30 сентября 2011 года – 12 лет со дня начала второй чеченской кампании.
Парадокс наших малых русских городков — в названиях их улиц. В них увековечены практически все строители нового советского общества и их учителя. В Тотьме ли, Галиче, Солигаличе — можно бесконечно переходить с улицы Клары Цеткин (в Галиче даже — «Клары-Цеткин») на улицу Урицкого, пересекать проспект Карла Маркса, сворачивать в переулок Дзержинского и утыкаться в «тупик Ленина».
Сюра добавляет поразительная сохранность этих «улиц Урицкого», бывших Садовых, Торговых и Благовещенских. На улочках с проглядывающей сквозь асфальт булыжной мостовой стоят добротные купеческие дома, занятые ныне под загсы, гостиницы и кафе с названиями типа «Наташа». На Карла же Маркса, как правило, стоит церковь. Или еще и тюрьма, как в Устюжне.
На улице Карла Либкнехта в крохотном Солигаличе есть и церковь, и поповский дом.
Храм закрыт: он пошел трещинами и восстановлению не подлежит. А дом продержится еще хоть сто лет. Его давным-давно разбили на однокомнатные квартирки, и вместо одной большой семьи священника там живут несколько маленьких простых семей.
Одну из них я знаю. Заочно. Год назад этот репортаж произвел очень сильное впечатление — так, что я запомнила имя молодого парня, жившего в этом доме, пока его не забрали в армию и не отправили в Чечню. Его имя — Максим Анисимов.
Мемориальная доска на бывшем поповском доме смотрит аккурат на старый в трещинах храм. Мама Максима не удивилась неожиданному визиту, стряхнула с рук огородную землю и пригласила в дом.
Одна комната и кухня. Водопровода нет. Печка, диван-кровать и просто диван. Сервант, телевизор, книги.
Евгения Борисовна была готова говорить, и говорить много. Ее воспоминания о сыне давно сложились в готовые лексические конструкции.
«Отец Максима нас бросил, жили мы с детьми в этой комнате. Максим спокойный был мальчик, утонченный, очень тихий, читать любил. Все время вижу Максима в свете настольной лампы. Как в подростковый возраст перешел, спортом увлекся, стал в качалку ходить — и худоба уходить стала, мышцы появились. Со школы придет, поест и в спортзал допоздна. Под кроватью гантели держал.
После школы, в 1996-м, он поступил в Костромской политех. И в конце первого курса не сдал какую-то там электротехнику. — «Мам, я бегать от армии не буду». Так и сказал. А я что — отмазывать мне его не на что было. Я всю жизнь в местной статистике проработала, детей одна подняла.
1-го декабря 1998-го года забрали его в армию. С ним двое его друзей пошли, одноклассников. Помню, как он уходил. Шинель велика, висит мешком, ботинки на два размера больше, — сердце мое не выдерживало. Сначала в учебку отправили, под Москву. Через несколько месяцев поползли слухи, что могут отправить в Чечню. И когда я приезжала к нему в часть в конце учебки — уже чувствовала беду. И через пару месяцев получаю письмо: «Мама, я в Чечне». А на конверте стоял московский адрес. Все письма оттуда через Москву шли…
Он писал, что выучился на снайпера. Выучиться-то выучился, но в людей стрелять тяжело ему было: «Выжидали колонну с боевиками, я выстрелил и вижу, что не попал. Я был рад, мама, что промахнулся».
Потом письма стали очень редко приходить. Меня-то он щадил, а сестре писал все как есть: «Страха уже нет. Идем в атаку, вокруг пальба, друзья падают замертво, снег окрашен кровью, и не страшно».
Хорошо помню этот день — 19-е февраля. Утром в новостях передали, что в Чечне подбили вертолет с нашими ребятами. Я весь день ходила сама не своя — так и представлялось, что Максим мог быть в том вертолете. С работы еле добралась до дома — ноги были ватные, не шли совсем. Дома легла на кровать и плакала. 24-го вышла на работу, звоню по специальному телефону узнать о нем. А мне говорят — «Повторите номер воинской части». Я повторила. После долгой паузы я услышала: «Ваш сын погиб 19-го февраля».
То время, пока его не привезли домой, я жила как в забытьи. Пила и колола успокоительные. На опознание в Ростов-на-Дону ездил деверь. Ребят самих не показывали, прокручивали пленку.
За Максима мне дали сто тысяч рублей — оценили в эту сумму его жизнь. Цинковый гроб привезли 9-го марта. Было поздно, темно. Пришло много народа. Гроб поставили в комнате, головой к телевизору. Мне говорили потом, что я орала и просила открыть крышку. Я не помнила ни людей, ни караул, обхватила руками гроб и кричала… Мне рассказывали, что весь город пришел на похороны и шел сильный снег. Ничего этого я не помню.
А через год погибла и моя дочь. Занесло на зимней дороге. 24-й километр шоссе Солигалич-Чухлома. Я воспитала ее сыновей-близнецов. Оба в армии отслужили, в десантных войсках. Один остался дальше служить, по контракту, а другой на железной дороге работает».
Письмо Максима маме, написанное за месяц до его гибели
19.01.00. Чечня, г. Грозный
Здравствуй, моя любимая мамулечка!
Давненько не было от тебя писем, только вот недавно, 14 января, получил письмо от деда, очень рад, конечно.
С прошлой стоянки передвинулись вперед примерно на 5 км, теперь Грозный прямо перед нами, и «чехи» совсем рядом, сидят в многоэтажках. До нас здесь стояла 205 бригада, на этом самом месте они положили целый взвод, остались только двое раненых. У многоэтажек тоже взвод положили, обстреливают, не дают даже убитых и раненых забрать, «менты» и «омон» было сунулись, их снайпера, чеченские, сразу поснимали пулеметчиков и наших снайперов, пришлось отступать.
Бомбят самолетами, артиллерией, ГРАДом, все равно выбить не могут. Поймали чеченскую снайперу, польку, даже обменивать не стали, хотя «чехи» кричали, что дадут забрать убитых, если наши ее отпустят. Только отпусти, она еще немерено перестреляет. В общем, такие дела. Вчера хотели весь наш батальон кинуть на город, что-то пока не стали, там какого-то генерала замочили, вместе с тем взводом, вот хотели его отбивать у «чехов». Так что пока стоим, подвозят боеприпасы, видно, скоро двинемся дальше. Хотя дальше-то некуда, перед самым Грозным стоим. Столько ходит слухов, то ли через месяц будут выводить, то ли не будут совсем, короче не поймешь.
Отделение мое, в нем 5 человек, а вообще-то 7, один водитель и один на ком (…) роты, сейчас живем в доме, дача какая-то недостроенная, оборудовали одну комнату, печку поставили. Когда бомбить начинают, у нас опилки с потолка сыпятся, дом ходуном ходит. Ну, в общем, нормально, теплее, чем в палатке. Погода сейчас можно сказать хорошая, ведь январь как-никак, а тут вот 2 ночи подряд, ну может, и до -4 градусов опускалась, иней по утрам, а так тепло, если ветра нет, то в одном кителе «лазаем» без бушлата.
Вот сегодня сказали, точно или нет, не знаем, начинают увольнять призыв I-98, то есть старше нас на 6 месяцев. Пришло пополнение — замена, говорят 800 человек в Моздоке.
Кормят отлично, тушенка и рыба уже не лезут, так поковыряешься, масло сливочное, с сигаретами тоже пока проблем нет, привозят регулярно. Посылки, которую ты говоришь, посылала, пока тоже нет и, наверное, не будет.
Вокруг поставили растяжки-сигналки, ночью стоим в 3 смены, стоят с 22.00 до 2.00, по 5-6 человек, как говорится, «не на курорт приехали» и «не в сказку». Вот стояли недавно, где-то полвторого сигналка сработала. Сразу обстреляли этот сектор, никого, может быть, собака задела.
Под Новый Год присвоили сержанта, в военном билете теперь значится «Гвардии сержант». Вот такие дела в нашем «колхозе».
Ночью сны снятся все про Чечню, то на нас нападают, то в засаду попадаем, короче такая фигня, совсем уж «крыша» едет. Сейчас так гражданка смутно представляется, без постоянной, день и особенно ночь стрельбы, бомбежки, команд «к бою» и т.д.
Как приеду, надо будет проконсультироваться у психолога. Ну ладно, пока. Заканчиваю свои «мемуары», ты, наверное, читаешь и кажется, что это «бред сумасшедшего», да. Нашим всем привет.
Я тебя люблю, мама.
Максим.
