границы… и кто потом допускал неумеренные восхваления в адрес борца с большевизмом Адольфа Гитлера, еще не зная всей правды о нацизме, да и не желая ее знать.
Но вот почему мои знакомые так горячо говорили о сергианстве спустя более полувека после той декларации, почему некоторые продолжают говорить о нем и сегодня, я, кажется, начинаю понимать. И дело тут совсем не в митрополите Сергии… Он был заложником советской власти, а если ты стал заложником террористов, правило только одно: исполнять их требования, сохраняя себе жизнь. На время приходится забыть о чести и достоинстве, о законах и привычках. Так обстоит дело и с любыми религиозными нормами: например, самые строгие ревнители иудейских законов о кошерной пище или субботе пояснят, что действие этих законов приостанавливается, когда речь идет о спасении человеческой жизни, ведь это высшая ценность в этом мире. А здесь спасали не себя, а Церковь.
Но вот ведь какая странность случается иногда с заложниками… «Под воздействием сильного шока заложники начинают сочувствовать своим захватчикам, оправдывать их действия, и в конечном итоге отождествлять себя с ними, перенимая их идеи и считая свою жертву необходимой для достижения “общей” цели». Называется это «Стокгольмский синдром», и механизм этого явления понятен: человек не может смириться с тем, что он для другого – всего лишь расходный материал. Заложник обязательно ищет в террористе что-то человеческое, чтобы установить личный контакт, но так он рискует изменить не взгляд террориста, а свой собственный. И тогда он будет сопротивляться освобождению, оправдывать действия террориста, оплакивать его гибель…
Страшнее всего это проявляется с людьми, которые стали жертвами насилия в детстве. Ребенок не может принять, что родной ему человек просто удовлетворил свою страсть за его счет, он парадоксальным образом начинает со временем воспринимать свершившееся насилие как проявление любви или как справедливое наказание за какую-то вину, и вина, конечно же, найдется… И потом, уже взрослым, такой человек будет искать повторения этой ситуации, будет постоянно становиться жертвой насилия или насильником, а порой и тем и другим одновременно. Он может просто не научиться иным отношениям.
Ведь есть свои преимущества и в том, чтобы быть заложником, жертвой. Ты ничего уже не решаешь, от тебя ничего не зависит, ты ни в чем не виноват, а если и был виноват, то многократно искупил свою вину страданиями. И потому, пожалуй, имеешь право применять насилие сам, ведь ты страдал, пусть и другие пострадают… Страшная логика! И самое страшное, что это даже не логика, это подсознательные установки, которые не видны самому человеку. Он может совершенно искренне забыть о свершившемся насилии, и не думать о своем стремлении его воспроизводить. И если он даже всё это осознает и захочет изменить свое поведение, ему, скорее всего, потребуются годы работы с психотерапевтом.
Мы выросли в стране, где на протяжении десятилетий насилие было нормой вещей. Эти образцы поведения передавались из поколения в поколение, нас учили ненавидеть больше, чем любить, нас учили мстить врагам и не брать пленных. Это наша общая история, наша общая беда, и нам долго еще с ней разбираться.
И когда я слышу и вижу то, что происходит в нашей земной церкви, я всё чаще прихожу к выводу, что стокгольмский синдром и ее не обошел стороной – да и как мог обойти, если в Церкви те же люди, что и в обществе? Можно назвать этот синдром «сергианством», можно привести другие исторические параллели: например, как легко в XVIII веке иерархи признали и оправдали синодальный строй, а единственный из них, кто не пожелал признавать «высшим судией церкви» императрицу Екатерину, митрополит Арсений (Мациевич) умер в тюрьме. Много было подобных эпизодов в истории, и декларация митрополита Сергия, и вся вытекающая из нее церковная политика – яркий, но не уникальный случай.
И вот что, на мой взгляд, произошло… Вынужденный компромисс заложника со временем стал привычным состоянием, выросли поколения церковных людей, которые не знали другого положения вещей. И они стали оправдывать его, находить в нем высший смысл. Что делалось некогда под угрозой смерти, стало делаться по привычке, а потом и по велению сердца – а как же можно иначе? И когда настали совсем другие времена, когда исчезла сама советская власть – как вдруг этого стало не хватать!
Очень многое в нашей церковной реальности, думаю, именно отсюда родом.
Это и желание многих непременно подстроиться под мнения наличной власти и ни в коем случае ни в чем не критиковать.
Это и громогласная великодержавная риторика борьбы против агрессивного блока НАТО и мирового заговора (при Сталине и Хрущеве это еще называлось «борьбой за мир»).
Это и абсурдные иконы с изображением Сталина, и лубочно-пропагандистское восприятие отечественной истории, да и вообще навязчивое стремление изобразить всё богатство окружающего мира в духе коммунистической песни: «вихри враждебные веют над нами, темные силы нас злобно гнетут, в бой роковой мы вступили с врагами, нас еще судьбы безвестные ждут» (причем враги эти – ни в коем случае не собственные страсти и пороки!).
Наконец, это и отношения внутри некоторых приходов и епархий, которые напоминают незабвенные заседания парткома.
Я не знаю, нужно ли дунуть и плюнуть на пресловутую декларацию, чтобы от всего этого избавиться. Не думаю, что такой жест поможет. Но избавляться от этого надо, и срочно – хотя бы потому, что меняется наше общество, в церковь приходит всё больше и больше людей, выросших в условиях информационной и личной свободы. Они спрашивают, что такое православие, и нет, на мой взгляд, более злобной на него карикатуры, чем весь этот комплекс – стокгольмский ли, сергианский ли, но уж точно не церковный, не православный, не христианский.