(Твардовский А. Т. Новомирский дневник: В 2 т. М.: ПРОЗАиК, 2009)
21 июня исполнилось 100 лет со дня рождения Александра Твардовского. В галерее литераторов советской эпохи эта фигура представляется сегодня едва ли не самой «бесспорной». «Новомирский дневник», впервые изданный полностью, — свидетельство человека, пережившего сталинскую эпоху и мучительно освобождавшегося от соблазна тоталитарной власти. Размышления Твардовского на эту тему, увы, вполне современны. Они помогают ощутить, что Сталин не чужеродная голливудская страшилка вроде Дракулы, а мрачная вариация национального характера, нечто до ужаса органичное.
Твардовский А. Т.
С одной стороны, Твардовский — общественный деятель, которому государство доверяло важные идеологические посты; с другой — подлинный, действительно талантливый поэт, которого не нужно специально навязывать (даже школьники относятся к «Василию Теркину» вполне терпимо). Впрочем, в душе самого Твардовского отношения поэта с чиновником складывались весьма непросто — «Новомирский дневник» это наглядно демонстрирует.
40 лет (из прожитых шестидесяти) Твардовский вел рабочие тетради, где черновики новых стихотворений и поэм перемежались с дневниками и эссеистическими фрагментами. Текст огромный и для широкого читателя не всегда интересный, поэтому при публикации пришлось отбирать «дневниковые» страницы. Что касается периода — вполне понятно, почему составители книги (ее подготовили дочери поэта Валентина и Ольга Твардовские) обратились к 1960-м годам: история журнала «Новый мир» — одна из самых драматичных страниц литературной жизни послевоенных лет.
Главным редактором «Нового мира» Твардовский становился дважды: первый раз в 1950-м, и через четыре года был снят с должности — в основном за поэму «Теркин на том свете», которая в условиях не набравшей силу послесталинской оттепели показалась подозрительно либеральной. Второй приход состоялся в 1958-м; постепенно журнал стал не только воплощением подлинного литературного вкуса, но и оплотом свободомыслия (конечно, в тогдашнем понимании). Но к концу 1960-х годов стало ясно, что оттепель кончилась; в феврале 1970 года Твардовскому пришлось покинуть пост главного редактора. Причем второй эпизод ухода тоже оказался ознаменован «опасным» произведением: в 1969 году была запрещена к публикации антисталинская поэма Твардовского «По праву памяти».
Вытесненный из «Нового мира», Твардовский через полтора года умрет — впрочем, все в том же звании «государственного» поэта. Его 60-летний юбилей в 1970 году отметят на высоком уровне, экс-редактора «Нового мира» наградят очередным орденом. Правда, звание Героя социалистического труда так и не дадут, зато за несколько месяцев до смерти вручат очередную Государственную премию (конечно, не за запрещенную поэму, а за сборник новых стихов).
Дневники Твардовского очень личностны, но все же главное в них не столько судьба поэта, сколько проступающая в ней эпоха. Кстати, наши сегодняшние «двухнулёвые» — как бы 50-летний «юбилей» исторического периода, вошедшего в историю под обобщенным названием «шестидесятые годы». С тех пор сменилось два поколения, однако при чтении записей Твардовского возникает странное ощущение, что былые проблемы никуда не ушли. На страницах «Новомирского дневника» возникает подозрительно знакомый образ «возвратного» движения исторического маятника; перед нами портрет десятилетия упущенных возможностей — прежде всего в нравственном смысле. Сначала власть позволила народу слегка «распрямиться», затем другая власть попыталась вернуть его в прежнее состояние. Ни то ни другое в полной мере не удалось; но самое важное (и печальное) — что отношения народа с властью при хрущевской «оттепели» и брежневской «ресталинизации» остались в принципе неизменными: несмотря на демократические лозунги, народ не стал хозяином своей судьбы, причем, кажется, не слишком к этому стремился.
Хотя случались всплески недовольства. И немудрено; вот, например, впечатления Твардовского от поездки в Ярославль в середине 1961 года: «Пустые магазины и рынки. <…> Безрыбная Волга». В ноябре 1962-го Хрущев на пленуме ЦК КПСС говорит о расстреле рабочих в Новочеркасске — в мае 1962 года там произошли волнения из-за повышения цен на продовольствие при одновременном снижении расценок, и во время «усмирения» погибло несколько десятков человек. Методы вполне «традиционные»: Сталин вынесен из Мавзолея, но, как говорится, дело его живет — точно не было никакой оттепели.
Впрочем, в те же самые дни ноября 1962 года происходит событие, которое не только явилось определяющим в судьбе «Нового мира», но повлияло на судьбу всей страны: печатается повесть А. Солженицына «Один день Ивана Денисовича». Это стало возможным благодаря Хрущеву, к которому Твардовский обратился за помощью. А после их разговора записал сокрушенные слова собеседника о том, что сталинский дух живуч, так что ему, Хрущеву, приходится постоянно себя преодолевать, причем не всегда удается; работа над собой — дело трудное, многим не по плечу и не по нутру…
Покаяние и самоочищение — к этому Твардовский постоянно возвращается в своих записях. Сын раскулаченных и высланных на Северный Урал смоленских крестьян, сам никого не убивший и не заложивший, он ощущал вину за произошедшее при Сталине куда острее, чем многие из тех, кто отдавал приказы о расстрелах и сам расстреливал. Недаром чуть ли не все произведения Твардовского 1960-х годов — о памяти и совести. Еще в 1955 году он пишет: «Тема страшная, бросить нельзя — все равно что жить в комнате, где под полом труп члена семьи зарыт, а мы решили не говорить об этом, и жить хорошо, и больше не убивать членов семьи».
Сегодня многие и представить не могут, насколько трудно было полвека назад просто назвать вещи своими именами. Правда о репрессиях 1930-х годов или об истинном ходе войны воспринималась в штыки. В конце 1963 года Твардовский записывает рассказ бывшего наркома ВМФ Н. Кузнецова про то, что Сталин в 1941 году первоначально собирался сдать Ленинград и Москву, — и тут же констатирует, что в «книжном» варианте кузнецовских мемуаров подобных «острых» деталей уже нет. В июне 1969 года читает книгу воспоминаний Г. Жукова, которую называет «дурной, казенной, фальшивой и претенциозной», высказывая к ее автору претензии как к мемуаристу, а еще более серьезные — как к военачальнику: «Кровавая книга, не замечающая того, что она вся в крови (хотя в конце упоминает о 20 миллионах наших жертв в этой войне), народ для него — “картошка” <…> Он воюет именно числом, постоянно требуя пополнений, не считая людских жизней, не удрученный нимало их гибелью и страданиями. Он, как и вообще Верховное командование, тушит пожар войны дровами ее — людьми: загрузить так, чтобы трудно было пробиться пламени. Как мне памятны по первым (и не первым) дням и неделям войны всеобщий панический пафос жертвенности («пасть за Родину»), запретность и недопустимость мысли о сохранении жизни своих. Отсюда и требование самоубийства во избежание плена».
Выражаясь сегодняшним языком, «Новый мир» вел борьбу против фальсификации истории. Запись 6 сентября 1963 года: «Мы, то есть я и журнал, до того вклинились куда-то с недостаточными силами, что уже и обратного пути нет, и продвигаться страшно трудно». Каждодневный труд главного редактора — война с цензурой, от низовых уровней до ЦК. Правдивому слову противостоит вся система советского чиновничества: «Не культ их породил, а они его, и верны ему — больше им ничего не остается, все остальное им кажется зыбким, неверным, начиненным всяческими последствиями, утратой их привилегий, и страшит их пуще всего. И еще: они угадывают своим сверхчутьем, выработанным и обостренным годами, что это их усердие не будет наказано решительно, ибо нет в верхах бесповоротной решимости отказаться от их услуг. И это надолго. И нечего больше делать, как только отламывать по кирпичику, выламывать, выкрошивать эту стену» (27 февраля 1964 года).
Когда осенью 1964 года Хрущева отстраняют от власти, Твардовский, признавая его заслуги, констатирует, что хрущевская власть была антинародной в той же мере, как наступившая новая: «Пришел и ушел “внутренним” порядком, — ни тогда, ни теперь никто ничего не спрашивал у народа, даже у партии. Все решается группой в десяток человек, а затем выносится в круглый зал, происходит привычно-автоматическое голосование».
Впрочем, «новая» имеет все же иной облик. Зазвучавшие с высоких трибун слова о «фальсификаторах истории» теперь обретают другой смысл: требуется «правильный», государственно санкционированный взгляд на минувшую эпоху; а о том, что предписано забыть, — следует забыть. И о войне начинают писать по-иному, в духе «Блокады» А. Чаковского — Твардовский расценивает этот роман как «художественное оформление воровской, исподволь легализующейся тенденции». Воспрянула духом и оголтело-консервативная часть писательского начальства — этих Твардовский именует «вурдалаками». Например, 17 октября 1968 года пишет про Шолохова, провозглашавшего в Грузии тосты за Сталина «в выражениях, которые были возможны только при жизни Сталина: гениальный, мудрый, спаситель отечества и т. п.»: «Тоже “дурак”? Оно-то и верно, что дурак дураком, но преподлым образом соображающий что к чему».
Внешняя политика — под стать внутренней. Чехословацкие события окончательно расставляют точки над i. Пятого августа 1968 года Твардовский признается: «Никогда бы не поверил, что буду так радоваться конфузу, очевидному политическому и моральному конфузу своей страны в глазах всего мира <…> Впрочем, конечно же, это никакой не конфуз страны, а лишь ее руководства, на нынешние вопросы попытавшегося дать вчерашние ответы».
В новых условиях поэма с демонстративным заглавием «По праву памяти» никак не могла прийтись ко двору. Да и весь «Новый мир» в конце 1960-х годов в глазах власти был уже не более чем досадным анахронизмом. Конечно, знаменитого на весь мир поэта нельзя было грубо выгнать с должности — однако можно было заставить его уйти. И в 1970 году среди дневниковых записей появляется сочиненный Твардовским горький стишок:
«Новый мир» идет ко дну,
Честь и совесть — на кону.
Между прочим, «Новомирский дневник» писался человеком в общем-то вполне советским — не по государственной принадлежности, а по духу и убеждениям. И радикальные расхождения Твардовского с Солженицыным (в итоге приведшие к разрыву) объяснялись именно тем, что главный редактор «Нового мира», даже будучи сыном разоренных и сосланных крестьян, не мог дойти до тотального отрицания системы и согласиться с автором «Архипелага ГУЛАГ», бескомпромиссным врагом советского строя. Твардовский верил — по крайней мере, очень хотел верить — в «социализм с человеческим лицом». Но дневники показывают, сколь трудно было ему, жившему в реальном Советском Союзе, находить основания для такой веры. Эта книга — внятный ответ тем, кто сегодня сочиняет небылицы про «гуманные» брежневские времена.
И уж тем более актуален «Дневник» как напоминание о чудовищной реальности тоталитаризма и о том, как легко общество соглашается скатиться в это мрачное болото. Легко подтолкнуть на путь тоталитаризма людей, охваченных высокомерной жалостью к самим себе, а на самом деле боящихся собственной истории. Пафос книги Твардовского — ответственность нации за прошлое и за настоящее.
Евгений ЯБЛОКОВ